Вадим Месяц: "Только от страха, должно быть, не ведаешь страха"

Вадим Месяц родился в 1964 г. в Томске, окончил Томский государственный университет.

Автор стихотворных сборников: "Календарь вспоминальщика", "Когда нам станет весело и светло", "Современная американская поэзия" — соредактор и переводчик, "Високосный день", "Выход к морю", "Час приземления птиц", "Не приходи вовремя", "Безумный рыбак", "Цыганский хлеб", "Имперский романсе", "Тщетный завтрак", "Стихи четырнадцатого года", "Мифы о Хельвиге" многих книг прозы и поэтической публицистики.

Творчество поэта отмечено премиями: "Демидовской", "им. П. П. Бажова", "Бунинской", "ЛитератуРРентген", "Союза российских писателей", «Отметина Давида Бурлюка», " New Voices in Poetry and Prose".

Вадим Месяц - организатор «Центра современной литературы», и издательства "Русский Гулливер», выпускает литературный журнал «Гвидеон».

Член Союза Российских писателей, Союза писателей Москвы, Международной федерации русских писателей (Мюнхен), Нью-Йоркского отделения ПЕН-клуба «Писателей в эмиграции», «Русского ПЕН-центра» (Москва), председатель комиссии «Центра современной литературы» при Научном совете Российской Академии Наук.

Стихи поэта переведены на английский, немецкий, итальянский, французский, латышский, румынский, белорусский, польский и испанский языки.

Кандидат физико-математических наук.

Очарование поэтической легкости присуще чтению стихов Вадимом Месяцем. Недавний поэтический фестиваль "Myfеst" завершился его замечательным выступлением.

- Десять тысяч часов работы - или 1200 живых концертов, - улыбнулся Вадим, приводя в пример знаменитое правило "Битлз", когда я спросил его, за счет чего он добился и достиг столь выдающихся успехов.

Особенно меня поражает масштабность и энергетика Вадима Месяца, с какой он ведет организационную работу. Книга поэтической публицистики "Поэзия действия" - результат множества его выступлений, творческих встреч - в сотнях городов, в десятках стран.

Читать эту книгу захватывающе интересно, тем более текст проиллюстрирован редкими фотографиями.

В молодости - с 1974 года - мне довелось работать на агитпоездах (их было 6, один из которых постоянно курсировал по БАМу) и агит-теплоходах ЦК ВЛКСМ (корабли ходили по многим рекам, и в акватории моря Беринга).

Организацией же всей этой деятельности занимался отдел, занимавший весь этаж огромного здания (сейчас там "Фонд ИНДЕМ").

Вадим Месяц организует Международные поэтические фестивали, и Круглые столы, поэтические поездки, творческие вечера - и все сам!

В течение 14 лет Вадим Месяц был Координатором русско-американской культурной программы - в России и в Америке им было проведено восемь совместных поэтических фестивалей!

Поэзия в России – своеобразная религия. К ней обращаются, в нее верят, и поэзия дарует утешение. В США поэзия признана Национальным видом искусства. И Вадим Месяц считает, что именно поэзия станет путем - возможно единственным - сближения двух стран.

Когда русский поэт Иосиф Бродский стал Поэтом-Лауреатом США, и жил в Вашингтоне при Библиотеке Конгресса, был сделан этот знаменитый снимок.

О творчестве Вадима Месяца тогда же Иосиф Бродский написал:

"стихи... понравились мне чрезвычайно - как мало что мне в жизни нравилось. Они - стихи эти - вызывают во мне зависть не столько даже к тому, как они написаны (хотя и к этому тоже) сколько к внутренней жизни, за ними происходящей и их к жизни внешней вызывающей..."

Наш автор Юрий Кублановский высоко ценит поэта:

"Стихи Вадима Месяца столь круто замешаны на образе, слове, и даже фонетической перекличке, что поэтическое повествование его - суть концентрация метафизического мышления. Она вбирает в себя разом и лирику и патетику, являясь непреходящей сутью его гармонии."

