Художник Оскар Рабин:

– Вы давно уже живете в Париже. Вам там нравится?

– По-другому просто невозможно. Это заложено в наших генах – Францию видеть в розовом свете. Париж – это любовь. До сих пор все так и было, есть и будет. Я попал в Париж в 1978 году. У меня забрали советский паспорт. Жена и сын переехали со мной туда, конечно. И вот мы приучили себя к мысли, что больше никогда не вернемся в Россию. Мало того, даже наши родные не могли к нам приехать. Конечно, приезжали друзья, знакомые, которые были той категории, которую выпускали за границу, – деятели культуры, артисты. Так что, прожив большое количество лет, привыкнув уже к мысли, что кусочек Парижа – это наш дом, я там пишу картины, у меня там мастерская, у нас свои радости, свои ссоры. Вдруг эту жизнь оставить и начать практически заново – нет, это уже невозможно. Невозможно вернуться в Россию. Я понимал, что после перестройки это уже другая страна. Но моего дома уже нет. И Москва уже не та. Какие-то внешние черты остались. Трубниковский переулок, где я родился и вырос, Арбат… Но Париж – это мой единственный дом на Земле. Нам там хорошо, хотя мы даже не знаем язык. То есть знаем его ровно настолько, чтобы быть независимыми. Париж всегда был удивительным городом. Кто бы в этот город ни приезжал, всегда мог найти в нем свое место, очертить его и устроить свой мир. Вот арабы там живут – там их арабские кушанья. Очень запах сильный стоит. Однажды в этих краях был Ширак. И вот он совершенно без всякого злого умысла сказал, что там вроде пахнет. Как же пресса это разнесла: ах, расист!.. Но ведь это действительно так – там сильно пахнет. Вот араб живет, как араб, мусульманин – как мусульманин. Все у них – и веры, и обычаи. Зверских обычаев, конечно, нет. На праздник они режут барана. Это же город – так где его резать, как не на собственном балконе? Французы очень лояльны во всем. Посмотрите, во французском искусстве половина не французы. Пикассо – испанец, Дали – испанец, ван-Гог – голландец и – пошло-поехало.

– А Москва?

– Я не очень ее видел. Но… любопытно, конечно, что получается из этого города, во что он превратился, как отличается от того, что у меня осталось в памяти. Я не могу сказать, что меня что-то шокирует. Со времен перестройки я столько удивлялся, что уже это чувство исчезло. Я видел смешные, не идущие этому городу ярко светящиеся казино, но по ним нельзя судить о Москве. Это все как декорации. Правда, повторюсь, Арбат, Трубниковский переулок нас очень с женой тронули. Но все же мое мнение о Москве появится, когда я не словами смогу о ней рассказать, а когда смогу картину написать.

– Буквально перед вами в Москве побывал Илья Кабаков, показавшийся многим просто небожителем…

– Вы знаете, я никогда не применял к себе слово «слава». Я вовсе не кокетничаю и, разумеется, понимаю, что у меня есть какая-то известность. Но «слава» – это звучит красиво и громко. Слава – у Пикассо. А Кабаков… Я не знаю, почему он такой. Может быть, он сложный человек, может быть, он сам в себе. Я знал его молодого. Другого. Тогда, в 1960-е годы он только начинал и был очень открытый и интересный человек. И это касается не только того, что он непосредственно делал, то есть его деятельности художника. Он создал свой мир, мир маленького еврейского мальчика из провинции. А это ведь и образ из русской литературы. Он делал свои альбомы, делал инсталляции, хотя тогда и слова-то такого не было. Он очень охотно все объяснял и рассказывал. Я даже и не знаю, что у него случилось. Но в любом случае он уже не молоденький, так что я не могу за него отвечать. Тем более что жизнь его была сложная.

– А ваша картина «Три жизни» – это все же иносказание?

– Нет. Ну то есть, конечно, жизнь человеку дана одна, но здесь есть какие-то принципиальные разделения. У меня они очень существенные. Если бы они не произошли, то и мы бы не сидели сейчас вместе, и я бы не был художником. Первая жизнь – это от рождения до 1953 года, когда умер Сталин, когда начались волнения, когда начала слабеть эта искусственно созданная и выдуманная людьми диктатура. Это было и в личной жизни, и в искусстве. Я уже не говорю о тех трагедиях, которые совершались. Не все выжили в этих условиях. А я в этой жизни был просто обыкновенный советский человек, где-то учился, где-то пытался работать, заработать на кусок хлеба. Никакой профессии у меня не было.

– Но вы рисовали…

– Да. Рисовать я всегда любил, хотя рисование меня начало кормить уже позже и кормит по сей день. В первой жизни никакое рисование меня не могло кормить. Даже если я бы создавал что-то свое, хотя об этом тогда и речи не могло быть. Я просто выполнял какие-то декоративные работы, оформлял выставки. Тогда не было возможностей с помощью машины размещать огромные, колоссальные картины на всю стену. Все это рисовалось вручную. И я работал на ВДНХ художником-оформителем. Знаете, тогда вообще считалось, что рисование – это плохо. К тому же у меня не было особых способностей, и получалось лишь то, что мне нравилось, а шаг влево – уже было серое, ниже среднего уровня. Почему я и говорю, что не мог этим заработать на кусок хлеба. Я и на железной дороге работал, где руководил разгрузкой вагонов, которые привозили материал для строительства северной водопроводной станции. Вагоны приходили, я должен был их установить на место, показать, куда разгружать, а работали там заключенные, под конвоем. В этом лагере под Москвой на станции был уже хозрасчет, когда люди что-то зарабатывали, часть заработка шла на лагерное содержание, а остальное клали на счет. И в зависимости от своего поведения заключенные могли либо использовать деньги, либо сохранить их до момента освобождения. А некоторые, кого выпускали, – просились назад. А куда они могли пойти, кому они были тогда нужны?..

– Кстати, а вам во время вашего визита в Москву удалось побывать в родном Лианозове?

– Были. Там даже фильм снимали. Документальный. Начинали его снимать с мастерской в Париже, потом поехали в Лианозово, в Долгопрудный. Получились очень интересные кадры. В Лианозове из того, что можно узнать, – как раз узкоколейная линия железной дороги, по которой вагоны шли на северную станцию. Но вот место, где стояли наши бараки, уже невозможно найти, потому что там стоят огромные, 16- и 20-этажные здания. Все совершенно другое.