Александр Переверзин: "Россией правит пустота и делает её свободней"

Сергей Алиханов

Александр Переверзин родился в 1974 году в городе Рошаль Московской области. Окончил Московскую государственную академию химического машиностроения и ВГИК — сценарный факультет. Заочно учился в Литературном институте имени А. М. Горького.

Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «Интерпоэзия», «Новый берег», «Сибирские огни», «Prosodia», в альманахах: «День поэзии», «Новые писатели», в «Литературной газете», на многих Интернет-ресурсах.

Автор стихотворных сборников: «Документальное кино», «Вы находитесь здесь».

Творчество отмечено премиями: «Московский счет», «Венец», «Волошинской премией».

Основатель и главный редактор издательства «Воймега» - выпускает современную поэзию.

Член Союза писателей Москвы. Живет в Люберцах.

В течении последних лет нам с Александром доводилось встречаться несколько раз в неделю на многочисленных поэтических вечерах. Большая библиотека поэтических сборников, подаренных мне на презентациях авторами нашей рубрики, - на добрую треть состоит из поэтических сборников издательства «Воймега», владельцем и главный редактором которого как раз является Александр Переверзин.

Тем удивительнее, что его собственный, всего лишь второй, сборник «Вы находитесь здесь» выпущен Санкт-Петербургским издательством «Пальмира»— вот с какой предельной жесткостью отбора, и стальной творческой дисциплиной относится поэт к своему творчеству!

Поэзия Александра Переверзева настолько жизненна, что, читая стихи, порой кажется, что на ледяных сквозняках нашего бытования встречаешься отнюдь не со стилистическими фигурами, а с реальными темными силуэтами подворотен. Диалектика души тут проста — сохраниться в нашем бытовании можно только осознав всю безысходность, даже невозможность нашей жизни вне поэзии.

Наступили времена, когда вполне осознанное гопничество стало гораздо более актуальным, чем, скажем, коллективное бессознательное. И любое отдохновение может возникнуть и возникает — исключительно при чтении стихов. Только благодаря созвучности текста с читательским ощущением физической незащищенности и душевной ранимости наступает хоть некоторая успокоенность души и сердца.

Стихи Переверзина словно лирические гиперссылки возникают на мониторе действительности. Читаешь строки про себя — и в прямом, и в переносном смыслах:

Всю ночь с дороги доносился страх:

то скорая, то скрип тяжёлых петель,

то пахло гарью и взвевался пепел

и оседал в разбуженных дворах.

Спускался человек с ж/д моста

и голуби его опережали.

Когда он исчезал за гаражами,

в Шатуре наступала пустота...

Эти стихи словно прививка, чтобы выжить, чтобы уцелеть и вернуться в жизнь.

Александр Переверзин может быть раньше всех окончательно почувствовал и дал знать на своем примере, что, занимаясь русской поэзией из есенинских «предместий», никому по-настоящему не выбраться. Никто «богат и известен» в служении русской поэзии уже не будет, и та самая «одна манишка» - действительно осталась - одна и на всех.

Единственным же материальным воплощением всех поэтических благ теперь стали тоненькие поэтические сборники, да еще «Река - облака» - посмертная книга Дениса Новикова, недавно вышедшая в издательстве «Воймега», несколько экземпляров которой я купил на все карманные деньги.

В атрибутику, надписей, объявлений и рекламок - всех тех назойливых смысловых огрызков, которые ориентируют обывателя в пространстве или призывают его немедленно расстаться с последней копейкой, вольно или невольно мы все упираемся взглядами. Мне всегда казалось, что вся эта информационная дребедень ни в коем случае не относится к поэзии. И вот эти надписи на уровне глаз, влияющие, помимо воли, непосредственно на подсознание, в специально подобранном месте улицы или стены дома - вместо хитроумных синтаксических конструкций инверсий и антитез, пронзительнейшим образом становятся поэтическими строчками Александра Переверзина:

Прямоугольник латуни

на проволоке повис.