Если из подъезда, в котором Вадим Месяц живет в квартире своего отца - Академика РАН, выдающегося физика, и организатора науки, перейти переулок, а потом через служебный вход пройти насквозь Третьяковскую галерею, то выйдешь прямо к дому в котором жили Борис Пастернак, Владимир Луговской, Юрий Олеша, Михаил Пришвин.

Именно здесь в знаменитом писательском доме в Лаврушенском переулке Осип Мандельштам бывал в гостях бывал у Виктора Шкловского. В этом доме хотел получить квартиру Михаил Булгаков, и когда ему это не удалось, к окнам этого дома в его знаменитом романе прилетала на метле Маргарита, чтобы защитить своего Мастера...

Мне, усердному переводчику с грузинского, доводилось бывать вместе с Нитой Табидзе (дочерью поэта, которого переводил Пастернак) в небольшой квартире Бориса Пастернака.

Неоднократно бывал я в этом знаменитом доме в гостях у вдовы Владимира Луговского - Майи Луговской, близкой подруги жены Евтушенко - Галины.

Майя Луговская писала прекрасные стихи, и автограф именно её стихотворение лежал под стеклом на письменном столе Евгения Евтушенко, и потом это стихотворение он включил в поэтическую антологию ХХ века.

Любопытно, что когда Владимир Луговской, её муж, писал свою - ставшей сейчас актуальной поэму "Алайский рынок", он вполне мог бросить, свою, так сказать, обездоленность и вернуться к жене на Лаврушенский...

Все эти литературные истории показывают, какой небывалой поэтической насыщенностью пространства, какой запредельно высокой атмосферой искусства, дышит и живет Вадим Месяц, когда он из своего рабочего окна смотрит на Замоскворечье, а потом выходит на балкон перекурить, чтобы перебить эти перехватывающие горло переживания.

Так рождаются его стихи:

Ветер Рождества

Прозрачные скверы застыли в твоих глазах.

Октябрь безнадежен, как храм в строевых лесах,

как мерзлых дорог громыхнувшая кровлей жесть,

будто под ними что-то другое есть.

Ветер Рождества

Холод древней полыньи

Сплел снега с летящей солью —

мукомолью, богомолью,

погибанию сродни.

И, цепляясь за огни,

бродит перекатной голью.

Три столетья на ветру

Шепчут в таинстве уюта

хоть кому-нибудь, кому-то,

кто невидим на миру,

что звезда — это минута,

догоревшая к утру.

Ветер бьется в каждый дом.

Стукнет в колокол над дверью,

разбросает чаек перья,

по окну хлетснув крылом.

Заметает помелом

зерна сна и суеверья.

Тяжелеет голова.

Святый крепкий, мой бессмертный,

Исчезающий, бесследный,

вспомни старые слова...

Но в ответ лишь беспросветный

над моей землей рассветной

кружит ветер Рождества.

КОНЬ ДЕРЕВЯННЫЙ, НЕ ОЛОВЯННЫЙ КОНЬ

Конь деревянный, не оловянный конь

мохом оброс, перевернул свой воз

в полночь глухую раскрыта твоя ладонь

яблоки кубарем катятся под откос

с тайной вершины прохладно бежит вода

на заколдованной мельнице лает пес

время застыло, теперь уже навсегда

в прошлое утекают потоки слез

тихо иголка гуляет в твоей крови

маленькой рыбкой кусает столетний лед

что остается от нашей святой любви

только по речке лебяжье перо плывет

бедный возничий от горя совсем иссох

он разрывает, рыдая, свою гармонь

в темных глазницах коня прорастает мох

конь деревянный, не оловянный конь

в темной душе мужика прорастает стыд

звезды не лезут за словом в его карман

зимним морозом, он словно водой облит

и разрывает сверканьем сырой туман

он продвигается к станции, как слепой

там догорает последний в ночи огонь

если любовь, то ее обретет любой

конь деревянный, не оловянный конь…

ЛЮБОВЬ

Глянешь — и ясно, когда предаст.

Поставлю на десять лет.

Мертвой земли черноземный пласт,

словно стекло на свет.

В мертвой земле прорастет зерно.

Горечь сожми в горсти.

