Шорох ушедшей эпохи

В 1942 году один из номеров американского журнала Time украшала обложка, на которой был изображен Шостакович в пожарной каске (больше напоминавшей шлем немецких генералов), а на заднем плане – горящий город. В Америке стало известно, что композитор дежурит по ночам на крыше и тушит зажигательные бомбы. С невероятным пафосом журналист восклицал: «Надо предложить Советам, не знающим, как использовать таланты, обменять Шостаковича на нашу пожарную команду». Для всего мира существовал величайший композитор – вне российских и уж тем более советских реалий. Между тем пожарная каска, горящий Ленинград, точно так же, как анонимные наветы, партсобрания, пропагандистское кино и другие приметы советского бытия, составляли те шумы, из которых рождалась музыка ХХ столетия.

Именно на этих звуках истории строится вся экспозиция в Манеже. Шорохи, крики, стоны эпохи разбиваются о толстые стекла очков Шостаковича, который на любой фотографии сохраняет вид отстраненного скептика. Впрочем, на ранних снимках вместе с Мейерхольдом и Маяковским молодой композитор, написавший музыку к «Клопу», еще горит авангардистским азартом. Самая большая и самая эффектная часть выставки посвящена 1920-м годам, когда вчерашние разночинцы-интеллигенты решили строить новую свободную страну со свободным, передовым искусством. Сын главы Петербургской палаты мер и весов стал измерять время нотными знаками. В тот же самый момент новаторский «передел времен» устроили фотографы и иллюстраторы, создававшие немыслимые коллажи и агитплакаты, затем шли архитекторы с новым конструктивистским стилем и, конечно, театр и кинематограф.

Чем ближе к 1930-м, тем меньше огня в глазах. Шостакович обращается к классике. Но не к патентованной и глянцевой, а к острой, даже абсурдистской: пишет оперы «Леди Макбет Мценского уезда» и «Нос». Начинается один из самых драматичных моментов его карьеры, известный всем по газетному заголовку «Сумбур вместо музыки!». Шостакович ходит на приемы к партфункционерам, оправдывается, «признает ошибки», «работает над собой». С этого момента его облик приобретает черты попавшего в кораблекрушение старорежимного интеллигента, которого волной неожиданно вынесло к дикарям-людоедам. Всегда напуган и застигнут врасплох. Тогда же и появляются заметки, полные иронии и едкого юмора. Посылая родным несколько снимков, созданных во время отдыха на Черноморском побережье, Шостакович делает приписку: «Лучше всех вышел я. Культурен и с душевными запросами на лице». Здесь и впрямь не поспоришь: тот самый интеллектуальный фон, что в начале 1920-х казался невероятно кипучим и могучим, вдруг испарился, оставив одну вату съездов в Колонном зале и отчетные концерты в филармонии.

Одними из последних в ряду фотопортретов идут групповые снимки, созданные во время поездки в США: на президентских приемах и с Уолтом Диснеем. И только здесь, глядя на белозубые, самодовольные улыбки американских магнатов и голливудских воротил, рядом с которыми едва заметен тушующийся главный композитор ХХ столетия, понимаешь иронию самой истории. Нужно было искалечить тысячи судеб, похоронить миллионы солдат, верить глупым вождям, разрывать цепи и снова вставать на колени, чтобы еще раз доказать себе и другим – эта страна, голодная и холодная, способна рождать гениев. А гении, как известно, родину не выбирают, они ее покорно принимают.