Ржавый крест мы зачем-то в траву воткнули

и спустились вниз.

Здесь Москва-река, голоса и лица,

здесь хохочет в компании жизнелюб,

а поодаль над мёртвой живая птица

раскрывает клюв.

Вы находитесь здесь.

Вот дорога к воротам,

водяная мельница, кассы, храм.

За реки неестественным поворотом

всё кончается.

Мы находимся там,..

И эти нестерпимые строки с изысканным звуковым строем речи, вдруг из обрыдлой обыденщины поднимают меня в небеса. А когда волей-неволей приходится спуститься на землю, вдруг приходит понимание…

Читает Александр Переверзин, словно уходя в стихи, словно живя в своих стихах. — видео: https://youtu.be/i4C7cGPjDrc

Александр Переверзин, следуя завету Николая Васильевича Гоголя, «ты полюби нас черненькими, а беленькими нас всякий полюбит», странной и неведомой силой своего таланта заставляет читателя полюбить именно ту Россию что сейчас есть у нас. И которую никто кроме нас самих не сможет сделать «беленькой», то есть прекрасной.

О творчестве Александра Переверзина вышло множество статей, рецензий, откликов на блогах.

Поэт и путешественник Эмиль Сокольский поделился: «Отличительная черта его поэзии, – сказал мне Тимофеевский, – невинность, чистота души». В тот же день я прочитал книгу и убедился: ничего случайного, необязательного, никаких стихотворных «упражнений», экспериментов… Ничего лишнего! Но почему так мало написано? «На свои стихи времени не остаётся; силы в основном уходят на издательскую работу», – вот таково объяснение. Однако на Днях современной поэзии наш гость всё-таки прочитал несколько новых стихотворений – ну и, конечно, рассказал о своём издательстве «Воймега». Добавлю к словам Александра Тимофеевского: Переверзин не только в стихах хорош; мой опыт неоднократного общения показал, что он очень порядочный, обязательный, совершенно вменяемый в оценках (имею в виду, что он не склонен к осуждению людей – выражусь деликатно – непростых, и вообще – к торопливым суждениям); ну и – никаких внешних амбиций...».

Елена Семенова - поэт, критик, сотрудница литературного приложения к «НГ «Exlibris» в статье, посвященной Творческому вечеру Александра Переверзина написала: «он стал большим настоящим поэтом и культуртрегером. Причем все это произошло спокойно, без каких-либо громких манифестаций... Александр Переверзин создал, раскрутил и тянет на своих плечах поэтическое издательство «Воймега» (название реки на его малой родине), в котором он публикует талантливых интересных поэтов.

Данила Давыдов, заметил, что стихи Переверзина – самоуглубленные, четкие, лишенные претензий, что они давно «вошли в речевую практику». Он также напомнил, что многие авторы «Воймеги» получили неангажированную премию «Московский счет», что, безусловно, респект для издателя.

Звучали стихи ...простые, ясные, четкие, приближенные к неустроенному быту, где-то на изнанке, на оборотной стороне они хранят глубинную иноческую суть, выводящую на осмысление вечных истин… здесь столкновение бытового и небесного...

Григорий Кружков, в своем выступлении отметил — Александр Переверзин со своими грустными стихами идет против течения, сохраняя в русской поэзии то настоящее, на котором она зиждется...».

Владимир Козлов, поэт, доктор филологических наук, Главный редактор журнала «Prosodia» заключил: «...поэзия оказывается единственным способом собрать себя воедино в мире, который грозит разорвать сознание на части... у Александра Переверзина нет никакого инфантилизма и постмодернистской спонтанности, но и нет того старого тотально переживающего лирического «я», которое ассоциируется с шестидесятниками, — оно сейчас не в цене. Лирическое «я» появляется в основном как орган восприятия мира вокруг...».