Рано ли, поздно — мне все одно.

Нам с тобой по пути.

МОНАШКА С АРБУЗОМ

Часики тикают гулко,

время не вяжется с грузом.

По городскому проулку

бежит монашка с арбузом.

В виде инопланетных

чудищ сидят на террасах

дамы в платках разноцветных,

их кавалеры в лампасах.

Им хорошо и приятно

кушать дырявую брынзу,

солнца вечернего пятна

фокусируя в линзу.

Им феноменом культуры

видится все, что случится:

гроб пронесут трубадуры,

лошадь шальная промчится.

Празднуют дружным союзом

или кронпринца хоронят.

Бегает баба с арбузом,

никак его не уронит.

Точится злато коронок,

слышится грохот из штольни.

И белоснежный ребенок

плачет на колокольне.

МЛАДЕНЦЫ

Младенцы в материнской утробе

с безжалостными лицами китайских

правителей глядят друг на друга,

перебирая четки грядущей войны.

Щурясь в отблесках северного сияния,

они спят, не обращая внимания

на крики иноземных проводников,

рычание сторожевых собак.

Мы создаем их на радость себе,

зная, что приумножаем скорбь:

на случай, если силы иссякнут

или наша дорога зайдет в тупик.

Близнецы внушают ужас одним народам,

но обоготворены другими.

Мы больше не знаем, кто есть мы,

поэтому просто идем на свет

по земле, лишенной ступеней.

Два болотных шара в твоем животе

трутся нагревающимися боками,

чтоб однажды, исполнившись превосходства,

вырваться из воды в настоящую бездну,

пытаясь разом заглотить весь ее воздух,

даже не пробуя его на вкус.

ЗИМНИЙ ДЕНДРАРИЙ

Чердаки заполняются птицами, как притоны.

Города умещаются в жизнь своего вокзала.

И природа, предчувствуя наши чудные стоны,

с головою уходит в мохнатое одеяло.

Значит, можно опять залечь беспробудным лежнем,

лишь бы только дожить до рождественского подарка.

Если что-то и говорит о совсем нездешнем,

то названья деревьев из городского парка.

Там, где прячутся на ночь за десятью замками

меловые дорожки, пустые дворцы беседок.

И огонь больших фонарей, разбегаясь кругами,

приглашает кого-нибудь пройтись напоследок.

Пьяный сторож обходит дозором залежи снега,

соблюдая с привычной прилежностью свой сценарий,

охраняя то ль от половца, то ль печенега

драгоценный, уже истлевший, былой гербарий.

И колючих кустарников ледяные каркасы,

по-монашески сжавшись в шерстяной мешковине,

переводят неизъяснимо простые людские фразы

на язык ботанической, полузабытой латыни.

И каждый цветок заколочен в дощатый ящик…

И теперь мертвецы, вдруг найдя в себе силы,

променяв свою жалкую роль на труды скорбящих,

должны прийти и оплакать эти могилы.

МОЛИТВА

матерь божия я с молитвою

перед лицом живым настоящим

не прошу поднять десницу твою

твоего рта говорящим

мне роднее стань моей матери

а пока сохрани маму мою

мастери судьбу нашу мастери

как молиться могу так молю

не дай ничего сиротского

разве мог посметь разве я

только нежного только плотского

пожелай мне темного странствия

если я всей брюшною полостью

снисхожу душою до нижнего

у меня все есть полностью

не дай ничего лишнего

* * *

Бабьи ласковые руки

спеленают теплый саван.

Лягут вьюги на поляны.

Я заплачу у окна.

Горе нашему ковчегу,

нашим мальчикам кудрявым.

Видишь, по снегу искрится

и катается луна.

Видишь, сердце побежало

по голубенькому блюдцу.

Наливными куполами

вспыхнул город вдалеке.

Вот и жизнь моя проходит.

Все быстрее слезы льются.

Слезы льются по рубахе,

высыхают на руке.

Заплутала моя юность

золотым ягненком в ясли

и уснула осторожно

на соломенной пыли.

Где мой чудный Китай-город?

Сердце плещется на масле.

