Posted 8 декабря 2011,, 20:00
Published 8 декабря 2011,, 20:00
Modified 8 марта, 02:06
Updated 8 марта, 02:06
Актриса Евгения Симонова
– Время часто диктует спрос на авторов. Например, в эпоху перестройки стали популярны герои Островского с их бешеными деньгами или пороками от бедности. Но бывает и противоположное: сегодня тургеневские персонажи с их нежными чувствами, казалось бы, совсем не вписываются в эпоху. И театр словно в противовес времени показывает эти выпавшие из жизни типы.
– Да, совершенно согласна.
– В связи с этим вопрос: лично для вас о чем спектакль «Месяц в деревне»?
– Для меня он о том, что мир чувств, мир ощущений совсем не меняется. Он и сегодня такой же, каким был в эпоху Тургенева. Какой бы социальный строй ни был на дворе – человеческий мир особо не изменился. Мысль не оригинальна, но она бесконечна: если Софокл или Еврипид могут звучать современно, то что уж говорить о Тургеневе? Это спектакль про чувства и чувствование. И здесь во многом сказались поэтические пристрастия режиссера Александра Огарева. Вместе с художником Татьяной Видановой он создал атмосферу поэтического театра – красивый, изысканный мир. И при этом нашу работу сопровождало стремление вверх – путь к чему-то светлому, позитивному. Мы сошлись на том, что сильные чувства никогда не проходят бесследно. И пусть они не приводят к счастливому финалу, но они все равно обогащают человека. Тургеневские герои, как известно, расстаются, но при этом каждый уезжает с неким своим «приобретением». Каждый из них что-то вынес из этой скорбной истории. Ничего, что тургеневские дамы покажутся несовременными, а отношения между персонажами рафинированными. Для меня «Месяц в деревне» актуален всегда – как музыка Баха, которая поддается любому стилю исполнения. Кстати, в актуальности этой темы я окончательно убедилась буквально через пару дней после премьеры. У моего 12-летнего внука Леши и дочери Зои дни рождения идут друг за другом. Я пришла к ним в гости, и Леша произносил тост. Он сказал: «Мама, понимаешь, каждый год мы празднуем день рождения. Что это такое? Это некий итог накопленному опыту, каким-то знаниям, чувствам». Над столом повисла тишина. Леша продолжает: «Ты как бы смотришь на себя со стороны. Мама, тебе 35 лет, но ты не стареешь, а приобретаешь все больше и больше опыта». Как 12-летний мальчик пришел к такому выводу, это, конечно, отдельный вопрос. Но главное, что он точно сформулировал мысль, которую мы вкладывали в спектакль. Я была потрясена…
– Ваша героиня живет в достатке, но ей не позавидуешь, поскольку для личного счастья она должна сделать сложный выбор. А вас жизнь ставила в такие рамки?
– Ставила время от времени. И в «мире чувств» у меня тоже были сомнения. Но мне помогла разобраться в себе Ада Владимировна Брискиндова – замечательный педагог из Щукинского училища, которая преподавала французский язык. Она не раз говорила: «Если сомневаешься, то не делай ничего. Совершай поступок, только когда не остается сомнений. И даже если все кругом будут против – не обращай внимания. Главное – это твои собственные ощущения. А пока ты спрашиваешь, что делать, – не нужно делать ничего». И я по сей день следую ее совету.
– Но ведь это идеал, а в реальности не всегда успеваешь сориентироваться в ситуации…
– Все равно нужно остановиться и спокойно все взвесить. Если бы я жила только эмоциями, то давно бы ушла из Театра Маяковского, поскольку не раз были порывы бросить все и перейти в другую труппу. Например, у меня был период, когда я очень долго не репетировала и понимала, что в новых постановках не сыграю.
– Я полагаю, что именно в такие периоды вы и начинали сотрудничать с другими театрами? Так, вероятно, возник в вашей жизни «Современник»?