И вот стихи — отражения этого мира:

* * *

Дед всегда говорил маме:

не называй их нашими именами.

Как, — придёт время, — ты Кать и Алёш

пустишь под нож?

Какая Варька, какой Борька?

Называй Рябина, называй Зорька,

да хоть Ласточка, хоть Лебеда.

Но нашими — никогда.

Поэтому до четвёртого класса

я дружил с Кувшинкой, любил Водокраса,

носил в стойло Эльфу сахар и мел,

а с людьми дружить не хотел.

* * *

то по домофону говорит

то глядит в застывшие потёмки

на электробудку магнит

и не дышит как в рентгеносъёмке

то пройдёт весь город под землёй

то застынет на скамье квадратной

то, представив время шестернёй

крутит его мысленно обратно

то везёт осириса в метро

то лежит в пальто на одеяле

для чего он делает не то

что ему полжизни объясняли

* * *

По новгородскому детинцу

во тьме блуждало Рождество,

и раздавало всем гостинцы

невиданное существо.

Оно, одетое в парчу,

себя считало дедморозом,

держало посох и свечу,

воссев в ковчеге двухполозом.

Горбатые снеговики,

кто однорук, кто безголов,

несли лопаты и венки

на фоне ледяных стволов.

София изнутри пылала,

в ней сотни свеч слились в пожар,

а за оградой, у провала,

качался осиянный шар.

Раздался выстрел фейерверка.

Бежала женщина, спеша, —

тьма осветилась и померкла, —

от грома пряча малыша.

* * *

Всю ночь с дороги доносился страх:

то скорая, то скрип тяжёлых петель,

то пахло гарью и взвевался пепел

и оседал в разбуженных дворах.

Спускался человек с ж/д моста

и голуби его опережали.

Когда он исчезал за гаражами,

в Шатуре наступала пустота.

Ты говоришь: она неизличима.

Но почему её нарушил крик?

Кого она не умирать учила

и кто её любимый ученик?

* * *

У Осипа сухарь за пазухой,

звезда прозрачная и бубен.

Он августовской крымской засухой

ведет к ручью, и путь нетруден.

У Велимира — плачи Углича

и торфа влажная прослойка.

По иллюстрациям Митурича

кукушку ищет он и сойку.

Марина же ночами долгими

с лисицей знается, с совой.

Песок с засохшими иголками

смешали ей над головой.

* * *

Мне обещали: ты умрёшь.

Но это ложь.

Да, это ложь,

ведь ночью, вызвав uber,

я до утра не умер.

Мне обещали: погоди,

всё впереди,

всё впереди.

заглохнет твой пропеллер.

Но я им не поверил.

Катался с цирком-шапито,

скакун в пальто,

курил в авто,

выглядывал за шторку,

вычитывал подборку.

Так продолжалось двести лет,

я незаметно стал скелет.

Земля восьмиугольна

и мне смешно и больно.

* * *

Дмитрию Данилову

По тропе над глубоким оврагом,

мимо церкви Предтечи, что наверху,

мы спускались осторожным шагом

с кладбища, где надгробья во мху.

Вдоль тропы тянулась сигнальная лента,

над обрывом качалась тополиная взвесь.

Мы остановились у информационного стенда

с надписью «Вы находитесь здесь».

Десятью минутами ранее,

проходя кладбищенский квест,

ты обратила внимание

на приставленный к дереву крест.

Прямоугольник латуни

на проволоке повис.

Ржавый крест мы зачем-то в траву воткнули

и спустились вниз.

Здесь Москва-река, голоса и лица,

здесь хохочет в компании жизнелюб,

а поодаль над мёртвой живая птица

раскрывает клюв.

Вы находитесь здесь.

Вот дорога к воротам,

водяная мельница, кассы, храм.

За реки неестественным поворотом

всё кончается.

Мы находимся там,

где деревья свисают черно́ и плотно,

собирая сумерки по частям,

и светящийся череп поочерёдно

примеряют к острым своим костям.

