Дана Курская: "Расскажи о падении Трои, раз уж нету других новостей"

Дана Курская родилась в 1986 году в Челябинске. Автор сборника стихов «Ничего личного».Подборки ее стихов печатались в журналах: "Знамя", "Интерпоэзия", "Новая Юность", "Волга", "Дети Ра", "Москва", "Кольцо А", «Бизнес и культура», «Автограф», газетах "Литературная газета", "Литературная Россия" и др. Стихи - на интернет-порталах «45 параллель», «Полутона», «Сетевая словесность», «Этажи», «Интерлит». "стихи. ру" . Лауреат премий: "Лицей" (второе место). "Вечерние стихи", "Живая вода", отмечена во многих лонг и шорт-листах международных премий.

Дана Курская живет в Москве уже 14 лет. Она - организатор Российского Ежегодного фестиваля современной поэзии "MyFest". Основатель и главный редактор издательства «Стеклограф» - в котором вышло 9 поэтических книг, и скоро выйдет 10-я - нашего автора поэта Феликса Чечика.

Мне тоже доводилось когда-то быть "основателем" издательства ("Международная семья"), и издательство это разорилось сразу после выхода первой книги ("Судебный отчет"). Так что, не понаслышке знаю, как трудно продать хотя бы один экземпляр.

Количество участников поэтического книжного рынка, при полном отсутствии гонораров, полагаю, не очень велико. Поэту сейчас некогда, а главным образом, не на что - годами, неспешно прислушиваться к “шорохам своей души и превращать их в грохот”.

Времена поэтических таинств навсегда миновали. Чтобы поднять с земли копейку "хороводы не с музами надо нынче водить", а, как говорили на одесском привозе, "крутить колесо".

Бесконечно пронзительно о своем дне издателя, о своем обычном рабочем дне - пишет сама Дана Курская:

Творчество Даны Курской анти-аллегорично.

Поэт прямо называет смыслы, события, явления, предметы. Художественное изображение заменено предельным фокусом немудреного нашего бытования. Крылатый конь взлетает без какого-либо разбега с аэродромов бесконечной приземленности.

И тем удивительнее полет, и тем сильнее крылья Пегаса, когда на копытах навязло столько размокшей глины.

И вот стихи:

Праздник

маяк рассвета виден в окно с кровати

вдоль горизонта тянутся гаражи

когда ты держал тело мое в объятьях

оно на секунду стало почти живым

пока мы спали, город сходил за водкой

стоят у дома, веткой не шелохнут

но ты меня обнимал до утра и вот как

так получилось, что я задержалась тут

мое дыханье в губы твои дрожало

твое дыханье в губы мои дрожит

меня убили в мае за гаражами

цвела сирень и очень хотелось жить

МК-тупик

настигающий образ моря

подкожный бойлер

кровь стучит в висках как будто нога в трамплин

пей из глаз моих только юные песни

пой мне

в тишине узнаю - "Ддт", "Наутилус", "Сплин"

их аккорды взлетают в космос,

сбивая звезды

словно ядерный взрыв, обрекающий пустовать

образующий только пропасть

и только пропасть

и из пропасти прорастает диван-кровать

за которой вздымают волны

пустые скалы

на остывших плитах вращает жерло воронка дна

и засасывает сползшее одеяло

снежный путь - начало

и смерть как фонарь видна

зажигалку во мне в этот миг

заслони от ветра

кремень высечет в сумраке молнией злую нить

ты губами из пачки вытянешь сигаретку:

"детка,

слушай, надо это как-нибудь повторить"

Черноголовка

Ян Борисыч Арлазаров -

Человек в смешных ботинках -

Проживал себе в глубинках,

Но бывал в Черноголовке

И ходил там по базарам.

Ян Борисыч Арлазаров

Покупал себе петрушку

После, пива выпив кружку,

Сдув почти морскую пенку,

Воблой стукал о коленку

И благословлял хазаров.

Так ему и жить бы надо,

Тихо-тихо улыбаясь.

Но однажды встретил Аду

Или Раю.