– Да, потому что, когда актер испытывает голод, он может утолять его на стороне. Причем я «ходила на сторону» и раньше – играла в «Таганке», в «Табакерке», в Театре армии, в Театре Станиславского. Но мой первый опыт подобного рода был связан с театром «Сфера», который я очень люблю. В этом году, кстати, «Сфере» исполняется 30 лет, и Екатерина Еланская пригласила меня на праздник. Я непременно буду, потому что с этим театром связан очень мощный отрезок моей жизни: я сыграла там несколько спектаклей. Но самое главное, Екатерина Ильинична очень многому меня научила, поскольку все время «растягивала амплуа»: она предлагала делать то, чего я раньше никогда не делала. Например, в спектакле «Там вдали» мы вместе с замечательным актером Евгением Киндиновым сыграли шукшинских персонажей. А еще Еланская научила меня читать стихи, хотя я раньше боялась этого как огня. Она давала мне работу, что называется, на сопротивление: я мучительно боролась, чтобы оправдать ее надежды.
– А при поступлении в вуз вы разве поэзию не читали?
– С моим поступлением была совсем комичная ситуация. Стихи и прозу я читала неважно, но подготовила номер из мюзикла «Моя прекрасная леди» (мне ужасно нравилась Одри Хепберн, я много раз смотрела фильмы с ее участием). В Школе-студии МХАТ мой номер забраковали. Спросили: «Что вы нам покажете?» Я сказала: «Номер» – «Нет, нет, здесь вам не цирк». Примерно такая же реакция была в ГИТИСе. И только в Щукинском училище захотели взглянуть на мою «заготовку». Я вообще-то не мистик. Но то, как стала студенткой, очень трудно поддается логике. В тот день я провалилась в ГИТИСе и шла домой со своей подругой Лидой, с которой познакомилась на вступительных экзаменах. Мы шли с ней по Кисловскому переулку, вышли на Арбат и остановились. Я жила на проспекте Вернадского, мне нужно было на «Библиотеку Ленина», а она шла в Щукинское училище. То есть мне надо было налево, ей направо. И она мне говорит: «Пойдем в Щукинское училище. Сегодня последний день первого тура». Это было в шесть часов вечера. А в ГИТИСе мы просидели с десяти до шести, была дикая очередь, да еще и страшная жара со смогом – 1972 год. Я сказала: «Лида, всё! Я эксперименты с театром закончила, поняла, что ничего не стою – пойду домой, у меня скоро экзамены». Я ведь целый год занималась с репетиторами, готовилась к поступлению в пединститут. Но Лида начала уговаривать, и я почему-то пошла вместе с ней. Когда мы подошли к Щукинскому училищу, кто-то выкликал: «Заходит последняя десятка». В последнюю десятку набралось шесть человек. И вот мы зашли. В первом ряду сидела женщина (позже я узнала, что это старейшина Театра Вахтангова Мария Давыдовна Синельникова), и она мне говорит: «Ну, давайте читайте». Читаю стихи, прозу и вижу, что лица кислые. Совершенно очевидно, что опять провал. Я говорю: «У меня есть номер». И вдруг комиссия оживилась: «Номер? Давайте номер» Я спела и станцевала. А потом подводили итоги и некоторым абитуриентам объявили, что они прошли во второй тур. Я в этот список не попала, но вдруг подошел мальчик, который помогал ассистировать, и сказал: «А вы зайдите, пожалуйста, в кабинет». Я зашла, там сидела Синельникова, и она мне сказала: «Слушай, я не знаю, что с тобой делать. Читаешь ты просто уголовно. Ты не подходишь однозначно. Но ты так хорошо номер показываешь. Я пропущу тебя сразу на третий тур – может, там чудо и произойдет: они что-то в тебе увидят, поскольку пропускать на второй нет смысла – они тебя точно срежут». И я пришла на экзамены третьего тура. Там все повторилось сначала. А потом педагог нашего курса Катин-Ярцев мне говорил, что он был в недоумении, ибо на третий тур таких, как я, не пропускают. Но я уверена, что и здесь меня снова спасла Марья Давыдовна. Ведь когда я после чтения стихов плелась на лавку «приговоренных», то видела, как она что-то шепнула ректору Борису Захаве. Тот поднял на меня глаза: «Ну что, что, номер, да? Покажите номер». Я показала, он подозвал меня к столу: «И кто тебе это придумал?» – «Сама». Он ответил то ли «Не ври», то ли «Кто тебе поверит». Я сказала: «Правда сама, потому что это мой любимый фильм, а Одри Хепберн – любимая актриса». И Захава указал мне на скамейку: «Ну ладно, садись». И так меня допустили к этюдам, а там уже я сориентировалась и, получив «четверку», стала студенткой. Но самое страшное началось в сентябре. Я сидела на занятиях и не могла повторить ни одного самого элементарного упражнения. И даже папа удивлялся: «Зачем ты туда пошла?»
