В футляре правды и красоты

Жанр постановки «Записных книжек», наверное, точнее всего определить именно как «игру в цитаты». Компания, собравшаяся за накрытым столом на дивной летней веранде (во втором действии по ее перилам капает дождь, добавляя уюта чаепитию с самоваром, вареньем и красными яблоками), коротает время, перекидываясь фразами классика. Венские стулья, керосиновая лампа с мягким белым абажуром, граненые рюмки, белая скатерть с бахромой, строгие фраки половых, – сценограф Александр Боровский безупречно точен в воссоздании примет времени конца XIX века. При этом мебель и костюмы на сцене прекрасно гармонируют с общим стилем театра, что подчеркивает «домашний характер» происходящего. Тебе предлагается ощутить себя не зрителем, но гостем, другом дома. В антракте актеры прогуливаются среди публики, держа в руках вазочки с мороженым. Играет оркестр, тоже перешедший со сцены в пространство зрителей. В зал со сцены доносятся соблазнительные запахи знакомых блюд.

Цитаты звучат тоже большей частью знакомые – не столько по «Записным книжкам», сколько по чеховским рассказам, повестям, пьесам: фразы, сюжеты, характеры, ушедшие из домашней лаборатории в большую литературу. Им улыбаешься, как улыбаешься, наткнувшись в альбоме на детскую фотографию известного человека: вот, оказывается, как все начиналось. Но сюжет прорастания большой литературы из сора записных книжек явно не главный для Женовача.

«Кусочки» выбраны и сгруппированы по темам: вот заговорили об эмансипации и о женщинах, вот о мужьях и семейном воспитании, вот о болезнях и о скуке жизни, а вот о театре и актерах. «Сколько между дамами идиоток! К этому так привыкли, что не замечают этого». Или: «Женщина так легко усваивает языки, потому что в голове у нее много пустого места». Одна фраза другая, третья. Один микрорассказик, другой. Постепенно истории становятся все более душераздирающими (чего стоит маленький сюжетик об очень некрасивой барышне, которая от бедности пошла на панель, но мужчины ее долго обходили из-за наружности, а потом взяли трое, надругались, да и заплатили фальшивым лотерейным билетом). Разрастается ощущение невыносимого кошмара пошлой, грязной, скучной жизни, ветвится примерами, иллюстрациями и доказательствами. Однако обличение скуки быта тоже вряд ли можно назвать задачей постановки.

Тем более что темы тяжелые, а интонация – легкая, обеденная. Юные лица актеров светятся одухотворенностью, вот уж правда: «Какая у тебя душеспасительная физиономия, точно ты ее два года ладаном обкуривал!» Симпатичны все: и Беременная дама (Екатерина Васильева), и Холостяк (Сергей Аброскин), и актер Тигров (Алексей Вертков), и Вумная дама (Татьяна Волкова), и Дама-драма (Анастасия Имамова), и далее по списку. Артисты играют легко и точно: естественно смеются, естественно жуют, изящно опрокидывают рюмки. Приходят одни, уходят другие. Застолье движется в ритме неспешном. Беседа прыгает с темы на тему опять же естественно: в том привычном стиле застольного абсурда, когда говорящие не слышат ни себя, ни собеседника. Можно сменить порядок реплик, можно репликами поменяться. Лишенный сюжета и развития мысли спектакль движется по кругу: он может идти бесконечно, а может оборваться в любой момент.

Понятно желание Сергея Женовача резко вырваться из этого упоительного и бесцельного бега по кругу, отойти от инерции застольной болтовни. К финалу режиссер резко меняет тональность, ритм и круг тем постановки. К «осколочным» зарисовкам «записных книжек» он добавляет рассказ «Студент». Меняется мизансцена: веранда с жующими действующими лицами уезжает вниз. На деревянной крыше босой человек в ночной рубашке – Игорь Лизингевич, – прекрасно читает рассказ о духовном просветлении. «Студент» – рассказ, написанный для пасхального номера газеты и выдержанный в традиционном для этого жанра духе, – уникален в наследии Чехова именно своей просветленной интонацией: «правда и красота, направлявшие человеческую жизнь там, в саду и во дворе первосвященника, продолжались непрерывно до сего дня и, по-видимому, всегда составляли главное в человеческой жизни».

Понятна потребность постановщика вырваться из лаборатории чеховских «Записных книжек» на простор цельного художественного высказывания, резко сменить тональность, вернуться в круг привычных тем собственного творчества, среди которых главная – утверждение души человеческой. Но слом оказывается болезненно-резким. Пятнадцатиминутный финал приходит в кардинальное противоречие с трехчасовым спектаклем: противоречие и эстетическое, и смысловое. Сам Сергей Женовач собирается продолжить работу над постановкой, и пока невозможно предугадать, каким сложатся «Записные книжки» в результате.