Екатерина Монастырская: "В мире не хватит пемзы, чтоб руки любимых отмыть…"

Сергей Алиханов

Одной из лучших поэтесс страны — в предисловии к недавней подборке своих стихов, названа Екатерина Монастырская — расскажем о ее творчестве.

Екатерина Монастырская родилась в Москве. Окончила Московской текстильный институт (факультет прикладного искусства).

Автор поэтических сборников, «Кануны», «Третья четверть».

Работает художником.

Живет в Москве.

Стихи Екатерины Монастырской, порожденные глубоко личными обстоятельствами, мотивированы не столько внешними воздействиями, сколько ее собственным выбором. Радость обыденной жизни в ее творчестве пронизана грустью скорых и неизбежных разлук. А новая информационная среда, в которой и общаются, и живут сейчас поэты, входит в её стихи без подчёркнутой собственной продвинутости, а в эмоциональной окраске первозданности:

До гранитных объятий оплаканных плит,

До блуждающих зыбких огней,

Ты, пока наверху не нажали «delete»,

Задержись на страничке моей...

И ещё пара дней, и грачи, и скворцы

Прилетят, и закружат стрижи,

И пустырь ошалеет от жёлтой пыльцы,

И жильцы отворят гаражи.

Прислюни подорожник к разбитой губе.

Сплюнь и слёзы обиды утри.

Приживаясь к себе, и гоньбе, и судьбе

Всем, что гибнет и ропщет внутри.

И, пока этот миг до конца не дожит,

Не уравнены силы ничьей,

Пусть немного ещё повисит, полежит

Эта блажь на страничке моей.

Много и долго Екатерина Монастырская трудилась иконописцем в Италии, и ментальность ее напиталась европейской средневековой культурой Возрождения. Был найден, а точнее, ей открылся некий шифр для вербализации медитаций, посредством которых в течении веков выдающиеся мыслители прошлого влияли на развитие человеческой цивилизации, например:

МАКИАВЕЛЛИ

Парадных лестниц громкая затея,

На улице фасадов толкотня,

Патриций взгромоздился на коня,

Плебеи тут же бегают, потея.

И склоки желтых сплетен хороши –

Последних истин свежие могилы.

Коты на крышах кротки и унылы,

И кроме них, как будто, ни души.

Как мягко стелют, да постель жестка.

Учись владеть привычками Сократа.

А если что, сойди за простака:

Мол, так, да так, погода виновата…

И, знай, – рука убитого солдата

Не сможет посягнуть на облака.

Особенно драгоценна и в то же время беспощадно правдива прямая поэтическая речь Екатерины Монастырской. «Карантинная поэма», дописанная ею в эти пораженные пандемией месяцы, словно свидетельство поэта-очевидца о событиях трагической современности. Как творчество Маяковского воплощает собой Октябрьскую революцию и даже до некоторой степени оправдывает революционную беспощадность, так поэма Екатерины Монастырской, словно надиктованная ей ангелами отчаяния. Это стилистические и художественные приемы или уже реальные признаки и призраки будущего, которые открылись всевидящей, и все чувствующей поэтессе. Созданный ею во всепобедной энергетике текст, вовсе не трагикомедия, в жанре которой всегда был заложен счастливый конец — на этот раз такового может и не быть:

О, как смешно звучит: стиптиз, круиз

и нервный криз, и в дерби первый приз.

Все хорошо, прекрасная маркиза?

Горит рассвет и новый день сулит

тотальную ротацию элит —

через колено от верху до низу.

Да будут уши и зрачки востры —

С тобою две — по Дарвину — сестры —

Две ненасытных — фауна и флора —

Они теперь не просто вид сырья —

Ты нынче сам — добыча для зверья,

И хищный лес — не элемент декора.