– И правда, зачем?
– Это все папа меня попутал. Он был выдающийся нейрофизиолог, его темы часто граничили с психологией, и он однажды читал лекции на высших курсах, которые набрал Ефремов. Там была замечательная группа, куда вошли и Табаков, и Козаков, и Кваша, и Игорь Васильев – очень интересный актер, который, к сожалению, мало снимался в кино. Они отлично относились к моему отцу, и когда я пришла поступать в Школу-студию МХАТ, то на волне этой симпатии прошла до третьего тура. Но потом меня вызвал Вениамин Захарович Радомысленский и сказал: «Мы очень уважаем вашего папу и переваливали вас с тура на тур из уважения к нему. Но мы не можем сделать из вас артистку. Представьте, сколько тысяч абитуриентов проходят перед моими глазами, поэтому поверьте моему опыту: не надо вам идти в театр. Вы из приличной семьи. Куда вы там собирались? В пединститут на филфак? Вот туда и поступайте. А о театре забудьте». Но, кстати, в той ситуации был один человек, который пытался мне помочь. Это Игорь Васильев: он очень хотел научить меня читать стихи. Я в него быстренько влюбилась и поэтому читала: «Я вас люблю – хоть я бешусь, Хоть это труд и стыд напрасный, И в этой глупости несчастной У ваших ног я признаюсь!» И пока я ему читала – все шло вроде бы ничего. Но он говорил: «А теперь отвернись – на меня не смотри». И я быстро затухала. Мои студенческие годы были сплошной полосой преодоления: я не могла раскрепоститься, стеснялась показать даже элементарный этюд…
– Но эта отчаянная борьба с собой, наверное, никуда не уходит? Я удивился, когда на одной из встреч со зрителями вы сказали, что все равно чувствуете легкую дрожь…
– Да и не только на встречах. Так произошло, например, на «Врагах» в «Современнике», когда я провалилась…
– В каком смысле?
– В прямом. Я стала проваливаться. Это первая сцена, которую репетировали больше всего… И больше всего, мне казалось, я ее чувствую. Но начались показы на зрителях, и я один день сыграла неплохо, а на второй пришел весь «Современник», и я, как назло, чувствую абсолютную пустоту. Просто ступор какой-то. После спектакля за кулисы пришла моя обожаемая Марина Мстиславовна Неелова. Слава богу, я не знала, что она в зале. Но когда она заглянула ко мне в гримерку, я хотела покончить жизнь самоубийством, потому что бесконечно ее уважаю, она мой кумир, а тут такой позор. И все же она очень хорошо отнеслась к спектаклю, а мне сказала такие точные вещи, которые мощно помогли. Но все равно я прорыдала весь банкет. Галина Борисовна (Волчек. – «НИ») говорила: «Хватит. Сколько можно плакать! Надоело…» Я понимаю, что походила на городскую сумасшедшую, но думала: «35 лет работаю в театре, и почему мой актерский аппарат по-прежнему дает сбой? Я ничего не освоила. И как бы меня ни утешали, я вижу, что роль не получилась». Можно быть изумительным артистом и в какой-то момент провести зрителя на театральной мякине: ну не посетило вдохновенье – сымитировал поведение своего героя, технически провел спектакль и поехал домой. А я так не могу. Причем, как только у меня возникает иллюзия, что я совладала с собой, – внутренний аппарат тут же ломается. Это серьезный недостаток.
– Признаться, не ожидал такого ответа. Думал, вы вспомните, например, репетицию с Гончаровым, когда что-то не сложилось. Но представить, чтобы до сих пор это чувство осталось…
– По сей день. Оно никуда не ушло.
О том, что связывает Евгению Симонову с ее героиней из «Врагов», чему в актерской профессии она учится у своей дочери и как относится к театральным бунтам, которые прокатились по ряду театров, читайте в декабрьском номере «Театрала».
Справка