Нет, не помню.

Под кабацкие напевы

Привокзальной автономной

Ян Борисыч Арлазаров

Встретил трепетную деву.

Улыбнулся ей несмело:

"Пива хочешь? Без базара!"

И она потом по крышам,

как принцесса за огнивом,

Вместе с ним бродила смачно,

Будто эль в чужой бутылке,

позабытой мной на даче.

Улыбался ей в затылок

Ян Борисыч Арлазаров.

Все казалось равнозначным

Словно пир у Валтасара.

И луна смешным кружочком

Ей цеплялась за косичку.

И шептала прямо в ушко:

"У него живет петрушка..."

Скоротал он с нею ночку

И уехал в электричке.

По осенним по вокзалам

Шел своим ночным дозором,

Нес в кармане четвертинку

Ян Борисыч Арлазаров.

- Арлозоров?

- Арлазаров.

Ян Борисыч Арлазаров -

Человек в смешных ботинках.

Поликсена

Пораженный рассветной шрапнелью

Пьяно выдохнешь что-то про бля

Так качаются стены с похмелья

Словно мчимся внутри корабля

В мокрой чашке вспухают окурки

Чуть блестит недопитый флакон

И пройдет мимо кухни Либуркин

И посмотрит как Лаокоон

Чувство меры от моря оглохло

Мы подростки — увы нам и ах

У тебя еще соль не обсохла

На потресканных сонных губах

И ладонь накрывает ладонью

На горячем и общем виске

Буквой Г ходят ночью все кони

По разделочной шаткой доске

Так качается гулкое море

Ожидая с востока гостей

Расскажи о падении Трои

Раз уж нету других новостей.

Непрощенные

Восемнадцать суток не ела и не пила воды.

Не ходила во храм, пряла по-иному пряжу.

Федеральный канал засигналил заставкой «Не ждите беды!»

И страна взволновалась – а что там по радио скажут.

В интернете скандал: папа Римский изрек, что прощают не всех.

Трактовавший небесную твердь призывал к изменению фабул.

…И стояла на шатком балконе, упрямо таращась наверх.

В этот день был разбит объектив телескопа «Хаббл».

Вскоре замерли фабрики. Схлопнули свет маяки.

Банкоматы пищали в ночи: «Ожидайте расплаты!»

…Молча терла виски, когда люди схватили штыки

И толпой непрощенных направились вдруг к Арарату.

И идут к изголовью горы, и сдают никому города.

И за каждый шажок на телах проступает расправа.

…Тихо спустится вниз. Я спрошу: «А меня-то – куда?»

Но она всё молчит. Только крестит нас слева направо.

***

Истинно русская бабская боль-тоска,

Если обожествила сонного мужика,

Стала заложницей вечных мифологем -

«Граф де ля Фер мой! Герцог мой Бэкингем!»

Помни, любой мужик — сам себе образ-миф.

Он поутру уйдет, дуру не вразумив.

Помни, любой герой — плазма, холестерин,

лишь во вторую очередь — чей-то гардемарин.

Он улыбнется сумрачно и хитро

и забежит в последний состав метро.

Бейся теперь грудью в закрытый вагон:

«Сэр Ланселот мой! Утэр мой Пендрагон!»

Встреча в газетном переулке

Я был просто так,

Я был чик-чирик.

Но пришел в Макдак,

Заказал бикмак,

Вдруг подсел старик,

Как седой пророк, -

Это было как

Добрый русский рок,

Будто в горле крик.

И он начал так:

«Кто твой лучший друг?

Властелин дорог.

Врачеватель книг.

Кто твой лучший враг?

Причинятель мук,

Основной клинок,

И магистр интриг.

Ну а кто ты сам?

Ты никто совсем.

Медом по усам.

Фраза без лексем.

По весне ты скок,

По зиме ты прыг.

Ну а все вокруг –

Целый материк!»

Словом, мудрый маг

Развернул блицкриг:

«Доедай бикмак!

Дорог каждый миг!

Мы эксперимент

Проведем зато!

Отряхни пальто.