Навсегда угомонились

под снегами ковыли.

В Китай-городе гулянка,

девки косы подымают,

оголяют белы плечи,

губы добрые дают.

А в раю растут березы,

а в раю собаки лают,

по большим молочным рекам

ленты длинные плывут.

Ах, куда же я поеду,

светлый мальчик мой кудрявый,

за прозрачные деревья

в легком свадебном дыму.

Поцелую нашу мамку

и за первою заставой,

словно мертвую синицу,

с шеи ладанку сниму.

Верно, я любил другую,

наши праздничные песни

помяни печальным словом -

я прожил на свете зря.

Новый день трясет полотна,

ветер стукает засовом.

И соломинка по небу

улетает за моря.

Душ зимой

Т.Б.

Когда ты уехала, стало немного хуже.

Наступила зима с жестяным колокольным звоном.

Я часами стоял в бестолковом парящем душе,

Ощущая себя просто частью воды,

мокротой, эмбрионом.

Я оставил снаружи впотьмах сладкий голос

эфира,

своенравные звуки жилья и створоженных улиц.

Мы всегда оставляем без боли загадочность мира,

если вышли к какой-то стене и уже разулись.

Я стоял, закрывая глаза, я уверовал в вечность

бытия, заключенного в кокон живого пара,

будто сравнивал эту младенческую сердечность

с глубиною промерзлой землм, чернотой тротуара.

Это было заменой любой человеческой грусти,

теплотою последней любви в ожиданьи ареста,

Фонарем на задворках вселенной в ночном захолустье,

под которым стоишь, и стоишь, и не сдвинешься с места.

Это было геройством очнувшегося бродяги —

наконец улыбнуться, посмотреть себе в ноги.

И мечта о зловещем и слишком красивом шаге

становилась ничем в этом хлюпающем итоге.

Это было лишь свойством зимы поскорее согреться.

Но тебя уже не было, как и всего остального.

А если и что-то порою стучало в сердце,

то только излишек невыдуманного спиртного.

И я пробирался из ванной в пути к стакану,

будто лунатик, спешащий в иные дали.

Дома шла жизнь по другому большому плану,

и меня, может быть, в отместку не замечали.

И я пугался, случайно увидев родные лица.

И глядел, едва различая сквозь пелену,

как по серому небу спокойно летели птицы.

На соседнюю улицу, а не в другую страну.

Екатеринбург, 95

Солт Лейк Сити, 96

***

В вое шакала гуляют опавшие листья.

Красная сырость песчаника скрыта туманом.

Вспыхнув вдоль края дороги, знакомые лица

тут же сливаются с мертвым ночным океаном.

Время сквозит ощущеньем пустынного дома.

Все заколочено, брошено под снегопады.

Лес, как покинутый город, стоит незнакомо.

Вслед за бродяжьим обозом уходят дриады.

Только от страха, должно быть, не ведаешь страха,

в спешке навесив замки на любимые двери.

Жизнь — это лишь отряханье старого праха

и превращенье следов в дорогие потери.

Все покидают на зиму бескрайние горы.

Нас тоже выводит декабрь из-под каменных сводов,

даже не зная, куда устремляются взоры

птиц, полусонных зверей и усталых народов.

Даже не зная, что взгляд на скалистые стогна,

сколько б ты ни был в пути, ни местал о ночлеге,

однажды уткнется в такие же теплые окна,

где души столпились, как пленники в утолом ковчеге.

Сердце-пастырь

(Новый Брегам Янг)

Около дома когда-нибудь встанут горы.

И за ними бескрайние лягут степи.

Словно строфы Завета и мертвой Торы,

Из расщелин набес загрохочут цепи.

И устами пророка и конвоира

Сердце скажет паломникам прежних судеб:

“Я вело вас сюда, в середину мира,

Оставайтесь, никто вас здесь не осудит.

Здесь еще не родился огонь сомненья,

Как младенец, спеленутый горьким стоном.

И любое святое мое веленье

Станет вечным для вас законом.

Я не дам вам ни пороха, ни коровы.

Пейте воду, пеките хлебы из пыли.