* * *

Выезжали в ночи на Прилуки,

где качался фонарь у забора,

пожимали некрепкие руки,

до рассвета вели разговоры.

Николай Емельянович Смертин,

сорок третьего года рожденья,

хлебосолен был и милосерден,

водку выставил, чай и варенье.

Провожать вышел в пыльнике летнем,

с Рождеством поздравлял, с Новым годом,

говорил, что он будет последним

для него, что позвали за мёдом.

Кто позвал и куда? Не ответил,

усмехнулся: за ёлочным мёдом.

И стоял, раскосмачен и светел,

и исчез за вторым поворотом.

* * *

С утра на простыне летал

из Мурманска в Париж,

в Латинский выходил квартал

по галерее крыш,

шептал про языки костра,

короткий хрип исторг...

Во время смены медсестра

везёт тележку в морг,

и думает о том, что ведь

не съеден бутерброд,

и где купить и что надеть

на старый Новый год.

* * *

В Хамовниках один поэт когда-то,

на малолюдной кухне говорил:

— В поэзии должна быть стекловата,

а также таллий, сера и метил.

Она лишает зрения и слуха,

ожоги оставляет на кистях.

Об этом не расскажут в новостях:

она не государство, а разруха.

Её хранят в деревьях толстокорых,

от глаз чужих скрывают в камышах.

Её распределяют в коридорах

на минус двадцать первых этажах.

* * *

Вот твой плащ,

а тебя нет,

год болящ

и отпет.

Ходишь там,

плащ ища,

не отдам

я тебе плаща.

Нет, не нужней,

просто здесь

для твоих вещей

плечики есть.

* * *

Я смерть не звал она сама,

пролив случайно варево,

декоративного сома

достала из аквариума

и понесла его туда,

где алчущие птицы

раскачивают провода

и где земля дымится.

Утро

Анне

Чтобы ты не пугалась грозы,

в дождь тебя мы к себе переносим.

За бетонной стеной бьют часы:

семь? а, может быть, восемь?

Твой отец, на ладонь опершись,

получивший всё это даром, —

тигра, зеркальце и вторую жизнь, —

отсчитает удар за ударом.

Всё сильней у тебя под ногой

никуда выгибается плёнка.

Ты проснёшься, прижмёшься щекой.

Я тебя усажу на ягнёнка.

Мы поедем, где му и где бе, —

в беспорядок вчерашний.

Там в квадратном окне будет виден тебе

кран подъёмный и страшный.

* * *

Когда я вдаль смотрю с моста,

я понимаю, что за Сходней

Россией правит пустота

и делает её свободней.

Боятся пустоты враги

и не даются нам в объятья.

От Солигалича до Мги

свободными гуляют братья.

Меняют гривны на рубли,

ломают на морозе спички.

Пересчитай людей моей земли.

Возьми в кавычки.

* * *

Ты молчишь. Я тоже буду молчать.

Ван Гог

Кто пытается местных ворон и грачей

обучить тишине и смиренью?

Кто ползёт по паркету, боится врачей,

просит мёртвой воды и прощенья?

Надвигается сверху галлюциноген,

чей-то смокинг пришёл по картины:

то ли тусклый Лаваль, то ли мутный Гоген,

и в глазницах его — мандарины.

Белокож и похож на посмертный портрет:

голый череп, коробочки с краской.

— Скоро полночь, Винсент, почему не одет?

Озирается, смотрит с опаской.

* * *

Через поле ушел под Зубцовом

без ножа в грибно-ягодный лес,

и как в триллере образцовом

под Зубцовом бесследно исчез.

Две недели прошло, на работу

не вернулся, не вышел на связь.

То ли срезать решил по болоту,

то ли мина с войны дождалась.

Снег январский всё валит и валит,

берега заметает реки.

Воют волки, не спит «Лиза Алерт»,

бродят с ружьями лесники.