Вот тебе конверт.

Ты совсем никто,

Но отправь его.

Сможешь кое-что -

Станешь ничего».

…Я плетусь с письмом,

Внемля божествам.

И оно о чем -

Непонятно вам.

Но ужель он прав -

и я только прах,

что на двух ногах,

смертью смерть поправ,

на Центральный – ах! -

прется телеграф?..

Под фонарями

Оно явилось. С ним - пришел январь.

И брызги стекол снегом полетели.

Рука в руке, и высветил фонарь

Две точки среди вспыхнувшей метели

Мрак наступает, воздуха в обрез

Проходит звук

Над картой с пустырями

и самое надежное вот здесь

Вон там внизу

Вот тут под фонарями

Шкатулка

Под снежным шепотом чуть дремлет многоглавый,

За несколько столетий подустав.

И вздрогнет утро за Рогожскою заставой.

На Тихорецкую отправится состав.

Движенье повторяется веками -

Погаснут на Арбате фонари.

Но тут в окне на Коптевской механик

Спасет нас всех, промолвив: «Отомри…»

Казалось бы – зачем мешать земному?

Чем сдержишь ритм пружины городской?

Но снег уже ложится по-иному

На крыши Долгопрудной и Тверской.

Как будто в механической шкатулке

Вдруг сбился стук стальных крученых жил.

И заново змеятся переулки

На карте города, в котором ты не жил.

Ведь механизм отныне неисправен.

Он прав был, эту шалость совершив.

…По Красной площади стремглав идет Гагарин

И повторяет в ужасе: «Я жив!»

Булка

Небо плечами проверив на прочность,

Мрака громады из боли воздвигнув,

Бездну потрогав минувшею ночью,

Утром шагаешь за булкой с повидлом.

Осень набросила на Подмосковье

Газовый плат с ярким люрексом света.

Все, что во тьме было чертано кровью,

Стало бордовым кустом сухоцвета.

То, что всю ночь в тебе билось и выло,

Разом омылось в берлинской лазури.

Сдобная булка, густое повидло -

Мама такое на даче варила.

Пенка на тазике, помнишь, - глазурью.

...Парень, с тобой поступивший сурово,

Рыцарь твой черный, ушедший за страстью,

Злая подруга, предавшая снова.

Калейдоскоп стекла плавит на части.

Все они в осени этой - для счастья,

Даже пусть ты для чего-то другого.

В старом дворе чуть застыв осторожно,

Ты наслаждаешься светом и тишью.

Через секунду ты сладко простишь их.

Спишешь им то, что их счастье возможно

И без тебя и твоих сложностиший.

И, улыбаясь прозрачным прохожим,

Думаешь - больше не будет обидно.

Каждый зачем-то действительно нужен.

Ты здесь зачем-то действительно тоже.

Может для Бога ты булка с повидлом.

Проконяипронего

Выйдешь ночью в поле с конем.

Все твои мысли – о нем.

И следов ваших в поле к утру не сыскать -

От таких остается лишь мел да тетрадь.

Ни о чем не жалей. Ты всегда на коне.

Помнишь фразы, что слышались раньше во сне?

Ты иди, расплетая их на алфавит.

На распутье тебе серый камень стоит.

И все ближе рассвет, и колышется рожь,

Ты к могильному камню тому подойдешь.

А на камне всего лишь пять букв «ИТОГО».

Там и примешь ты смерть от коня своего.

Жертвоприношение на прудах

Затем она уселась на пиджак,

Свои ладони под себя поджав,

И чем-то важным пах вечерний воздух.

Священной дозой стали двести грамм.

«Здесь все цветет, – сказал ей Амирам, -

Совсем иначе было в девяностых.

Здесь не было и трети здешних вод,

А вдалеке не высился завод,

И берег оглашался женским всхлипом.

Здесь было мрачно, гулко и темно,

Так длилось бы столетиями, но -

Но бог явился и запахло липой…»

Рассказ прервал далекий рыбий крик

Глубоководный не поймешь язык,

Но Амирам вдруг улыбнулся ровно.