Не ищите для крови другой основы —

Оставайтесь такими, какими были.

Вы ушли и плутаете в сновиденьях,

Но теперь я для вас выбираю место

Средь заснеженных скал и холмов осенних

Вместо стран и планет, океана вместо.

А потом я уйду, куда вы не в силах,

Стиснув зубы, идти по пятам за мною,

Оставляя одежды домов постылых,

Наедени со своею виною.

И, тревожно каачая путей помосты,

Я забуду вас, будто детей пустыни.

И увижу, что в небе сгорели звезды

И пылает костер на чужой вершине.

Гроза

(романтическая)

Окинув безумные взоры кровавым белком,

Гроза заливала полнеба парным молоком.

И, брошенный наискось ливнем соломенный крик,

В глухой немоте проходил переплётами книг.

В прыжке оттолкнувшись ногою с живой тетивы,

По каменным стенам метались прозрачные львы.

И свет, на мгновенье скользнув по высоким углам,

Стремился шальным полотёром по голым полам.

Но полночь была неподвижна отвесом храмин,

Вставая в душе серединою всех середин,

Подобная тихой улыбке на слове “сейчас”

И миру всему, вполукруг обступившему нас.

Я что-то рассказывал, будто предчувствуя труд

Брожения, перерождения новых минут,

Сгорающих, как города, чтобы каждый твой жест

Стал равен простору испуганной жизни окрест:

Размытым дорогам, лепечущим в ливне лесам,

Поваленным наземь деревьям, усталым глазам,

Свечам, чёрным книгам, раскрытым на главном стихе,

И всем, кто сегодняшней ночью проснулся в грехе.

И гром рассыпался над нами как сказочный ком,

Бескрайнею снежной лавиной, горячим песком.

И хищный затвор фотовспышки внутри темноты

Работал и метил отточием наши черты.

И ты поднималась, смиряя тускнеющий блеск,

И шла, превращая шелка в электрический треск,

И, словно от давней тщеты отряхая ладонь,

Спокойно бросала лягушечью кожу в огонь.

Honey moon

(Ласточке)

Взяв дугу горизонта наперевес,

солнце врезалось в столетний лес,

и я самый грешный из наших дней

отсекал до корней.

Вдоль по склонам проскакивали бугры,

словно голые ржавые топоры.

И обернувшись, каждый куст,

рассыпался в хруст.

Я ехал, я так любил тебя,

чтобы в сердце билось два воробья,

чтобы мой позавчерашний храп

убегал, как от хозяина раб.

По протокам проскакивали угри,

точили низ ледяной горы,

а потом кукушкино яйцо

бросали под колесо.

Рассвет стоял в ветровом стекле,

он был единственным на земле,

он выползал, он тщедушил бровь.

У него была кровь.

И я не дышал, как на море штиль,

завернув тебя в небольшой наряд,

я вёз твою матку за тысячу миль.

Много дней подряд.

Она там плыла, как лицо в серьгах,

в фотографических мозгах,

как царевна в серебряном гамаке.

Раскачиваясь в глубоке.

Из морей выпрыгивали киты,

и глубины на миг становились пусты.

И цветастые клевера вороха

Вплетались в коровьи потроха.

5 июня. 99

Парад планет

Безутешной капелью

из брючины сыплется мелочь

с неба падают звезды, и в сумерках рушится дом

вместе с первым глотком возвращается лютая смелость

и на холоде лыбится настежь разинутым ртом

Ничего нам не жаль

мой заветный товарищ щербатый

если мы погуляем, а после красиво умрем

в парке кружится снег маскарадной фальшивою ватой

плавно кружится циркуль под маленьким фонарем

Ты меня обними

как судьба костяною рукою

приглашая во мрак, где преступные звезды горят

и из мрачного Питера в солнечный град Бологое

на кривых костылях марширует спартанский отряд

Больше не торопись

променять свою жизнь на минуту

понимания сути и долгого звука молитв

и в геройской атаке разбей судомойке посуду

в многоликом жужжании пламенных электробритв.

***

Подари мне ключ от сгоревшего дома.

