Posted 7 сентября 2004,, 20:00
Published 7 сентября 2004,, 20:00
Modified 8 марта, 09:50
Updated 8 марта, 09:50
Призраки самураев
Переходя от одного альбомного снимка с видом Фудзиямы к другому – с видом сада ирисов, ощущаешь себя Ван Гогом или Моне, открывшими в 80-е годы XIX века японские гравюры, веера, кимоно и прочие прелести страны, категорически закрытой для Запада вплоть до 1859 года. На фоне работ японцев тех времен европейская живопись казалась аляповатым нагромождением мазков, распутной куртизанкой под руку с пьяным богомазом. Японская фотография с самого момента своего рождения (первые снимки появились в альбомах английских путешественников) впитала всю ритуальность и аскетизм островного искусства. Снимки торговцев и швей, чайных церемоний, гейш на прогулке раскрашены акварельными красками и больше напоминают палехские шкатулки, чем реальные фото.
Большинство из представленных раритетных снимков кажутся рекламными снимками, демонстрирующими волшебные прелести Страны восходящего солнца. Видимо, от них и идет особо трепетное отношение японцев к туристическим кадрам: еще в 1887 году они поняли, что видовая фотография подобна хорошей картине, и лучшие авторские негативы тогда стали регистрировать в Министерстве внутренних дел как произведения искусства. Но даже принимая во внимание слащавость большинства фотографий (добрая половина пейзажей словно спрыгнула с некогда популярных фотообоев: водопады и парусники), не перестаешь ощущать в них что-то категорически недоступное европейцам. Буддийская отстраненность и синтоисская созерцательность: примерно так буддистские учителя описывали райские пределы – человек становится частью пейзажа, еще одним
цветком в узоре на горе Фудзи. Можно перевернуть ту же метафору и сказать, что из японской фотографии совершенно выхолощена жизнь: «суета сует», которая составляет суть европейских снимков и от которой в конце концов произошло европейское кино. Японская фотография – это сплошь рощи и города мертвецов, двигающихся будто сомнамбулы меж розовых сакур.
У критиков до сих пор есть большое искушение заявить, что японские открытки начала ХХ века – это тупиковая ветвь фотографии. В то время как Запад осваивал движение и моментальность кадра (откуда потом и возникли наши Родченко с Эйзенштейном), Восток продолжал видеть в камере еще один инструмент каллиграфии – новый символ в ряду других, ему подобных. Японские снимки оказались между гравюрой и иероглифом: в них не найдешь ни одного яркого чувства. Они рано канонизировали сюжеты и персонажей. Не чета журналистским фото сегодняшнего дня. Здесь, по завещанию Блока, «удалены случайные черты». В итоге японская фотография особенно нравится сумасшедшим (типа Ван Гога), эстетам, а также любителям китчевых ковриков и ярких компьютерных заставок с горами и морями на заднем плане.