«Эх, что-то раскричались на беду…»

«А где же этот бог живет?» «В пруду.

Но он спасает только хладнокровных.

А я тебя запомню молодой»

И, свесив ноги прямо над водой,

Она молчала, думая о разном.

Был берег светел, а закат бордов.

И мутный бог Борисовских прудов

Крестил ее ступни волнообразно.

Это было у Мити

Пете Лодыгину

Настя Строкина сразу сказала: «Я спать! До свидания!»

Шел конец декабря, и на прочее не было сил.

Это было эпоху назад. Ваня жил еще не в Германии.

Гриша жил еще не в Сокольниках. Рома жил.

Мы с тобою остались вдвоем на прокуренной кухне

И легли равнобедренно на ненадежный диван.

Если стали бы двигаться – то непременно бы рухнули.

Потому мы застыли. И плыл сигаретный туман.

Ты нарушил молчанье, и мне рассказал о подснежниках,

И о том, что на озере Чад есть магнолиевый сад.

…Я смотрю сквозь узоры окна как лежали мы прежние.

Это было у Мити, и было эпоху назад.

Нам рассветные льдистые окна казались предельно высокими.

Ветер в форточку пел о неверном начале рассвета.

А за стенкою в спальне дрожала во сне Настя Строкина.

Ей снилось лето.

Двое

и вот оно прощанье у реки

один из них воротится к восходу

по пояс входит в ласковую воду

круги по глади след его руки

она смахнула брызги со щеки

секунды вызревают как года

одна из них застыла на причале

и на лице ни страха ни печали

качается зеленая вода

но он не возвращался никогда

Коронация в яблоневом саду

Ты сманил меня в сад подышать на твои посевы

Я стою в травяном междурядье, не помня клятвы.

Ты поверил, что я застыну здесь верным древом

И останусь с тобой до Спаса, спасая сад твой.

Подбираясь плющом к запрокинутым вверх запястьям,

Ты начнешь шелестеть про реки и их тоннели.

Ты качнешь мою спину, но не смогу упасть я,

Ведь ступни от твоих поцелуев затравенели.

Но я лягу на дно травы – как цветок нелепа -

Ты раздвинешь колени мне ветра живой рукою.

И сквозь тело твое я стану глядеть на небо.

Ты войдешь в меня ветвью, выйдя меж губ строкой.

***

Тае

Каждый день балансируя как на льду

Привыкая быть у всех на виду

Задыхаясь словно в расстрельном ряду

Человек находит себе беду

Человек пускает в себя беду

Человек готовит беде еду

Человек заботится о беде

Чтоб ей было удобно в его среде

Человек глядит той беде в глаза

Будто хочет истину ей сказать

Человек за ушком ей чешет – глядь

А беда свернулась клубочком спать

Потекла у них жизнь что твоя вода

Дни спешат как быстрые поезда

А случись какая-нибудь ерунда

Человек смеется, - мол, не беда

По утрам он выгуливает беду

А другие к собственному стыду

Говорят - бедовый он человек

Человек с бедою глядят на снег

***

К. С. Рубинскому

Ты, однажды настроивший нежно и тонко

Не вечное, не золотое мое перо,

Помни всегда удивленного лягушонка

Мне остается только кричать вдогонку

Так что переворачивается нутро.

Я помню органный гул, и красный блокнот я помню

Ты, накрывавший мою ладошку своей ладонью,

Шептал мне «Не слушай, не слушай их, Даныч мой.

Мы пишем светом, они - тьмой»

Ты говорил мне «Даныч, дорога будет легка».

В кастрюле пыхтела каша. Летели белые облака.

Ты, подаривший мне пряный запах кулис

Во Дворце пионеров на Алом поле,

Не рассказал, что каждая буква летит на лист

Дымящимся сгустком зудящей последней боли

Что каждая рифма - заколоченный в душу гвоздь

И каждое слово после - в горле стоит как кость.

Когда же совсем не приходят слова – у тебя будто нет кислорода

Привязана цепью лодка что рвется в морскую воду

И бьется каждой своею щепкою о причал

Я могла бы все это знать раньше на двадцать два года

Но ты промолчал.