Он мне дороже, чем дом.

Я не спеша приближаюсь к иному,

чтобы остаться в нем.

Неотличимы вода и воздух,

если в них бродит свет:

вспыхнувший на далеких звездах,

сходящий сейчас на нет.

***

Выйди на воздух,

на зимний беспамятный воздух,

сколько несчастья в нем, сколько в нем черного чая:

ночь на дороге стоит при нечаянных звездах

женщиной, той, с кем расстался, не замечая

слез ее, губ ее, что-то во тьме прошептавших,

глаз ее черных, что смотрят теперь на дорогу,

и собирают бредущих за мной — и отставших,

и возвращают назад к ледяному порогу.

Желтые цветы

Цепенеют тени веток.

Солнце рвется из сетей.

У соседей и соседок

нет ни внуков, ни детей.

Их никто не вспоминает,

теплых шапок не плетет.

Если встретит — не узнает,

на могилу не придет.

Дым спускается в овраги,

пар клубит из полыньи.

Только кошки и собаки

члены их большой семьи.

Только кошки и собаки,

только желтые цветы,

оживляют их бараки

в час кромешной темноты.

***

Жены по бедра стоят в воде,

студеная их обняла вода,

Зачем я родился не помню где,

не знаю теперь умереть когда.

Глубокое озеро Тургояк

закрыто по краю грядою гор.

И солнце, не подавая знак,

годами глядит на меня в упор.

***

Поезда проходят краем моря.

В темноте качается вода.

Вдоль границы южных территорий

высятся в тумане города.

Ветер пахнет гарью и цветами.

Звезды дарят замогильный свет.

Кто посмел остаться вместе с нами?

Никого здесь не было и нет.

***

Прошлое в голове шумит,

дети там бегут посмотреть на пожар.

Черные собаки на белом снегу.

Во рту у каждой горит огонь.

Что звучит раньше, здравствуй или прощай?

Или это равнозначные слова?

На часах извечное пять утра,

за окном базилика Святого Петра.

Дети бегут посмотреть на казнь,

их ликованию нет конца.

С грохотом рассыпаются снеговики,

им уже не подать руки.

Я посещаю разные города,

каждый город носит имя моих невест.

Они выходят из темноты,

в который раз переходят «на ты».

Здравствуй, мама, я написал письмо.

Писал тебе, но отправил его жене.

Ты бы смеялась, прочитав его до конца,

а она, прочитав первую строчку, умрет.

Добрые дворники

У дворников оранжевые шубы.

Они молодцеваты и добры.

Они чужих детей целуют в губы,

и дарят им воздушные шары.

Но дети бьют их пухлыми руками

по выпуклым и розовым щекам,

и обзывают гневно дураками.

Они не верят больше дуракам.

Лошадиный остров

Мы не спешим, но каждый втайне ждет,

и верит, что меня переживет,

а хлопоты на ближних перекинет,

а сам наутро в море черном сгинет

в тайге ночной без вести пропадет.

И город весь его искать пойдет,

с клинком, ружьем, графином запотелым,

и поиск станет главным в жизни делом,

и каждый третий гибель обретет

в пространстве без любви заледенелом.

А по весне случится ледоход,

и обмелеет остров Лошадиный,

и редкие обломанные льдины,

уйдут гусиной стаей на восход.

И у детей появятся седины.

И мы посадим около межи

березу, ясень, тополь и рябину,

глядящие ушедшим прямо в спину

их вечной неприкаянной души.

И будем в кухне заострять ножи.

И на дворе мять пальчиками глину.

Аэродром

Полет аэростатов отменен.

В Жуковском разгулялся сильный ветер.

Достань из красной сумочки рейсфедер

и маленький зеркальный медальон.

В распахнутом окне дрожат стога,

флажок смешно трепещет на флагштоке.

И на зеленом блюдце курага

на радость муравьям пускает соки.

Сегодня не приедет грубый муж,

но грубый друг заглянет на минуту.

Кого еще заманит в эту глушь

привязанность к винту и парашюту?

С товарищем сомкнись на брудершафт.