Ты зародишься новым, вот те на,

В её зубастом лоне — имена

По типу Острый Клык и Верный Коготь

Получат внуки — больше не музей

Окрестный мир — где, да, ходи, глазей,

Но лучше всё же ничего не трогать…

Замечательное, проникновенное чтение Екатериной Монастырской своих стихов из последней книжки, выставил на своем ютуб-канале наш автор, поэт и издатель Евгений Степанов —видео:

https://youtu.be/1X4NXAGAa_E

О творчестве Екатерины, ставшим явлением в современной поэзии, уже много статей и отзывов:

Инна Молчанова, критик и редактор литературного журнала «Точка Зрения», написала: «Каждое стихотворение Екатерины Монастырской — отдельный, бездонный мир, запечатленный в сюрреалистической тональности. Со своими словобразами, ассоциативными рядами… материально «ощутимы» в этом словесном мерцании, совершенно неодушевленные вещи: «огромный ветер», «узловатые мысли», «кубический воздух», «чугунная пята», «пьяные голуби», «звезды в проруби»...

...Гамма лексических пластов... своевременна. Точны, уживчивы друг с другом эксплуатируемые архаизмы, просторечья и высокоШтильные их собратья... ...невероятное напряжение внутренних голоса и зрения.

Хочется еще смотреть и смотреть, как раскачивается высоко под поэтическим куполом серебряная нить, пружиня под атласными башмачками… творческий максимализм, заочный спор с любым авторитетом мне лично – ПО ДУШЕ! у каждого века должен быть свой Пушкин...».

Поэт Сергей Арутюнов, преподаватель «Литературного института», и наш автор, убежден:

«Не странно ли, что один из лучших поэтов страны — художник? Нет, не странно. У нас вообще с поэзией творятся такие странные вещи, что лучше о них в другой раз. А вот о Екатерине Монастырской — сейчас, и немедленно. Богатство её слога явилось будто бы от Золотого века, и, может быть, не только русской поэзии, но европейской, давно его пережившей.

Собственно, поэт и должен быть посланцем именно Золотого века — исступлённо тщательным, жадным к каждому оттенку, безмерно восхищённым бытием. Такова Екатерина, множество лет выращивавшая свой слог, и лишь несколько лет назад решившаяся на небольшой сборник избранного посреди неустанного художества — реставрации старинных русских храмов, обучения групп желающих научиться живописи…

Но – к слогу: он цветёт. Он неустанен, потому что сама психика художника среди разочарованных гуманитариев слога вечно бодрствует, и тем опережает их в силе любви к Сущему.

Когда же поэту воздадут должное за такую любовь? Но разве не воздаётся человеку за любовь — любовью? Воздаётся. И стихами — тоже. То, что они есть, то, что не оставляют, и есть воздаяние. А о прочем смешно и думать: не истинное, не настоящее. Но мы же не в игрушки пришли играть в этот мир? Конечно же, нет.

И потому – всё всерьёз».

Александр Карпенко, поэт, критик, в «Литературных Известиях» провидит: «У Екатерины Монастырской есть мистический дар провидеть земные события сквозь борьбу стихий. Она думала о четырех четвертях земного пути... удивительна маленькая поэма о Серебряном веке, увиденная сверху и изнутри. Это космический взгляд на природу вещей… у Монастырской — чеканные, безапелляционные строки, как у Ахматовой в «Поэме без героя», и прекрасные, «штучные», эксклюзивные рифмы. Укладывать свои мысли и образы в прокрустово ложе размера и строфики — большое искусство. Не могу сказать, что до читателя или слушателя сразу доходит основная мысль стихотворения. Она несколько законспирирована, засекречена автором. А мысль такова: поэты сами накликали на Россию беду, занимаясь оккультизмом, черной магией, в открытую называя, например, Люцифера «своим другом»…

Иногда возникает ощущение, что поэт живет не здесь-и-сейчас, а где-то там, в незапамятные времена... я не могу сказать, что лексика Екатерины в принципе старомодна. Отнюдь. Она создает неологизмы, густо использует редкие, как драгоценные камни, слова...

Потолок поэта Екатерины Монастырской настолько высок, что почти не просматривается. Для меня Екатерина Монастырская — надежда русской поэзии...».

С верой и надеждой прочтут ее стихи и наши читатели:

* * *

Проходит еле слышно меж дерев

Свистящий шепот, предзнаменованье,

По картам — это время — козырь треф,

Снегами озимь на груди пригрев,

Земля утратит речь и дарованье,

Геката выйдет в поле — и падут

Листы лозы, обобранной до нитки —

И будет день до синевы продут,

И долею лазури — там и тут

В закат лиловый — ледяные свитки

Вчитает ветр, и затрещат дрова

В печи — и разрумянится вечерне

Судьба, и, пряча руки в рукава,

К нам повернется — и пройдут слова

Незримой плотью, музыкою сфер не

Достаточной для медно-синих дней

Их вечеров — в безоблачной долине

Где твердь соприкасается — поныне

С хрустальной твердью — и звенит сильней.