И вот теперь мне мучительно тридцать лет

И я понимаю, что значит - когда поэт.

Что вся наша боль и бессилье и ржавые чердаки

Получат прощение, ибо живут для строки

Главное чтобы в финале всех строк меня ждали на свет

Ты бы меня там встретил и мне стало восемь лет

Что кроме этого – тина и скользкий ил

Мы пишем светом.

Всё как ты говорил.

Осенняя полудница

посвящается Серафиме Сапрыкиной

Не надо играть было в прятки нам

На поле в сырой полутьме

Теперь она с рыжими прядками

К полудню стоит на холме

По полю ее светло-рыжему

Дыханье ползет словно дрожь

Я больше не прячусь, я слышу как

Колышется мерзлая рожь

И небо подернулось инеем

И бьется костер вдалеке

Прости меня, слышишь, прости меня

Я лишь стебелек в колоске

Мой пепел над полем закрутится

И скоро настанет зима

Спускайся скорее, полудница

Спускайся, спускайся с холма

Метели

Год от года льняная метель

все летит к изголовью кровати

мягкий снег заметает постель

и меня в этом снеге не хватит

первый год на урале бело

я вбегаю в сугробы с разбегу

девятнадцать метелей прошло

и москва улыбается снегу

ветер движет мою колыбель

но чужой в ней ребенок заплакал

двадцать первая злая метель

укрывает как саваном папу

то ли вьюга, а то ли прибой

так играют на снежной свирели

и меня накрывают собой

двадцать девять ревущих метелей

я по снегу иду налегке

и меня уже ждут вдалеке

но останутся после всех лет

белый снег белый шум белый свет

***

Бойся меня, о хлебе просящую.

Бойся меня, дары приносящую.

Бойся меня - взлетевшую, павшую.

Бойся меня, под вечер уставшую.

Бойся, когда я в автобусе еду.

Бойся, когда отмечаю победу.

Бойся, когда я снимаю колготки.

Бойся, когда задыхаюсь от водки.

Бойся меня - и не сможем расстаться -

Я в одиночку устала бояться.

Англетер. 27-ое

они наврут нам после про судьбу

солгут про сердце

рукой потрогать вечную трубу

и не согреться

смотреть в окно не замыкая век

декабрь заплакал

а ночью в питере Весенний скажет "снег"

и ляжет на пол

Китобой

Он наслушался в детстве пластинок про море и флот,

А теперь вроде вырос и врет, что почти что не пьет.

Из окна его кухни я часто встречаю закат,

Через восемь бутылок я, впрочем, встречаю восход.

Он берет у соседки тельняшку и хлеб напрокат

И почти что не пьет со мной целую ночь напролет.

Он говорит: "Свято верю в судьбу корабля!

Право руля, - говорит, - право, лево руля!"

Я ему говорю, что важнее бывают дела.

Говорю, что Косого во вторник менты замели,

Говорю, что валюту меняла в Сбербанке вчера на рубли

Он в ответ: "Корабли, корабли, корабли, корабли".

Он говорит: "Вы не знаете главного,

Право же, верьте мне, Дана Рустамовна!"

Он занес мое имя в седьмую главу бортжурнала.

Он сказал, будто теплое море к нему охладело

С той поры, как его я встречала у кромки причала

До тех пор, пока я повстречала его у родного порога.

И не то, чтобы слов его было по-прежнему мало,

И не то чтобы я ожидала не слова, а дела.

Но один китобой для меня - это все-таки много.

Дно

В эту эпоху жизни / тянешься к сигаретам

Их огоньки принимая / за высшую форму тепла

Я знаю о том, что Вы / сделали прошлым летом

Я там была.