Скажи ему, брюзжащему не в теме,

что он всегда красив, как космонавт,

особенно в немецком летном шлеме.

От дыма папирос бросает в жар

и тут же прошибает до озноба.

Микробы заполняют окуляр,

когда нет под рукою телескопа.

Мы не умрем под поездом метро

и не сгорим в подбитом дирижабле.

Пусть на щеках блестят как серебро

соленые волнительные капли.

Ночной разговор

Мы шторы подожжем

чтобы смотреть в глаза

тестируя боржом

прозрачный как слеза

без крыльев за спиной

пропавших с багажом

прощальной тишиной

и кухонным ножом

от станции Пышма

до станции Ишим

ослабевает тьма,

когда ты одержим

доверился чужим —

и сделался чужим

куда мы убежим?

когда мы убежим?

Парикмахер

Скажи, как постригают перед казнью

блудливых баб; старух, спаливших церковь;

детей, укравших порох?

Их просто обривают под машинку

или стригут под музыку Бартока ?

Как происходит стрижка лошадей,

пред тем как подвести их к гильотине?

А как снимают сапоги с медведя?

А лапти с медвежат?

Ты, мама, несомненно это знаешь,

работая в цирюльне палача.

И волосы домой несешь в охапках,

чтоб украшать сады и плечи.

Мы привыкаем к этой красоте,

сравнимой со свеченьем солнца или сена,

не знаем топоров и лезвий.

Мы от рожденья в чем-то виноваты.

И отвечать придется.

Над Нерингой

Пролетая солнечным утром

над Куршской косой,

я вспомнил Юлю Алиеву,

девушку, подарившую мне

невинность на день рождения.

Сколько мне тогда исполнилось?

Двадцать три?

Рядом сидел мужчина,

похожий на любовника моей жены,

и я пересел на другое кресло,

увидев разрез его ноздрей,

глубоких и черных

как пустые глазницы.

Шотландская песня для Чарли

Пить хорошо, когда все спят:

цари, воры, народ.

В ночи я вижу ясный взгляд:

в глаза мне смотрит кот.

Тут хоть кричи, тут хоть молчи

на ярмарке невзгод,

но не зажги в дому свечи,

когда проснется кот.

Он черен как старинный фрак

годов таки трехсот.

Он мой союзник, он мой враг,

начальник и сексот .

Когда младенец упадет,

едва качнув кровать,

ему в глаза посмотрит кот,

и тот забудет мать.

Пить хорошо, когда умрет

со мной твоя страна,

из тьмы кромешной смотрит кот

и цель его ясна.

Когда ворота отворят

у Лондонской тюрьмы.

Мы вспомним твой влюбленный взгляд,

и рассмеемся мы.

Холодильник

Я головой к холодильнику прислонюсь,

буду слушать его тихий мотор,

который рокочет как ледоход,

но никуда меня не увезет.

Ни водки нет в холодильнике, ни сардин.

И голова моя как труба пуста.

Когда остаешься совсем один,

хорошо, что тебя не видит никто.

Петр прислонился к животу коня,

Павел у фонарного встал столба,

а мне на кухне до утра стоять,

раз в десять лет себя пожалеть.

Оказывается, я его жду

Первый снег

приходит внезапно

как ночь,

если ты целый день

не выходишь из дома.

Наверно, я ждал его,

если сейчас рыщу глазами

по заснеженному двору,

вспомнив, что мой кот

ушел от меня две недели назад

не оставив следов.

Догадка

Когда-нибудь легкомысленность,

которая не позволяла мне страдать

и принимать вещи всерьез,

сменится страхом,

что я был попросту равнодушен

к явлениям жизни,

и только смерть

вызывала минутное любопытство,

словно сквозняк

у наглухо задраенного окна.

Монолог девушки

Памяти Олега Даля

Мой любимый актёр,

офицер из старинного фильма,

я устану прощаться,

но разве за тысячу миль

не легко полюбить

романтической девушки стиль,

если всё-таки вспомнить...

А женская память бессильна.