* * *

Мокрый снег, в авоськах апельсины,

Слякоть цвета кофе с молоком,

И в метро — оттаявшие спины,

И набит вагон битком.

Шапки, шапки, норки и ондатры,

Паром изо рта — слова плывут,

Безглагольно, медленным анданте

В декабре — минут

Сколько? Не считали, не волхвы мы,

Вереницей шествуя во тьму,

А снежинки — ох, неисчислимы,

Даже Самому.

От предновогодней, предпоследней

Маеты, как время и итог,

Высыхают лужицы в передней

От моих сапог.

ШАР ГОЛУБОЙ

Желтый большой абажур с бахромой,

Венские стулья — немного хромой

Каждый из них, нам известно давно —

«Венские» это названье одно.

Скатерть дамастовая на столе,

В копоти лампа и навеселе

Скрипка, гармонь и гитара поют

В тихий, грошовый, печальный уют.

И голоса тянут наперебой:

Крутится-вертится шар голубой, —

В песенку влив полупьяную страсть:

Кавалер барышню хочет украсть.

Тех, кто любил, богател и нищал,

Всех этих милых несчастных мещан,

Всех: и больших, и ребят, с головой

Завтра накроет волной моровой.

В теплом тумане варшавских аллей,

Над черноземом поволжских полей

Слышится, как перед страшным судом:

Где эта улица, где этот дом?

Пояс недоткан и стол не скоблен:

Где эта барышня, что я влюблен?

Где ты, краса, что случилось с тобой? —

Пел на базаре безногий слепой.

Да и беда не приходит одна,

Как за войной — и другая война,

Как за напастью — другая напасть:

Крутится, вертится, хочет упасть.

И ни начал, ни концов не найти.

Ноют, зудят, заживая, культи,

И забываешься, и под тобой

Крутится, вертится шар голубой.

АВГУСТ

Под ясным ласковым лоскутным небом августа

Уж рыжина в корнях запутанных усталых трав густа,

Грачи с грачатами гурьбой на пашне озими

Гутарят, грая меж собой о скорой осени.

О перелете за моря, за дали дальние,

А вечера, лазурь багря, глядят хрустальнее,

И озаряет зыбкий луч, сквозя меж грозами,

Изгиб реки, откосы круч, старуху с козами,

Отягощенные к земле плодами яблони,

Как будто счастья на семь лет даря, клони

Под вечер солнце за леса. Над марью волглою

Течет златая полоса в туман за Волгою.

ЯБЛОНИ

Нынче, бают, окаянны дни:

В людях — ненависть и спесь.

Видишь, на поляне — яблони:

Значит, прежде жили здесь.

И, во дни не то, что б древние,

Двести лет — предельный срок,

Были тут село, деревня ли

Или малый хуторок.

Здесь, в ненастном, хмуром ельнике.

И не нас ли в свой черед

Заглушит осинник меленький,

Чернолесье заберет.

ПРИВЫКАЙ

Привыкай глазами к свету

Беловатых неоновых ламп,

Чьи опальные отблески где-то

Освещают двухцветный эстамп

С Лукоморьем о трех поросятах

Для приютов, больниц и школ,

Что в каких-нибудь пятидесятых

Нарасхват, несомненно, шел.

Тиражированный миллионно

За неименьем лучшего, где

Образ Пушкина-чемпиона

По заплывам в белиберде;

Что висел в кабинете зубного,

Где повышен страха барьер…

И от этого сердце снова

Так и скачет во весь карьер.

***

Привыкай жить поминутно:

Время дорого, милый мой.

До чего хорошо-уютно

В новом доме зимой!

Только вянущими нулями

Время счет текущий ведет.

Милый, мы кругами гуляли,

А оно шло вперед.

***

Привыкай к своей неудаче,

Ведь удача твердила: Верь

В то, чему не бывать – иначе

Ни одна не откроется дверь.

