Подвести черту: какой приговор вынес Пелевин существующему миру

АННА БЕРСЕНЕВА

В этом трудно усомниться, когда, например, читаешь: «Все знают, что в мире есть такая вещь, как повестка. На самом простом уровне это некая обязательная к исполнению программа. Она может быть скачана имплантом из множества разных мест. Например, из районной управы: к десяти утра явиться для наказания розгами за неявку на /В-слово/ сборы. Но само понятие гораздо шире. Наша жизнь определяется еще и той повесткой, которую спускает (вернее, поднимает из своих глубин) живущее по биологическим законам тело. А если взять совсем широко, повестка – это изменчивый ветер, в котором все существа желтыми листьями несутся к своей неизбежной утилизации. Все есть повестка».

Или не менее меткое и язвительное (впрочем, вполне вневременное) наблюдение из романной действительности: «Смена власти в России – всегда опасное время. Многие, правда, говорят, что никакой смены власти у нас не бывает, а меняется только караул, то есть одна и та же трансфизическая сущность, которую поэты оптимистично называют небом, а лагерные духовидцы национальным логосом, поворачивается к русскому человеку то жопой, то рылом. Так что система у нас тоже в известном роде двухпартийная. Возможно, так и есть. Но пока караул меняется, за бардак никто не отвечает, и все, что прошлые полвека собирали колосок к колоску (десять лет за колосок, бро), вдруг куда-то исчезает. Gone with the wind of changes, и власть как бы ни при чем. Ну, максимум родственники и школьные друзья, уж это-то святое. А потом опять колосок к колоску и десять лет за право переписки».

Но при всех этих приметах интеллектуальной и житейской актуальности по прочтении романа создается странное ощущение, которое жестко и точно называется дурной бесконечностью. Можно не сомневаться, что Пелевин именно этого эффекта и добивался - в новом романе так же, как во всех прежних. Но в том, что таковой эффект по-прежнему совпадает с тем, что несколько патетически называется нервом времени, - возникают сомнения.

Но возникают они не сразу. Возможно, потому, что изящество, с которым Пелевин соединяет видимый мир с невидимым механизмом мироустройства, не претерпело изменений.

Главный герой, японский офицер, во время Второй мировой войны оказывается в Бирме; с этого начинается роман:

«С мая по сентябрь в Бирме идет дождь. С неба льет вода, и сильный ветер заносит ее во все щели. Все гниет; жить становится настолько противно, что война как-то сама затихает – ведь главная ее цель в том, чтобы причинять людям муку, а какой в боевых действиях смысл, когда всем плохо и так?».

Будни офицера проходят в беседах с местным монахом на соответствующие темы - например, о том, что пустота всех вещей сделана «из познавательного усилия нашего ума, из переживаний и концепций», а «личность всегда возникает как набор внутренних комментариев к прямому восприятию». Вскоре выясняется, что бирманский монах, блестяще говорящий по-английски, способен отправить героя в трансмиграцию, то есть перенести его сознание в другое существование, причем так, что он обретёт в этом новом существовании глубокие корни, словно вернувшись домой. Зачем? Монах объясняет: «Грядет темный век, настолько чудовищный и смехотворный, что вы даже представить этого не можете. Вы принесете его обитателям пользу через много сотен лет, действуя тайными и непостижимыми методами».

Согласившись на такое преображение, герой после ряда перипетий оказывается в том мире, который описан в предыдущем романе Пелевина «Transhumanism Inc», среди уже знакомых читателю обстоятельств и персонажей, среди которых, кстати, был и тот, кто предстал перед героем в виде бирманского монаха. Тому, кто всех этих людей не знает или забыл, автор напоминает о них в новой книге.

В мире трансгуманизма бессмертная богатая элита существует в виде мозгов, плавающих в банках с подключением к виртуальной реальности. Обычная же реальность оставлена для неимущих разного уровня на время отпущенной им жизни. Она тоталитарная, «зеленая» и регулируется через имплант, вживленный в мозг каждому.

«Кукуха с имплантом не подсвечивают слишком далекие экспедиции человеческого любопытства. Мы даже не знаем, что у нас за экономический строй – феодализм? Капитализм? Пост-капитализм? Мета-социализм? Может, вообще клептокорпоративный коммунизм? Вопросы больше так не стоят. Они теперь вообще никак не стоят, потому что их перестали ставить. Вот твоя лошадь, вот твоя усадьба, вот твоя ферма, вот твоя контора. Суди, дружок, не выше сапога, а конкретно – крокодилового голенища генерала Судоплатонова, на которое так любят плевать в криптолиберальных кругах. Вы начинаете видеть новые кусочки пазла, когда вам положено по чину – или когда пазл пытаются вам продать. Целиком ситуацию не понимает никто».

Бывший японский офицер становится в этом мире вбойщиком, то есть создателем идей, способных захватить широкие массы. Он получает имя KGBT+, сокращенно Кей, и ловит ни с чем не сравнимый кайф от того, что способность влиять на умы, вбивая в них яркие идеи, приносит ему необыкновенную славу. Он идет к успеху вдохновенно и расчетливо:

«Жизнь бессмысленна и зла, изменить это невозможно при всем желании – и больше всего наши братья и сестры нуждаются в душевной анестезии. Их утешают красивые сказки и надежда протиснуться в вечность хоть тушкой, хоть чучелом. Значит, надо ее дать. Художника кормят именно за это».

