Изобретатель чувства

В личном общении Гаспаров мучительно заикался. Краткий ответ на простой вопрос отнимал у него никак не меньше минуты. Но стоило ему взойти на кафедру, слова лились плавно и звучно. Лишь изредка чувствовалось усилие, каким давалось каждое слово этому жрецу слова.

Андрей Битов, попавший с Гаспаровым в конце 80-х на теплоход, везший по Средиземному морю манекенщиц, борцов, художников, священников и писателей, вспоминает, что импровизированная лекция академика пеструю компанию пассажиров загипнотизировала. «Казалось, звук догонял звук, и становился словом, и претворялся в слово на ваших глазах. Он рассказывал о Древней Греции, в то время как мы подплывали к Греции современной. И нам не потребовалось усилий, чтобы все то, что мы хоть как-то видели в музеях и школьных учебниках, встало перед глазами...»

То же самое происходило, происходит с читателями Гаспарова. И в случае с его «Занимательной Грецией», вошедшей в школьную программу, и в случае с переведенной им при Хрущеве, а изданной при Брежневе «Жизнью 12 цезарей»: сочинение Светония, жившего в I веке нашей эры, в середине 60-х воспринималось как диссидентское – столько там было про нас и наших цезарей. Пожалуй, лучшая рецензия на книгу римского историка, ставшую бестселлером в пору очередного советского безвременья – афоризм самого Гаспарова: «Нельзя возлюбить другого, как себя, но можно невзлюбить себя, как другого».

«Ненависть – и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как – не знаю, а сам крестную муку терплю». Это – уже из Катулла, так же блистательно переведенного Гаспаровым. «Изобретатель чувства» – называется его статья о Катулле. Но и сам он был изобретателем чувства. Или, по крайней мере, механизмов, пробуждающих чувства в ленивом перелистывателе страниц.

Гаспаров, ставший в интеллектуальных кругах 90-х фигурой культовой, увенчанный несколькими премиями, в том числе Государственной, и к этому относился с обычной иронией. Когда некие энтузиасты задумали составить список десяти «самых-самых» современных поэтов, он отделался признанием: «Как ученый, я занимаюсь фактами, а не оценками, а как читатель, я слишком мало уважаю свой вкус, чтобы его оглашать».

Но в том, что в России сохранились читатели с неиспорченным вкусом, – его, Гаспарова, заслуга.

Подбирая слова прощания с ним, поневоле заикаешься. И не можешь подобрать слов лучших, чем его собственные. Вот эти: «Мандельштам писал: у интеллигента не биография, а список прочитанных книг. А у меня – непрочитанных».