Мальчик из Лебяжьего переулка

Меня несколько раз исключали из Литературного института. В 1956 году – за поддержку первого антибюрократического романа «Не хлебом единым» Владимира Дудинцева на его публичном шельмовании в Центральном Доме литераторов. Там я прочитал новое, еще никому не известное стихотворение Александра Межирова «Артиллерия бьет по своим». А чтобы не навредить автору, сказал, что оно было найдено на поле боя в документах убитого юноши.

Межиров слушал вместе со всеми, а наедине заметил:

– Ну что ж, в этом есть правда… Все мы убиты на этой войне.

Парадокс в том, что без этой войны его бы не было как поэта. Правда, попытка вогнать Межирова в обойму фронтовых поэтов не удалась. Он и в обойме был штучным патроном с необщим выражением лица. Это его и спасло, когда обоймы стали рассыпаться и многие патроны оказались либо холостыми, либо отсыревшими.

Межиров написал: «Война нивелирует лица…» Но сразу переспросил историю: «…А может быть – наоборот?» Он не переставал спрашивать историю, а когда она не отвечала, пытался ответить себе сам…

В отличие от Булата Окуджавы, в чьих стихах даже из ствола винтовки вылетают соловьи, Межиров избегал романсовой соловьиности. Ему свойственна жесткая эпика: «Еще война бандеровской гранатой Врывалась в полуночное окно…» Но следом и у него по-

являлась соловьиная нота: «…А где-то рядом – на постели смятой Спала девчонка нежно и грешно».

Это же надо было в сталинские годы, когда всюду прославлялась «руководящая роль партии», к чему порой присоединялся и Межиров, лихо бросить эдакое: «И потому однажды, вспомнив это, Я буду пить у шумного стола За балерину из кордебалета, Которая по жизни нас вела».

Как счастлив был он, солдатик, выросший в Москве, в Лебяжьем переулке, когда чудом увернулся от смерти и во второй раз получил в подарок жизнь: «Ах, шоферша, пути перепутаны! Где позиции? Где санбат? К ней пристроились на попутную Из разведки десять ребят… <…> А до следующего боя Сутки целые жить и жить. А над кузовом голубое Небо к передовой бежит». Он еще не знает, что ждет его после долгожданной Победы и суетливая борьба за золотые бляшки сталинских лауреатов, которые для некоторых его товарищей-фронтовиков стали важней медали «За отвагу», и задевший его, по счастью, только краешком разгром «космополитов», и проработка на парткоме за «некритическое», хуже того – восторженное, цитирование Библии.

Его неизбежно охватит чувство омерзения к собственной ранней романтической риторике, которая была в свое время искренней, но исторически оказалась фальшивой, и одновременно будет терзать тоска по ней. Он будет лихорадочно перекраивать ранние стихи, где была, по его нынешнему мнению, театральщина, и жестоко ошибется, опресняя поправками юношескую естественную приподнятость.

А уже придет время межировской классики. Неизымаемы из памяти, например, такие строки: «Стенали яростно, навзрыд Одной-единой страсти ради На полустанке – инвалид И Шостакович – в Ленинграде». Как и эта строфа, опрокидывающая ходульную романтику «выполнений» и «перевыполнений»: «Всё долбим, долбим, долбим, Сваи забиваем, А бывал ли ты любим И незабываем?..»

Межиров отнюдь не останется в нашей литературе только поэтом-фронтовиком – он вписался и в закрытый поворот истории, на котором занесло на обочину многих его ровесников.

Он первым понял, что выигравшие войну герои на самом деле в чем-то ее проиграли. Некоторых, возможно, напугает своей резкостью межировская строка: «…В сознанье народа – Ефрейтор выиграл войну». Но Межиров столько написал стихов о любви к нашему народу, воспев его в образе своей няни Дуни и солдат, с которыми вместе добывал победу в боях. Это был народ неподдельный. Но не забывайте, что, бия себя в грудь кулаками, право говорить от имени народа сейчас хотят присвоить отечественные неонацисты, шовинисты, расисты, в которых и живет душонка маленького амбициозного ефрейтора. Межиров был первым не только в поэзии, но и во всем обществе, кто предупредил об угрожающе разрастающейся темной силе – о «поддельном народе».

Стихи Межирова историчны не только ретроспективно, но и предугадательно. Он одолел непростой путь от строк: «А Сталин Пушкина читает На самой первой полосе» до стихов о тбилисском расстреле 1956 года. Стихи написаны давно, а звучат, как будто написаны сегодня.

От риторической сухоштукатурной романтики Межиров перешел к классической живописи маслом. А портрет поэта-мясника Юшина с базарной сочностью написан как будто не на холсте даже, а на окровавленном фартуке! А няня Дуня – Евдокия – у Межирова, суперпрофессионала, вдруг так естественно и беззащитно зарифмовалась с именем «Россия». Накатившая нежность перехватила ему горло и волшебно сделала его растерянно неумелым, одарив высшим мастерством.

На Межирове даже валенки с кожаными задниками выглядели почему-то интеллигентно – именно таким я увидел его впервые на вечере одного стихотворения в Доме архитектора, кажется, в 1946-м. Валенки оставляли мокрые следы на эстраде, а взлетающая и падающая рука с метрономической четкостью рубила ритм стихов, подчеркиваемый чуть преувеличенно задыхающимся голосом. Худое, слегка ассиметричное лицо с тревожно-удивленными глазами своей отстраненностью не походило на лица его абсолютно земных фронтовых сверстников с прущей из них энергией победителей.