Главным своим изобретением Кей считает идеологию летитбизма. Что она собой представляет, понятно из названия: предоставь всему идти своим чередом, все равно ты не можешь изменить того, что должно произойти. Вбойщику Кею кажется, что, поскольку летитбизм почти приобрел популярность новой религии, он, его создатель, представляет ценность для сильных мира сего. Но нет - сначала Кей вызывает зависть у идеологической обслуги, то есть у информационных лакеев, которые «верят, что стоит запретить остальных, и кто-то начнет всасывать их говнопродукт», потом власти объявляют его рептильным влиятелем (так называют «любого, кто воздействует на чужое восприятие – хоть словом, хоть запахом, хоть внешним видом»), а потом и вовсе вслепую используют в геополитической авантюре и заключают в баночную тюрьму.

В жизни человечества происходят глобальные перемены: создан новый мировой баланс добра и альтернативного добра, мир перешел на тунберг или гринкоин, Отчизна в ответ ввела деревяк, после чего «уже пять веков живем от конфискации до мобилизации, а сердоболы из своих усадеб рекомендуют рожать больше детей, потому что нужно же кого-то зачислять в конницу. – Чтоб с пеленок лошадками деревянными играли, сабельками…».

А Кей прозябает в заточении, понимая, что его эпоха ушла, потому что «всякое время выбирает своих певцов, и мой специфический голос вряд ли сможет взять нужную сегодня ноту».

Еще он создает номерные художественные серии («машущая крыльями курица парит в центре невидимого куба, стороны которого обозначены есенинскими томиками. На заднем плане – бредущий прочь бот-вертухай»).

Еще - размышляет о том, «возможна ли эмиграция более внутренняя (и окончательная), чем отъезд из материального мира в свое серое вещество? А мы в этой эмиграции живем с рождения. Возникаем в ней, и в ней же исчезаем. Нигде больше мы никогда не были. Просто не все понимают».

Еще - прогуливается. «Что я делаю во время прогулки? Да ничего особенного. И вот в этом «ничего особенного» моя практика и состоит».

Своей жизненной мудростью Кей щедро делится со всеми желающими.

«Дети часто спрашивают в письмах: в чем смысл жизни? Ой, деточки, как будто жизнь – это что-то такое серьезное и длинное, и надо искать ее смысл. Моргнул, и ты взрослый. Моргнул – старая рухлядь. Моргнул, а открыть веки уже не смог. Жизнь, даже баночная, настолько коротка, что единственный ее смысл – это успеть переодеться в чистое».

«Вы посмотрите на последние десять тысяч лет – почему вы думаете, что наше время будет каким-то другим? Разве мы, люди, стали хоть немного лучше? Добрее? Честнее? Все, что происходит сейчас, уже много раз происходило. И в карбоне, и раньше, и позже. А хитрой подлости в мире не становится меньше. Наоборот, она мутирует, метит себя знаками непререкаемого добра и становится неуязвимой».

И, конечно, размышляет о своей роли в мироздании:

«Покой и воля, угаданные Пушкиным, не слишком поддаются описанию, потому что все наши слова сделаны из углей. Но я попробую. Покой и воля – это когда в прозрачной ясности присутствия никого нет, и это «никого нет» не стремится ни к чему. Только это еще не все. Тайну покоя я знаю, сказал Николай Рерих в стихотворении про привратника, охраняющего пустые покои. Так у него шепчет сам герой. Сегодня эту тайну можно наконец открыть. Чтобы покой оставался пустым, ему необходим вышибала, умеющий работать с посетителями. Вот я и есть такой привратник – и одновременно такой покой».

И вот когда в финале герой все это произносит (мысленно, конечно, ведь он теперь баночный мозг), на ум приходит другой персонаж - Васисуалий Лоханкин. Потому что с тем, что Кей узнал о мироустройстве, так же трудно спорить, как с размышлениями и умозаключениями, которым сто лет назад предавался житель Вороньей Слободки.

Понятно, что герой, хотя бы и главный - это не автор. И все книги Пелевина, в том числе и эта новая, свидетельствуют, что в понимании сложности жизни он многим даст фору. Но, видимо, время настало такое, что «а я вам сейчас покажу, как все на самом деле устроено», даже ярко образное, даже виртуозно изобретательное, даже подернутое буддистско-экклезиастовским флером, - вызывает лишь раздраженный вопрос: ну и?.. Напоминание о людском несовершенстве выглядит такой же банальностью, как обустройство внутренней эмиграции и прочие дурные бесконечности. Все это изучено так, что об этом даже упоминать кажется излишним, не то что размышлять и рассуждать.

Не исключено, что романом «KGBT+» Пелевин как раз и подвел черту под тем миром, о механизмах которого он размышлял на протяжении многих лет и романов. Что ж, он заслужил право ее подвести, в этом нет сомнений. И, возможно, перешагнет через эту черту в некий дивный новый мир, о котором его читатель еще не догадывается.