Приезжала сестра из Ростова,

экстрасенса в Зубцов привезла.

Он то слушает Круга, то снова

на сестру матерится со зла.

На закате кровавятся кроны,

а под утро выходят в поля

в сапогах переростки-вороны

и дрожит за Вазузой земля.

* * *

Город не на Вологде-реке,

не на проступающей разрухе,

не на колокольном сквозняке,

а на неприметной Золотухе.

Тёмная бездонная река

с устьем, зарастающим рыбацким.

Намертво зажаты берега

Каменным и Мяснорядским.

И на берегу её на левом

колокольчики со львиным зевом.

А на берегу её на правом

ранка на Николе одноглавом.

Рыбакам подводные ключи

как-то раз устроили проверки.

Одного из них спасли врачи,

а другую — жук и водомерки.

* * *

Дзига Вертов, что с тобой?

Глаз твоих не выел коршун,

что ты ходишь, как слепой,

слушаешь гудящий поршень?

Где твой круглый кино-глаз?

где треножник на Садовой,

находящий узкий лаз

в хронологии багровой?

Я глаза отправил брату,

в Ниццу белую Виго,

и теперь прошу расплаты

и от этого легко.

* * *

В первую субботу февраля

мать в окне увидела шмеля

и сказала, встав в дверной проём:

Пашей или Сашей назовём.

Видишь, в середине белизны

шмель летает? Это добрый знак.

Если не вернёмся до весны,

за мукой сходи в универмаг.

А вернёмся — научу читать,

буду с ним лежать на берегу,

карандашик дам ему, тетрадь,

что, Валера, я ещё могу?

Это было жизнь тому назад.

Хорошо держалась на плаву

та страна, где ночью снегопад,

та страна, где утром снегопад.

Замело страну, а я живу.

Даже не успело надоесть,

всё ещё считаю: сорок шесть.

А вокруг резиновая тьма,

«Перекрёсток», длинные дома,

искры, озаряющие рань, —

электричка острая скользит

на Шатуру или на Рязань,

и мелькает в стёклах алфавит.

Рассказ о сегодняшнем вечере

С дочерью сегодня ехал в такси

с водителем повышенной компетентности.

Он сказал, глядя в зеркало заднего вида: спроси,

сколько у нас населения живёт за чертой бедности.

Мне хотелось тишины, но я спросил: сколько?

Он ответил: процентов девяносто.

Потом продолжил: у меня жена полька,

недавно мы ездили поездом в Хосту.

Поезда хорошие, не спорю, но билеты!

Хороший отель с завтраком и обедом.

Вот скажи мне, а где ты

отдыхал нынешним летом?

Я ответил: я отдыхал в Пангее:

голубые реки, высокие горы.

Где это? Недалеко от ИКЕИ,

там больных детей исцеляют ЛОРы.

А у взрослых там своё Эльдорадо:

вечерами «Будвайзер» черпаешь кружкой в фонтане.

И ещё там жуки проводят парады.

— Помнишь, дочка? — я обратился к Ане.

Он посмотрел в зеркало на меня, на дочь,

усмехнулся и будто бы лязгнул по-волчьи.

Зажигались фонари, наступала ночь.

Дальше ехали молча.

* * *

Лете Югай

А что за этими коробками?

Листва и комьями земля,

травинки с божьими коровками,

шмели, обрезки горбыля.

А для чего забор и лестница?

Оттуда прилетает мяч,

когда засушливые месяцы

и ветер резок и горяч.

А дальше? Поле мать-и-мачехи,

березы, редкие кусты,

канава, солнечные зайчики,

кукушки, ласточки, кресты.

А что за ними, мне неведомо,

ни разу не ходил туда,

быть может, что-нибудь из этого:

огонь, сиянье, пустота.

* * *

Долго в этой деревне не спится,

то калитка скрипит на ветру,

то за озером умная птица

куковать начинает к утру.