Впоследствии он написал: «Я прошел по той войне, И она прошла по мне, – Так что мы с войною квиты». То же самое произошло и в его взаимоотношениях с поэзией. Главной силой Межирова был влюбленный эклектизм. Я не встречал человека, настолько любящего чужие стихи, причем не только русские, но и грузинские, и армянские, которые он с таким знанием переводил. Он читал стихи с гипнотически передающейся другим страстью, как будто все они были написаны им самим. С ним, однако, ухо надо было держать востро, отделяя мистификации от правды, а увлеченности от глубокой любви.

Его стихи вмещали весь опыт предыдущей поэзии: в строках «Я сплю, положив под голову Синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву» проступала лирическая эпичность Маяковского. Позднее появилась суховатая философичность Ходасевича, с некоторой натяжкой – «полублоковская» вьюга, а в стихотворении «Коммунисты, вперед!» – интонация расстрелянного Бориса Корнилова.

Это пронзительно искреннее стихотворение ничего общего не имеет с официозным прославлением партии. Да, были и такие коммунисты-идеалисты, которых цинично обманула эпоха. Но они, погибая за родину, ее не обманули. Не случайно пафос стиха не бравурный, а надрывно трагический.

Еще Межиров был великим маэстро в розыгрышах. Как-то он смертельно напугал армянского критика Левона Мкртчяна, в расчете на него спросив меня по возвращении из Латинской Америки:

– Ну как, Женя, ты достойно выполнил свою секретную миссию по снабжению Че Геваро (сохраняю межировский выговор. – Е.Е.) оружием?

Иногда мне казалось, он начинал сам верить в придуманные им легенды. В телевизионной студии Братска он ошеломил меня тем, что начал так:

– Я родился в цирковом шарабане. Моя мама была воздушной гимнасткой и ходила по слабо натянутой проволоке, а отец работал в той же труппе с першем…

Я растерялся, потому что имел счастье знать его маму – скромную учительницу немецкого языка – и его отца – тихого экономиста, который, принимаясь за работу, даже дома надевал черные нарукавники.

Уже тонюсенькая первая книжка Межирова «Дорога далека» дразнила игрой воображения, поражала ритменным разнообразием, содержательной плотностью, звонкой четкостью рифм. Всё это магнетически притягивало меня, да и моих сверстников, еще малообразованных в поэзии, но жадно глотавших все на свете влияния.

Межиров предупредил меня об опасности поэтической газетчины, которой отдал дань и сам: «Не плати по оплаченным счетам…»

Он преподавал мне поэзию, не преподавая, а отдавая. Из рук – в руки. Без его уроков не было бы многих моих стихов.

Я посвятил ему стихотворение «Свадьбы», потому что к нему пришел именно через межировские уроки.

Да, у Межирова и у других поэтов-фронтовиков бывали нервозно- ревностные моменты по отношению не только ко мне, но и ко всему нашему поколению. Но постараемся их понять – поэтам, прошедшим войну, гораздо мучительней, чем нам, было осознавать крушение стольких иллюзий. Когда я дал Саше всего на одну ночь блеклую машинописную копию «Архипелага ГУЛАГа» и он утром вернул ее, на нем лица не было. Его трясло от судорожных бесслезных рыданий. «Всё насмарку… Вся жизнь насмарку, Женя…»

Мы, поэты «оттепели», были моложе поэтов-фронтовиков «на Отечественную войну», по выражению Межирова. Кажущаяся легкость, с которой мы писали антисталинские стихи да еще громогласно выступали на площадях, казалась им бойкой конъюнктурой, раздражала.

Но мы понимали, что даже физически не существовали бы, если бы нас не прикрыли поэты-фронтовики. Без них мы бы не существовали и духовно. Мы научились у них чувству Родины, и совесть лучших из нас по-фронтовому не позволяла нам сдаваться в так называемое мирное время, когда тоже бывало страшновато.

Без благодарности фронтовой плеяде в России не может быть новых великих поэтов.

Тбилиси. 1956. Март

Не хватит ни любви, ни силы,
Чтоб дотащиться до конца.
Стреляет Сталин из могилы
В единокровные сердца.

И падают на мостовые
С бессмертным именем его,
Смежая веки восковые,
Не понимая ничего.

И непонятен и бесцелен
Поток бушующий людской.
Шли дети тех, кто был расстрелян
Его бессмертною рукой.

Нам не забыть об этих войнах,
Нам не избыть его идей,
Его последних, бронебойных,
Карательных очередей.

Он, ни о чем не сожалея,
Под крики «Сталину – ваша!» *
Бьет наповал из мавзолея,
Не содрогаясь, не дыша.

1956


Артиллерия бьет по своим

Мы под Колпином скопом стоим,
Артиллерия бьет по своим.
Это наша разведка, наверно,
Ориентир указала неверно.

Недолет. Перелет. Недолет.
По своим артиллерия бьет.
Мы недаром Присягу давали.
За собою мосты подрывали, –
Из окопов никто не уйдет.
Недолет. Перелет. Недолет.

Мы под Колпином скопом лежим
И дрожим, прокопченные дымом.
Надо все-таки бить по чужим,
А она – по своим, по родимым.

Нас комбаты утешить хотят,
Говорят, что нас Родина любит.
По своим артиллерия лупит –
Лес не рубит, а щепки летят.

1957