Если всё-таки выжить,

хотя бы для добрых гостей,

для какой-нибудь свадебки,

ветреным духом воспрянув,

возвращаясь домой

мимо тихих в порту великанов,

что сажают на плечи

уснувших под утро детей.

Что ещё, кроме старости,

я не узнаю о вас?

То, что ваших мечтаний

случайно хватило на многих?

Что, мерцая дождём

на своих голенищах высоких,

у дверей казино

Вы навек растворились из глаз?

Я устану прощаться

уже наравне с тишиной,

только слишком уж долго

идут облака в киноленте...

Как вы были любимы

своею прекрасной страной,

и всё так же несчастны

в торжественный миг после смерти,

Мой любимый актёр,

мой киношный, мой самый родной...

Аве Мария

Есть музыка, что очень хороша

для сердца и для медленного танца.

Она приятна уху дагестанца,

гуцула, кипчака и латыша!

Внутри неё вращается спираль

и плавно поднимает душу к небу.

Пусть общепит подобен ширпотребу,

а на дворе разруха и февраль.

Ave Maria, льётся из трубы!

Gratia plena, добрая Мария!

Но в сладких звуках скрыта истерия!

В них страшно раскрываются гробы!

Мария разгрызает синий лёд,

рвёт на себе сиреневую юбку.

Кто мне звонит ночами напролёт?

Кто, глупо промолчав, бросает трубку?

Мария, это Шуберт, говорят.

Он ходит в шубе этот шумный Шуберт.

Он жрёт шербет и щупает наяд.

Он наши души жалобит и губит.

.......

Как выпью, вспоминаю о тебе.

Но я не пью на старости ни грамма.

И я уже не помню, что за дама

мне Шуберта играла на трубе....

Таганрог

Изнанку разлуки,

её голубую косу,

пропахшую ветошью,

но незажившую рану,

я нежно расправлю,

на миг удержу на весу,

и, глядя в ладони,

на кафельной плитке

привстану.

Бумажные нервы

в июне прочны на разрыв,

но вряд ли становятся крепче

к исходу июля.

Меня ты обманешь

и, тихо глаза опустив,

навеки поверишь,

что это тебя

обманули.

В кофейных жестянках

изъедена молью крупа,

унылой Джокондой

кривится бубновая дама,

удача призывно гудит,

как печная труба,

и в сердце

радушно цветёт

погребальная яма.

Нас сводят с ума

в спящем городе колокола,

уча озираться

на звуки собачьего лая,

казённая жизнь

предсказуемо быстро прошла

и светится счастьем

надбавка её

дармовая.

Белый танец

Мне приснился солдат,

что уснул на дощатом полу

танцевального зала

в субботней рабочей общаге,

огнедышащей грудью

прижавшись к чужому теплу

и с обрывком в ладони

оберточной синей бумаги.

И унылые пары

прохладно кружили над ним,

и усталая женщина

в юбке из серого флиса,

словно рыба, вдыхала

у окон чахоточный дым

и склонялась над парнем,

как звёздная киноактриса.

Сколько длится твой сон,

этот вечный младенческий сон,

столько длится ваш вальс,

отдающий хозяйственным мылом,

и перчатки ложатся

на крылья шершавых погон,

и бегут в забытьи словно к Волге

по скользким перилам.

Мне приснился мой друг,

потерявший гражданскую честь,

но ещё не нарушивший

воинской строгой присяги.

А невест в нашем славном Саратове

просто не счесть,

как не счесть в День победы

шумящие красные флаги.

Лунная соната

В улыбке старого соседа

жизнь проявляется хитро,

когда он внутренность мопеда

положит в ржавое ведро.

Затихнут радостные гонки

среди желтеющих осин.

К нему в нарядной рубашонке

приехал в гости старший сын.

Привёз лекарственного мёда

и тульских пряников мешок.

И, уезжая на три года,

не выпил с ним на посошок.

Зима крадётся из-за леса.

В некрепких жилах стынет кровь.

И нет нигде деликатеса,

чтоб смог унять мою любовь.

Мы станем сказочно богаты,

мы будем думать о душе,

покуда Лунная соната

звучит в закрытом гараже.