В это столетье года / маешься от простуды

И ощущаешь в слякоти / зябкую вязкость дна

И наблюдаешь в окно / соседские пересуды

И хочется -

из окна

Горло от кашля болит / кажется сжатым и узеньким

Ты написал мне письмо, / в город придут холода

Чтобы не зарыдать, / я начинаю музыку

ветер и провода

Музыка в небо летит / клиросным многоголосьем

И оседает пылью / где-то на мутной луне

Я знаю о том, что ты / сделаешь этой осенью

Мы наравне

на дне

***

За военную выдержку можешь собой гордиться,

Но когда с твоей головы кто-то снимет во сне фуражку,

Не пытайся сдержаться, не думай остановиться.

Не поможет ни выправка,

И ни медали-бляшки.

Эта нежность пугает ткань твоего мундира,

Он привык прикрывать не трепетный стук, а раны.

И когда ты решишься сказать что-то важное миру,

То тебя не заметит ни Бог,

Ни береговая охрана.

Но когда по утрам болеть начинает сердце,

И вчерашние сны стремительно вдруг приближаться,

Ты, сдирая погоны, смеешься - теперь мне не от-вертеться,

Не напиться-забыться,

И не упасть-отжаться.

Храм Кастора и Поллукса

Этот город зовут Геликон,

Он выводит меня на балкон.

Этот город неизъясним.

Вопрошаю: «А что за ним?»

Отвечает мне: «Древний Рим.

Напивайся здесь до блевоты.

Я тебе полный кубок дам.

Для кого-то - всего сто грамм.

А тебе это – путь во Храм,

Там, возможно, расскажут, кто ты.

Но и что ты получишь взамен,

Если суть твоя – милый тлен.

Если город не встанет с колен -

Что с того, что диктатор напьется.

Под балконом орет гопота,

Надвигается темнота.

Даже если уходишь с холста,

То Империя остается».

Тишина подступает ко рту,

Этот город проводит черту.

Я прощаю его темноту.

И кровят на груди порезы.

Смолкли возгласы гопоты.

Задыхаясь до хрипоты,

Вопрошаю его: «И ты?...»

Отвечает: «И я, Цезарь».

92

Если вкратце публично признаться во всяком таком,

То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом

Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,

Что он в силах еще рассказать.

Он хотел рассказать про знакомых печальных бомжей,

Про под окнами крыши чужих и блатных гаражей,

И про то, сколько пестрые кошки приносят хлопот,

И немного про то, что нет денег, но все равно пьет,

Потому что так много лет.

И еще потому что поэт.

И что кроме стихов ничего уже в жизни не ждет.

Но случайно взглянул мне в глаза

и рассказал

Про девяносто второй год.

Про вагоны трамваев, в которых "компостер" еще говорят,

Про жетоны, которые все проглотил автомат,

Про "ФЭД-3", что снимает значительно четче, чем просто "Зенит",

Про здоровую печень, которая не заболит,

Про пронзительный запах деревьев в Кузьминках весной

И про то, что когда двадцать три - для Москвы ты герой.

...И он всё говорил,

А в глазах всё стоял девяносто второй.

Я отставила рюмку и в эти глядела глаза

Я хотела в ответ кое-что о себе рассказать.

Про налоги свои, и проекты, и буйную голову, за

Которую в трех королевствах в валюте немного, но все же дадут.

И про то, что меня леди Винтер на самом-то деле зовут.

И про то, что когда обо мне всякий бред говорят, то ни разу не врут,

но тут

рассказалось совсем не об этом, а просто о том,

как на даче, в июле, тогда - в девяноста втором,

Я читала про мио мой мио и слушала гром.

И коленки были в зеленке,

И пахло костром.

Весенний разговор

Шагает по лужам, сквозь челку глядит на весну,

После третьей банки решается на разговор с Богом.

Небеса, отходящие было к вечернему сну,

Внезапно разбужены ее яростным монологом:

"У меня пятый месяц всё просто трещит по швам!

Муж зовет самодуркой! Развалились последние сапоги!

Я не ем ни черта, не худею ни на килограмм!

Мама в трубку захлебывается - где, мол, твои мозги!

На работе все меня норовят нагнуть!

Думаешь, это всё - шуточки, ерунда??"

Думаешь, это всё можно с улыбкой перешагнуть??"