Директор Музея им. Пушкина Ирина Антонова

– Ваше заявление о необходимости возвратить Москве картины из Петербурга наделало немало шума в обеих культурных столицах. Его назвали началом «музейной войны»...

– Не совсем так! Я говорю не о каком-то возврате, переделе, переносе картин с одного места в другое, а о восстановлении коллекций. Всем уже известно, что лучших французских художников XIX века собирали три московских мецената – Сергей Третьяков, Щукин и Морозов. Затем их собрания были национализированы, а после войны в 1948 году поделены между Пушкинским музеем и Эрмитажем. Вот именно правомерность этого раздела я и ставлю под сомнение.

– Почему бы тогда не поставить под сомнение национализацию и не отдать картины наследникам?

– Это абсолютно другая история. Национализацию невозможно отменить. Кстати сказать, наследники Щукина и Морозова отказались от каких-либо претензий. Речь идет о восстановлении целостных собраний. Если угодно, о возрождении нового музея, который был бы лучшим (подчеркиваю, лучшим!) в мире по составу произведений XIX века. Надо вернуть Москве шедевры, собранные ее меценатами.

– Иными словами, вы вообще готовы создать отдельный музей импрессионистов?

– Именно. Музей на основе собраний Щукина, Морозова, Третьякова. Ведь восстановили разрушенный храм Христа Спасителя. Настало время соединить и этот музей. Сейчас, например, мы приступаем к реставрации дворца Вяземских-Долгоруковых, стоящего за нашим основным. Там более 20 тысяч метров выставочных площадей. Великолепная площадка для такого рода проекта. Все говорят, «вот, жадные московские музейщики гребут под себя». Никто ничего не хочет присваивать или отбирать! Сделайте отдельный музей, но пусть он будет в Москве, там, где действительно собрались картины Пикассо, Матисса, Сезанна. В Питере их просто не собирали, там свои традиции и свои предпочтения.

– За два года вы открыли три новых филиала – Музей личных коллекций, Детский центр и вот теперь Галерею искусства XIX–XX веков. Такое чувство, что на вас сыплется золотой дождь.

– Если бы вы знали, как мы крутимся, какими усилиями нам это достается, у вас бы волосы встали дыбом. Происходит это, заявляю ответственно, без какой-либо помощи со стороны наших руководителей в Министерстве культуры.

– Для многих открытие нового филиала ГМИИ с картинами импрессионистов было полной неожиданностью. Как возникла эта идея – перенести знаменитые вещи в другое здание?

– Никакой неожиданности в открытии Галереи не было. У нас есть план развития музея до 2012 года (когда ему будет отмечаться 100-летие). И по этому плану предполагалось создание отдельной картинной галереи. Правда, размещаться она должна была в другом особняке – сейчас там Музей личных коллекций. Расширение музеев – повсеместная тенденция. Нужно показывать новые вещи. Доставать из запасников то, что лежало там веками. Пора уже взглянуть на XIX–ХХ века во всей широте, а не только на избранные работы импрессионистов.

– Однако Ван Гог, Моне или Ренуар – это те имена, ради которых туристы шли в музей. Не обедняете ли вы старое здание переносом их в новые стены?

– Вы еще увидите, как мы его обогатим! Невозможно человека кормить только пирожными или шоколадом, ему нужны и рыба, и мясо, другая полезная пища. В новой Галерее у нас появилась возможность расширить восприятие известных вещей неизвестными картинами. Появились монографические залы – зал Коро, Матисса, Сезанна, Пикассо. В старом здании мы, наконец, сможем выставить замечательных ранних нидерландцев и немцев. Их никто не видел. Мы почти в два раза увеличиваем фламандское искусство. Раньше была одна стена с несколькими натюрмортами. Мы незаслуженно мало показываем подлинные коллекции античного искусства. На четыре зала увеличивается Древний мир. В старом здании наступил момент, когда надо поменять оборудование. Если говорить о посетителях, то публика, которая идет на Рембрандта, на Рубенса, на Ватто, у нас остается. Но мы знаем по статистике, что резкое увеличение посетителей идет на выставки. Именно в старом здании выставки остаются.

– За музеями закрепилась репутация заведений, совсем оторванных от жизни. Здесь не интересуются ни политикой, ни острыми вопросами. Так ли это на самом деле?

– Конечно, это не так. Но речь идет вот о чем: мы должны выполнять свою роль, свои задачи. Было время, когда музеи отличала политическая активность. Скажу честно, сейчас это не интересно. Политические темы сильно измельчали. Несомненно, имеется немало актуальных тем, которые витают в воздухе и которые могут вызвать горячий интерес, – тема ислама, терроризма. Но делать об этом выставки слишком конъюнктурно. Есть глубинные вопросы, которые отвечают духовному развитию людей в любое время. Например, глубочайшая тема – религиозное сознание человека в прошлом и будущем, как оно изменяется и что случится с религией в XXI веке. Но к ней нужно очень осторожно подойти, долго и серьезно готовиться.

– Между тем музейная мода меняется, и сегодня уже мало просто повесить картины на стены.

– Несомненно. Был момент, когда мы показывали шедевры из разных музеев мира. Я, кстати, ненавижу слово «шедевр». Считалось, что этого достаточно. Но «шедевральный период» кончился. Люди стали много ездить по миру, никого не удивишь шедеврами. Теперь пришло время выставок с концептом, с интригой.