Годы шли, и рухнули стены,

Нерушимые прежде, но

Дверь осталась запертой. Смены

Часовой дождался давно.

МАКИАВЕЛЛИ

Парадных лестниц громкая затея,

На улице фасадов толкотня,

Патриций взгромоздился на коня,

Плебеи тут же бегают, потея.

И склоки желтых сплетен хороши —

Последних истин свежие могилы.

Коты на крышах кротки и унылы,

И кроме них, как будто, ни души.

Как мягко стелют, да постель жестка.

Учись владеть привычками Сократа.

А если что, сойди за простака:

Мол, так, да так, погода виновата…

И, знай, — рука убитого солдата

Не сможет посягнуть на облака.

На страничке моей

До гранитных объятий оплаканных плит,

До блуждающих зыбких огней,

Ты, пока наверху не нажали «delete»,

Задержись на страничке моей:

Где хоккей на катке и снежки во дворе,

И стишки про ребят и зверят,

Где в ангине — узоры на старом ковре,

Растекаясь, над жаром парят.

Там задорные горны поют: будь готов;

На подшипниках с горки — давно ль?

Там подшивки журналов лохматых годов —

Восемьсот, девятьсот, два ноль ноль.

Свет, что памятью милой в ушедшее вшит

Веретённым жужжанием дней.

Так пускай это малость ещё полежит,

Повисит на страничке моей:

Где за окнами синий шатёр навесной,

И разбуженным воздухом в дом

Бьёт открывшейся высью, землёй и весной,

И оплавленным тающим льдом,

И ещё пара дней, и грачи, и скворцы

Прилетят, и закружат стрижи,

И пустырь ошалеет от жёлтой пыльцы,

И жильцы отворят гаражи.

Словно в светлое завтра объявлен транзит,

Так шагай – левой-левой – живей.

Так ведь, майское утро еще повисит,

Полежит на страничке моей?

Прислюни подорожник к разбитой губе.

Сплюнь и слёзы обиды утри.

Приживаясь к себе, и гоньбе, и судьбе

Всем, что гибнет и ропщет внутри.

Пролетают деревья, столбы, провода,

По дороге назад — как в кино —

В тишину, где ни звука, ни дна, ни следа,

Где всего лишь светло и темно.

И, пока этот миг до конца не дожит,

Не уравнены силы ничьей,

Пусть немного ещё повисит, полежит

Эта блажь на страничке моей.

ГУСТАВУ МАЛЕРУ

Тише! Кончилась Венская школа,

И настала иная пора.

В новом воздухе пусто и голо,

Словно стены белили вчера.

Остановлена кровь, песня спета.

Разве это возможно, скажи,

В суете отвернуться от света,

Навсегда уличенным во лжи?

Ничего, нарастая громами

От мятежной, пустой вышины,

Неизвестность плывет над домами,

И другие раскаты слышны.

***

Во мне дышали долгие слова.

Под ветхим небом их не обнаружу:

Их невозможно выпустить наружу,

Как тайны ремесла и естества.

Они растут, пугая высотой.

Они самодостаточны, старея.

Так в темных деревах налет Борея

Рождает трепет осени пустой.

***

Когда переходят черту, оглянувшись назад,

То видно, что где-то в мятежной стрелецкой слободке

Кубический воздух до вдоха последнего сжат,

И дым самосада дерет пересохшие глотки.

Но, если прощенья просить у чугунной пяты,

То легче бы было искать рокового предела,

И после уже, из-за пройденной этой черты,

Поверить, что черная оттепель в спину глядела.

***

О, не слишком ли было дано

В этом круговороте?

Однодневных небес полотно

Замирает на взлете.

Понедельник — лишь статуя сна,

Путь по хрупким карнизам,

Темный двор, что до самого дна

Сквозняками пронизан.

И над крышами серый дымок

В тонком холоде вымок,

И в своей темноте изнемог

Не проявленный снимок.

***

Забегая вперед без оглядки,

Не могу оглянуться назад.

Так с разрушенной детской площадки

Убегают в таинственный сад,

Где качаются темные ветки,

И смыкаются душно, как сон,

Теневые лучистые сетки

Недоступных возвышенных крон.