Снова встанешь, поправишь подушку,

плесканешь на лицо из ведра.

Бесполезна такая кукушка,

лжива,

невыносимо щедра.

* * *

В первый шли по реке,

река неглубока:

высокие берега,

камни и лес вдалеке.

В моей, торфяной, западни,

моя необжита,

а здесь прозрачна вода:

мальки и твои ступни.

Во второй над лесом пожар

погасил, пролетая, ворон.

В автобусе свет дрожал,

когда возвращались в город.

В третий на близкий вокзал

провожала из дома.

Я за хлястик тебя держал,

видя, что невесома.

* * *

Их тысячи, их миллионы,

они вокруг.

Зовут их просто — покемоны,

мой юный друг.

Поймал такого на Варварке

три дня назад.

А он дерется из-под палки,

трусливый гад.

Он плачет, он читает Фета,

он в плащ одет,

он мне признался по секрету,

что он поэт.

В стихах его такие муки,

такая страсть:

«О, в человеческие руки

не дай попасть!

Все люди звери, звери, звери!

Все люди — гнусь.

Я никому из них не верю.

Я их боюсь.

Они ночами из розеток

качают ток.

Смартфоны их страшнее клеток.

Спаси нас, Блок»!

Сон

Выходил отец из леса,

говорил отец: пойдем,

за невидимой завесой

будет сини водоем.

Невесомой белой сини.

Там игрой на окарине

зазывают на причал.

Помнишь, плавали на даче?

Поплывем, сынок, поплачем.

Я ему не отвечал.

* * *

вольна, как птица…

А. Б.

Не знает, как освободиться,

и бьётся под моим плащом

бесчеловечная синица —

в ней центр тяжести смещён.

Собрав оставшиеся силы,

прошила рёбра до спины,

на клюв трахею накрутила

и вышла с левой стороны.

* * *

Не забуду с дошкольного самого,

как боялись канадцы Харламова:

Кларк впечатывал, Хоу окучивал,

он их пачками здесь же накручивал.

Сила скифова, мужество греково,

воля ромова. Зависть канадова.

Им теперь и бояться-то некого,

разве только какого бен Ладена.

К горизонту щербатое, братское

подползает шоссе Ленинградское,

федеральное автологово.

Тьма чайковская. Пламя блоково.

Чайник

Курили, мялись у сараев,

решали, как доставим груз,

я, Марк и Гена Николаев,

наш однокашник и не трус.

Был Гена третьим, внешним оком,

пока снимали втихаря

мы радиатор, ручки с окон

в цеху при свете фонаря.

Ходили трижды за окошко,

во тьму, где шорохи слышны.

Забрали чайник, вилки, ложки.

Кому теперь они нужны?

И, хоронясь во мраке жарком,

соляркой провонявшем так,

что, если щёлкнуть зажигалкой,

спалишь к чертям весь этот мрак,

мы выгружались у забора.

Был Гена чайнику не рад:

«За ним вернуться могут скоро,

я отнесу его назад!»

За ним вернутся? Спятил, Гена!

Никто, никто и никогда

не возвратится в эти стены,

на это капище труда,

в пространство, сжатое на вдохе,

где — я же трижды там бывал! —

не то чтоб сходятся эпохи,

а просто времени провал.

Там труб дюралевые кости

нашарит в темноте фонарь,

и мнится: на чумном погосте

работал начерно грабарь.

А в отдалении, убоги,

из нашей тьмы во тьму веков

таращатся единороги

токарно-фрезерных станков…

…Теперь, застрявший меж мирами,

я говорю с таких высот,

с которых видно, что же с нами

за десять лет произойдёт:

Марк, соскользнув в стройбате с крыши,

без ног покинет гарнизон,

Геннадий голоса услышит

и будет в жёлтую свезён,

я изучу закон Бернулли,

проинжинерю год в Клину.

А чайник мы тогда вернули,

не взяли на себя вину.