Posted 9 февраля 2011,, 21:00

Published 9 февраля 2011,, 21:00

Modified 8 марта, 06:40

Updated 8 марта, 06:40

Режиссер Дмитрий Крымов

Режиссер Дмитрий Крымов

9 февраля 2011, 21:00
С того момента как театральный художник Дмитрий Крымов впервые поставил спектакль со своими студентами-художниками из РАТИ, прошло не так много времени, но теперь каждая его работа становится ярким событием российской театральной жизни. О своей работе над спектаклем по Бунину, о том, почему в его постановках участвуют

– Дмитрий, сейчас многие педагоги РАТИ высказывают свое беспокойство в связи с законом «Об образовании». Вы считаете, существует реальная опасность, что академия может лишиться своего статуса?

– Наверное, это реально, если столько нормальных людей напуганы очередными нововведениями.

– Что вы думаете о возможном переходе театров на самоокупаемость? Как это может сказаться на «Школе драматического искусства»?

– При нашем количестве мест в зале, конечно, это очень серьезная проблема. Мы на самоокупаемости не можем. На самоокупаемости могут быть, наверное, огромные залы, и то с определенным качеством спектаклей. Это надо под публику подстроиться. Либо ты ловишь ее интересы и рассказываешь то, что она хочет. Или ты рассказываешь ей что-то свое в надежде быть понятым. В общем-то как художник и должен поступать в любой области, чем бы он ни занимался. А если этого не будет, то будет иллюзия дерева, но, по-моему, листочки станут фанерными: хотя и зеленые на вид, они перестанут шевелиться от ветра.

– Вы в постановках объединяете свою театральную лабораторию со своими нынешними студентами?

– Да, все время, и не только со студентами. Сейчас, например, в спектакле по Бунину играет не только наша с Женей Каменьковичем студентка Маша Смольникова, но и Валера Гаркалин. Он вообще их учитель. Все время хочется что-то добавить. Ну, чтоб не заклиниваться в одной компании, а то можно так наскучить и себе, и другим.

– Как давно вы задумали свой спектакль по Бунину?

– Года два назад. Я помню, мы ездили с «Коровой» на гастроли в Питер и там уже его обсуждали с художницей Машей Трегубовой. Были всякие опасения, но что-то мерещилось как результат… Какая-то эмоция, необычная для постановки Бунина.

– У вас всегда во всех работах как результат – именно эмоция?

– Да. Ведь из-за чего-то берешь ту или иную тему. Здесь хотелось чего-то такого… Даже не знаю, как определить. Тема – любовь. «Темные аллеи» – любовный цикл Бунина, который – полу Лолита, полу Чехов. То ли недосказано, то ли пересказано. Всегда такое ощущение, что это что-то почти запрещенное, тем более тогда вообще так не писали. Это же до Лолиты было написано. А все какие-то нимфетки сплошные. Но на самом деле так грустно и так страшно… Потому что все они летят куда-то, на какой-то огонек как мотыльки и все гибнут или сильно опаляются и потом не понимают, что с ними произошло. Сидят в недоумении через двадцать лет, если выжили, и думают: «Что это было?»

– А если придут зрители, которые не читали…

– Если придут те, которые не любили никогда в жизни – они не поймут, о чем спектакль.

– Значит, не обязательно читать Бунина, прежде чем идти на спектакль «Катя, Соня, Поля, Галя, Вера, Оля, Таня…»?

– Это совершенно не важно. Мы же не рассказываем его рассказы, а пытаемся создать какую-то свою театральную реальность. Мы взяли семь рассказов Бунина, а сделали как бы его восьмой рассказ. Хотя у него есть подобная вещь – рассказ «Ида». В нем несколько мужчин собираются за завтраком, разговаривают. И один из них вдруг вспоминает историю, которая на первый взгляд может вызывать только недоумение, но эта история его ввела в такое сильное чувство, что завтрак у них переходит в обед, обед – в ужин. Потом они напиваются, едут куда-то кататься, чтобы это воспоминание то ли выветрить, то ли подтвердить… Герой вспоминает женщину, которая была знакомой его жены и часто приходила к ним, но он никогда не думал, что она была в него влюблена. А через много лет они случайно встретились на станции. Она уже была замужем, и вдруг она призналась ему в своей любви. Была зима, она его взяла под руку и стала с ним ходить по платформе и вдруг сказала: «Знали ли вы и знаете ли вы теперь, что я любила вас целых пять лет и люблю до сих пор?» И смотрит на него, а он совершенно в оторопи, потому что вдруг увидел, что она прекрасна и подумал, как же он не сообразил этого раньше, и что было бы, если б он сообразил… Вот, собственно и все, что произошло. Было какое-то событие, хотя его даже и не было. А уж когда бывает, то вообще клочья летят. У Бунина такой страшный взгляд на все это, как на что-то очень сильное, притягательное, но редко когда приносящее счастье – в смысле мир и покой.