Что дышать, уповая на милость?

Что бояться, ухмылку тая?

Словно с телом навеки простилась

Золотая тщета бытия.

ДЗИГЕ ВЕРТОВУ

Там, где кончается время над истинным морем,

И начинается нечто вне имени, места, стихии,

Мы непонятному говору эхом вне голоса вторим

И устремляем в зенит взоры сухие.

Плакальщик плачет, молчальник молчит, каменщик строит,

Входит герой в рай, папироской дымя, с поля брани,

В Бразилию плыл пароход, и матерился Вася,

В прихожей звонит телефон, соседи играют в карты.

Так продолжается бег, безостановочно четок.

По Эрмитажу метался призрак облачной дали.

Дощатые тротуары, зонтики, бег пролеток.

Да, мне говорил один: «И не таких видали…».

***

Шути, дружок, верти свою юлу,

Скачи прозрачным мячиком в апреле,

Не озирайся — в теневом углу

Чужие люди быстро постарели:

В них время незаметное текло,

И небо плакало, светясь, влекло, лучилось,

И знало пропыленное стекло —

Одно — о том, что за зиму случилось.

***

Что растеряли, после соберем…

Я помню лишь: кончался январем

Дождливый вторник с мокрыми ногами,

Подземный позолоченный приют,

Где в шепоте надышанном и гаме

Твою чужие судьбы узнают,

Там, в ощутимом времени, осколок

Утраченного, я смотрю тишком

Туда, где остовы вчерашних елок

Крещенским запорошены снежком.

СЕВЕР

Что грозной седины в горячих серых бревнах

На солнцепеке с левой стороны?

От прямизны стволов, от параллельных, ровных

Растительных порывов старины:

Трехвековой зимы, трехвекового лета,

Сосновых судеб, колыбельных, мачт,

Где каждый столб и сруб — свидетель тьмы и света,

Приемник молний, счетчик неудач.

Из красного угла, от закоптелых взоров —

Оттуда — смотрит сердце тишины.

Береговая стать и корабельный норов

Отчетливы, легки, разрешены

Как жесткая вода, как воронье над полем,

Как срез слезы, как влажный херувим.

И, падши, не помрем, и сердца не расколем,

А лишь едва колени раскровим.

ЛЕТИ, ПЕЧАЛЬ…

Лети, лети, печаль моя, тоска,

Над нами — до и после сорока,

Не важно — жаль кого, кого не жаль,

Взмывай, тоска, пари, моя печаль —

Над городами, где дома-лари

Тесны, и мало воздуха внутри,

Над селами, где смрад в любой клети,

Лети, беда, напасть моя, лети.

Ты черно-серой птицей обогни

Промозглый день, размокшие огни;

Пускай перо из твоего крыла,

Закружится поверх добра и зла.

Плыви, печаль, тоска моя, плыви,

Сквозь штиль и штормы жизни и любви,

Пиратским бригом за черту морей,

За крайний горизонт мечты моей,

Двухмачтовым, по волнам юных грез

До горьких слез, до самых черных гроз,

Ложись на курс, тоска моя, печаль,

И к солнечному берегу причаль.

На островах, которых не найти

На картах — пришвартуйся по пути.

Покой там весел, мир неугасим,

И легкий бриз над парусом косым.

Беги, тоска, ловя, теряя след,

Вдоль долгих зим и незаметных лет,

Труси, печаль, звериною тропой,

Пусть лунный луч клубится за тобой.

Бродячей пегой сукой обеги,

Язык наружу, нарезай круги

По лихолетьям, у любой беды

Петляют на снегу твои следы.

И, подвывая, не гляди назад —

Там — дом сгоревший и дотлевший сад.

Услышит кто-то у двери скулеж:

Ты доброго хозяина найдешь.

Ползи, печаль, ползи, тоска моя

Среди стеблей пожухлого былья,

Среди развалин, битых кирпичей,

Сверкая на закате, как ручей.

Тянись, тоска, вдоль пашенных борозд,

Свернись и укуси себя за хвост.

Скользи в провалы полые глазниц

Неумолимым холодом гробниц.

