Поэт для вчитывания

В последние брежневские годы я часто получал письма из Тамбова от молодой поэтессы Марины Кудимовой, с которой лично не был знаком. И они поражали зрелостью суждений и совсем не безопасной откровенностью. А у нее уже побывал под арестом муж. Но она, судя по стихам, с детства отличалась упрямым правдолюбием.



В младенчестве я так боялась лжи,

Что говорить не сразу научилась…



Жила гордо и бедно. Лишь кое-что чудом удавалось напечатать. Не могли же тогдашние газеты и журналы с распростертыми руками принимать, например, такие подозрительные строки:



– Неужели вы это едите?

– С пребольшим аппетитом едим!

– Так бегите! Чего ж вы сидите!

– Да куда? Хорошо же сидим!



Или такие – страдальчески обращенные к родине, вовсе не циничные, смертельно мучительные:



Матушка-загогулина,

Сколько же недогуляно!

Матушка-отчебучина,

Сколько недополучено!



Словом, тайком затверженным,

И языком отдавленным

Плачу, как по отверженным,

Я по твоим отьявленным.



Матушка-червоточина,

Сколько понаворочено!

Матушка-живоглотина…

Родина моя, Родина!



Эти стихи мне удалось опубликовать в 1994 году в «Строфах века». К сожалению, из-за большого размера там нельзя было поместить потрясшую меня поэму «Арысь-поле», которая вышла карликовым тиражом и не была вдумчиво воспринята читателями, чьи головы буквально скособочило политическими землетрясениями. В этой поэме, написанной роскошно рассвобожденным, по-цветаевски многозвонным языком, со ставкой на фольклорную частушечность, заставляющую вспомнить «Двенадцать» Александра Блока, развернут языческий миф о кобыле Арысь-поле, которая, обернувшись девой, должна родить нового мессию – российского кентавра.

В поэзии Кудимовой тоже есть нечто кентаврье, но прорываются и всплески крыл Царевны-лебеди, скрытой под напускным богатырством. Риск недавней перепечатки поэмы в журнале «Сибирские огни» (2011, № 5), на мой взгляд, оправдан. На фоне рыхлой стихотворной «текучки» поэма выделяется дерзостью замысла, плотностью художественной ткани, эмоциональной взрывчатостью.

В Перестройку, получив наконец, как и многие другие молодые литераторы, членский писательский билет, Кудимова стала «кентавром» нового Союза писателей России, и наши пути разошлись. Много времени и сил у нее уходило на изнурительную литературную борьбу, но в итоге Марину, как обычно, выдавили из власти собственные соратники, не обладавшие ни ее умом, ни ее дарованием. Мы почти не встречались двадцать лет, и за эти годы у нее не вышло ни одного сборника. Только сейчас она прислала мне электронную версию своей новой книги, называющейся старинно и просто – «Черёд».

Я попросил Марину написать автобиографию. И вот она в полном виде:

«Я выросла на уральском поселении в Пермской области среди зэков, только что поменявших лагерь на лесоповал. Там отбывал поражение в правах мой дед Яков Глинянов, наполовину украинец, наполовину казак. С ним рядом была моя бабушка, урожденная Булыгина, красавица, окончившая тамбовский Институт благородных девиц. Ее старшая сестра жила в Тамбове с мужем, и бабушка была послана к ней под присмотр. Так, собственно, наша семья и оказалась в Черноземной полосе. Моей нянькой была украинка Маруся, и по-украински я заговорила раньше, чем по-русски. А добровольным «дядькой» моим стал Анатолий Елисеев, колымчанин-рецидивист.

В Тамбов мы приехали с бабушкой к умирающему от рака деду. Мне было 9 лет, и от потрясения потерей самого любимого человека я написала первые стихи. Уехав из Тамбова в 35 лет, зрелым человеком, я поняла, сколько этот город значил для меня и каким неиссякаемым источником поэтической энергии был.

На Урал я вернулась во второй раз (в моей жизни вообще всё рифмуется, повторяясь зеркально), когда по сфабрикованному обвинению в неволе оказался талантливый тамбовский мальчик, поэт, помочь которому можно было только одним способом – выйдя за него замуж. Свадьба наша состоялась на зоне, а потом «молодожена» отправили на поселение по соседству с тем, где я провела детство. Если Евгений Евтушенко забыл, то спешу напомнить, что моего мужа досрочно освободили по его ходатайству. Скорее даже сработала книга Евтушенко, подписанная начальнику Кизеловского лагеря, который потерял дар речи, получив автограф, пожалуй, единственного поэта, которого он знал, и подписал нужные документы.

Переехала я из Тамбова не сразу в Москву, а в Загорск, твердо решив вернуть городу историческое имя. Я работала тогда в «Литературке» (недавно зарифмовала и этот факт, вернувшись в газету). Собрала больше миллиона подписей в защиту величайшего из русских святых – преподобного Сергия Радонежского. Местные депутаты дрогнули под напором мешков с почтой, и город с 600-летней историей снова стал Сергиевым Посадом.