Все героини Бунина летят как мотыльки на огонек.
Фото: НАТАЛЬЯ ЧЕБАН

– Когда я читала «Темные аллеи», мне показалось странным, что они написаны языком пушкинской прозы, хотя некоторые рассказы датированы тридцатыми годами ХХ века, когда кажется, так никто уже не писал…

– Он же пишет воспоминания об этом чувстве. У нас в спектакле есть персонаж – гид по музею, который в бунинском зале читает детям лекцию. Текст я взял из какого-то предисловия к учебнику, но там написана правда: Бунин писал о стране, где он уже не был огромное количество лет и не будет никогда. И страны уже этой нет. И чувств уже этих нет. Это абсолютно погружение в себя, собственную память и душу. В сказку. Но это – жестокая сказка. Или жестокая правда… А язык (Бунин, кстати, другим языком и не писал) в данном случае подтверждает: даже когда мир изменился – в этой теме ничего не меняется.

– Вам не кажется, что художник – ваша изначальная профессия – более конкретна, чем театральная режиссура? Почему вам захотелось перейти в более, скажем так, эфемерную область?

– Результат труда хороших художников бывает очень эфемерным. Ну какой Модильяни конкретный человек? Кто эти женщины? Что они думают? Какие чувства у нас вызывают? Каким стилем они написаны? Какой мазок на его картинах? Какой-то невесомый… И почему не забывается это сложное чувство, которое вызывается в нас, когда мы смотрим на его картины? Пытаться достигнуть в театре этого букета – очень трудно и очень заманчиво. Вообще, и театр может быть грубый и понятный, и живопись может быть грубая и понятная. Вот мы после сегодняшней репетиции с актерами разговаривали, что хорошо бы эту вещь сделать не дидактично, чтобы не подумали: «Мужчины – сволочи», или «Женщины – прекрасны», или «Любовь – ужасна», или «Любовь – прекрасна». Потому что это – сложное чувство. Тут есть и то, и другое, и третье. Передать это трудно как в живописи, так и в театре. Живопись – это то, что ты делаешь сам, а тут делают многие люди. Иногда помогая тебе, иногда мешая…

– А чаще?

– Чаще – помогая. Но это сложный вопрос контроля за желаниями разных людей, чтобы не упустить свое. Конечно, в этом смысле в театре труднее, чем в живописи. Хотя труднее, чем в живописи вообще не может быть ничего. Потому что там ты один, и этим все сказано. И мера ответственности, и мера риска, и мера ненужности того, что ты делаешь… В театре есть иллюзия, что ты кому-то нужен. Ну хотя бы дирекции театра, которая запланировала твой спектакль. Или актеру, который хочет выйти в твоем спектакле, хорошо сыграть. Или какой-то части публики, которой, может быть, нравится то, что ты делаешь. Хотя об этом я говорю с осторожностью. Но театр – это какое-то производство. А картина – это просто ты на свой страх и риск тратишь свое собственное время и деньги. Без гарантий и какой-то отдачи. Ты рискуешь выбрать сюжет, манеру, размер холста и показать это кому-то. И если это пройдет незамеченным, то все твои затраты полетят к чертовой матери. А в театре столько же процентов плохого, как и в живописи – не меньше и не больше. Но есть иллюзии. Есть иллюзия некой всеобщности, которая помогает быть на плаву. Одним словом, режиссер – немножко более веселая профессия.

– Вы знаете у нас или за рубежом какие-нибудь театры похожие на ваш, близкие по стилистике?

– Я очень мало видел на Западе, а здесь я видел, наверное, много. Но то, что я не видел ничего похожего, не значит, что этого нет. Очень забавно было бы встретить кого-то, кто делает что-то похожее. Но это, наверное, толкнуло бы меня измениться. А то так можно найти пять копеек и думать, что у тебя Центробанк, а на самом деле – это всего лишь пять копеек. Встретив человека тоже с пятью копейками, ты подумаешь, что надо искать дальше…

– У вас есть свои теоретики? Кто-нибудь пишет про ваш театр?

– Писал замечательный человек – Виктор Березкин. Он, к сожалению, умер этим летом. Он был теоретиком театра художника. Он написал книжки про Кантора, Уилсона. У него есть книжки про чешский и польский театр художника, где удивительные люди работали – целая плеяда. И последняя книжка, которую он успел закончить, – про наш театр. Она осталась в рукописи.

– В прошлом интервью вы говорили, что иногда открываете книги отца (Анатолия Эфроса. – «НИ») и находите там ответы на вопросы, которые вас волнуют. На какой вопрос вы в последнее время ищете ответ?

– Знаете, недавно как раз открыл его книжку, полистал-полистал, но на этот раз ответа не нашел. Отложил. Зато открыл Немировича и нашел на первой же странице. У него замечательные слова есть: возбуждать в зрителе любопытство от самого театра, от языка театра – есть профессия режиссера, вызывать в зрителях театральное возбуждение – есть задача режиссера. Я подумал: «Ну, значит, наши с Немировичем цели совпадают...»

"