Твой склизкий след, лоснится на траве

В недоброй славе и дурной молве,

Но есть предел, печаль моя, прости,

Куда не сможешь дальше ты ползти.

И прежде, чем истаять и пропасть,

Отстань, беда, устань, моя напасть,

Усни под безымянною плитой,

Из гордости и горести литой.

Закрой глаза, печаль моя, тоска,

В полдюйме от последнего броска.

Под камнем правды, под суглинком лжи

Лежи, печаль, тоска моя, лежи.

***

Над Берлином прохладен и сладок закат —

Словно дынная долька на льду,

Раздающий себя до конца и за так —

Я прекрасней ищу – не найду.

В довоенных, похожих на дзоты, домах,

Иссечённых дождём пулевым,

Экономные лампочки брезжут впотьмах,

Осветив нажитое живым.

Из-под рапсовой жёлтой весёлой пыльцы,

Словно каждый поныне казним,

По весне меж стеблей шелестят мертвецы

Пеплом горестным, нежно-сквозным.

Настоящее, память о них изничтожь,

Языком, как корова, слизав.

Над Вестфалией свет, над Саксонией дождь,

Над Германией небо в слезах.

И за старое — тьме их глазниц вопреки,

Позвонков их и рёбер обочь.

И шагают по сизым холмам ветряки,

Словно белые призраки — в ночь.

Баллада о лучшем друге

Чем отчаянней и дерзей — тем лучше — закон таков —

крепко в объятьях сжимай друзей, но ближе держи врагов —

и — к изумленью бумагомарак опытный политрук

знает — матёрый, упорный враг — надёжней, чем лучший друг.

Промежду фишек, среди ферзей, знай — удел дураков —

у самого сердца держать друзей, и где подальше — врагов —

и в крепости опытом ран и годин когорта в одно слита —

но найдётся — как минимум, кто-то один, кто отворит ворота.

Заговора зачинщик тираноборством крут —

и цезарь — чик — и зачищен, соврать не позволит Брут.

Такая — судьбина злая — дружеский тет-а-тет —

спросите о том Николая, двор, генералитет.

И кто, скажи мне, провидел? Грядущее нам темно —

и тот — неважный правитель, кто выйдет на станции дно —

И спорить будет излишним — не возразить никак,

что лучше таких вот ближних старый и добрый враг.

Плату за кровь — не бывает мерзей — в раскаяньи хвать и тикать —

таких бы в аду да в музей-колизей глотки друг другу рвать.

Но там — под покровом безмерной тьмы, в озере ледяном

в вечность без края вмёрзнем и мы, и, видимо — поделом.

Делим трапезу с другом благим — без страха едим и пьём —

но — свят — не Иуда — палач Лонгин, пронзивший Христа копьём, —

и — словно уксусу дали испить — с желчью — полную кадь:

«враг способен тебя убить, но не способен предать».

Каин и Авель, Ромул и Рем, Амнон и Авессалом —

Братоубийцам числа не вем — и судим задним числом:

Коварный враг и неверный друг лучше, чем кровный брат.

А про отцов и детей — зверюг найдёшь, что и сам не рад.

Окаянное, как Святополк родство — не сочтёшь голгоф.

Скажи, человек человеку волк? — Такого нет у волков.

Короче —ё кино и немцы —ё такие враги, итить.

Но в мире не хватит пемзы, чтоб руки любимых отмыть…

Да только — ба! Погляди же! —ё мы здесь, так сказать, одни —

есть некто намного ближе друзей и кровной родни:

тебя — сколько раз распяли — скажи, на позор и казнь

ты вёл — сто раз — не себя ли, чтоб мясом кровавым пасть?

Себе ль, угодливо горбясь, цикуту цедил в бокал,

и с края обрыва в пропасть не сам ли себя толкал?

Мысли сквозь сито сомненья просей, сладких не слушай врак —

ясно — вернее милых, друзей непримиримый враг —

да только — вот и вся недолга — не конкурент и не зам,

нет на свете коварней врага, опаснее, чем ты сам.

Ни за понюх табаку губя, видя на полшага —

Заповедь — «как самого себя» — равно — «возлюби врага».

Из-за кулис прослушав на прогон лучшей из пантомим —

будь как с самым худшим врагом ближе с собой самим.