Затем – опять вместе с Е. Евтушенко – мне довелось участвовать в создании нового Союза писателей. Зачем судьбе понадобился такой выверт? Я думаю, что неудовлетворенное русское чувство справедливости сыграло здесь не последнюю роль. Я хотела, чтобы все отвергнутые приемной комиссией СП СССР получили моральную компенсацию. На учредительном съезде нового писательского сообщества по списку приняли сразу более ста (!) литераторов. Затея была сомнительная, но справедливость часто восстанавливается причудливым путем. Карточный домик нового Союза в результате ничего, кроме справедливости, писателям не дал. Имущество прибрали к рукам проходимцы. Суды продолжаются до сих пор.

Книга стихов по разным причинам не выходила у меня более 20 лет. Владимир Берязев, главный редактор «Сибирских огней», и Алексей Ивантер, оба выдающиеся русские поэты, затеяли поэтическую серию. Так родился «Черёд».

Теперь о книге, которая не просто понравилась, – она поразила меня.

Стихи Кудимовой настолько насыщены и даже перенасыщены и переуплотнены, что бросают в долгожданную оторопь. Кудимову читать – как собственный мозг перепахивать… Это стихи не для чтения, а для вчитывания. С веселой амбициозностью она может сравнивать себя с Пименом шекспировского уровня: «И веду я дознание воли народа По шекспировским репликам в очередях!» Она не стесняется пророчествовать о народообразующем значении великой литературы, по которой мы стосковались: «И промыслы отхожие В единую строку Сведут лишь слово Божие Да «Слово о полку…» Но в этих стихах – и естественное бурление страстей, не всегда поддающихся даже авторскому анализу. Такое чувство, что Бог дал Кудимовой огромную энергию, и порой она сама не знает, что с ней делать.

Иногда ее стихам не хватает воздуха, потому что они переполнены лихорадочно горячечным дыханием. Но порой они взнузданы властным и холодным умом. А надо контролировать не только собственную мягкость, но и слишком железную волю. Многовато мальчиков Каев и слишком мало девочек Герд.

Кудимова – крупное явление, и его нужно крупно обнаружить. А для этого в будущих стихах она сама должна еще больше обнаружить себя в этом мире. В одном из ее ранних стихотворений – такая красивая концовка:

Тот целомудрен, кто непроницаем.

Но сомневаюсь, что это справедливо. Может быть, лишь опрозрачнивание себя и приведет к опрозрачниванию смысла сегодняшней жизни, который, как мне кажется, мы неосторожно уронили и потеряли.

Многие наши стихи, в том числе и стихи Кудимовой, уже стали историческими документами советской эпохи. Нынешняя эпоха, для которой и названия никто не придумал, тоже нуждается в эмоциональной документации – тогда и название само собой придет. Так как же мы назовем нас самих и наше сегодня, Марина?

Поручение

Юрод и дока, соль и пряности,
Соха и плуг, сапог и лапоть –
Неукоснительные крайности,
Без полумер – Восток и Запад.
Американствующий щеголь
И оперный красавец в ферязи.
Сломался православный Гоголь,
Толстой завысил статус ереси.
Не даст потомства мерин сивый,
Но впрок земле его навоз…
Есть порученье у России:
Оно – отнюдь, а не авось.

* * *

В мятежной очереди стоя,
Я никогда не знаю, кто я.
В ответ на каверзный вопрос:
– Как Вас зовут? –
в лице меняясь,
Ответить сразу затрудняюсь,
Однако это не склероз.
Косноязычный комментатор
И засветившийся агент,
Я – всех акцентов имитатор
И всех земель абориген.
И – со всеобщим выраженьем –
Я обеспечена служеньем,
В круговорот вовлечена
И лишь отдельного изданья
За совокупное страданье,
За соучастье лишена.

* * *

За каинство, за мельтешенье,
За истину не по уму
Прощения и разрешенья
Народу прошу моему.

В белесое марево вперясь,
В насельное небытие,
Я думаю: в чем моя ересь
И в чем нестроенье мое?

Гремят буферов тулумбасы
И пролеси клонит к зиме,
И, как на расстреле, колбасы
Стоят в переметной суме.

И клянчит валюты, валюты
Подученный уркой юрод…
Состав обречен с той минуты,
Как задом пошел наперед.

Но так затянулось крушенье,
Что в толк ничего не возьму…
Прощения и разрешенья
Желаю я праху сему!

Сама только пыль его пыли,
Я в пику сапожным пятам,
Что мне на глаза надавили,
Смотрю в поднебесье. А там –

Глаголеобразным извивом,
Как птичий, но ярче на свет,
За отроком кровоточивым
Немеркнущий тянется след…

* * *

Среди всего необходимого,
но сразу скажем – не для всех,
есть имя крепкое – Кудимова,
как нераскусанный орех.
Все зубы о нее обламывали,
о ее мощной музы плоть,
но лишь себя они обманывали,
ее пытаясь «расколоть».
Она незримым соловьинищем
лет двадцать хмурилась в лесу,
но как Микула Селянинович
явилась с книгой на весу.
Взмахнула книгой, словно палицей,
и устоял лишь, кто не трус.
Покрыло землю, словно падалицей,
стишками в стиле «а-ля рюс».
И богатырское, и женское
в ней по-казацкому сплелось
в интеллигентско-деревенское,
в «отнюдь» и все-таки «авось».
А из нее, как из провидицы,
как сводный хор: «Иду на вы!» –
запели сразу все провинции
посоловьинее Москвы…
Евгений ЕВТУШЕНКО