Крик на прощание

В расчисленном кругу театральных светил Алексей Девотченко был той самой беззаконной кометой, которая всюду оставляет за собой сияющий свет ролей-созданий и обугленный след скандалов. В Петербурге он был актером в ТЮЗе, в Детском драматическом театре «На Неве», в Театре имени Ленсовета, в Камерной филармонии, в Театре на Литейном, Александринском театре, БДТ имени Товстоногова, МДТ – Театр Европы. В Москве – игра в ТЮЗе, в Театре наций, в МХТ имени Чехова, в «Гоголь-центре». Везде был востребован и занят. Но страсть к разрывам пульсировала в крови, и самые счастливые содружества не удерживали его надолго.

Рядом всегда были дружеские руки, готовые спасти и помочь, отвезти в больницу и оплатить сиделок. Были любящие сердца, спасавшие от беды и от самого артиста... Но в самый страшный и самый нужный момент рядом никого не оказалось.

Его одиночество, особость, инаковость жили в сценических героях Алексея Девотченко; сигнал опасности, ему грозящей, но и от него исходящей, был внятен и силен. Пасынки судьбы, его герои носили свою отдельность как рыцарский орден или вериги...

Не забыть его Порфирия Петровича в «Преступлении и наказании», поставленном Григорием Козловым. Его Порфирий был несолиден, дурашлив; выскакивал чертиком из табакерки в ночном колпаке и халате, тараторил без умолку. Маленький дрянной черт за повседневной рутинной работой. Он и проговорился-то всего однажды, в увлеченье: «Что вы, Родион Романович, у вас впереди вся жизнь. Это у нас ничего-с нет».

Его Хлестаков в постановке Валерия Фокина (Александринский театр), казалось, уходил со сцены прямо в преисподнюю. И в преисподнюю же проваливался Обольянинов из «Зойкиной квартиры» (МХТ, режиссер Кирилл Серебренников). Его Шут в «Короле Лире» Льва Додина (МДТ-Театр Европы) был самым сложным персонажем трагической истории развала страны и семьи. Шут-провокатор, постоянно подначивавший и подзуживавший своего повелителя. Шут-наблюдатель, выходивший на авансцену, где, присев к раздолбанному пианино, извлекал из него звуки собачьего вальса. Шут-комментатор, он свободно обращал свои инвективы прямо в зрительный зал. А в сцене бури, сверкая пышным клоунским жабо и голым задом, исчезал бесследно, успев на прощание высунуть язык...

Очень скоро на роль Шута пришлось ввести дублера, но по договоренности Алексей Девотченко, когда был в силах, приходил отыграть спектакль...

По природе Алексей Девотченко был актером-солистом. Нельзя сказать, что он тянул одеяло на себя. Но зрительный зал безошибочно ощущал эту бешеную самоотдачу, безжалостную щедрость, с какой он тратил на сцене себя. Его любимым жанром были моноспектакли. Тяжелейшее испытание на прочность, когда остаешься один на один с чудищем-публикой, он проходил с каким-то победоносным блеском и ошеломляющей виртуозностью.

Воспитанник школы сценической речи Валерия Галендеева (ЛГИТМиК, Мастерская Льва Додина), он умел донести каждое слово и каждый нюанс поэтической речи, дать слушателям-зрителям почувствовать плоть головокружительных поэтических метафор и ощутить ритм разворачивания авторского видения мира. И тут же – дать летучую бессловесную ремарку собственного отношения к тексту.

Его последним моноспектаклем стал «Вальс на прощание», созданный по произведениям Иосифа Бродского с фрагментами из Александра Солженицына и Владимира Буковского. Я смотрела спектакль на сцене московского театра-клуба «Мастерская»; артист, получив бытовую травму после митинга на Чистых прудах, играл со сломанной рукой. Строку поэта: «Зачем выходить оттуда, куда вернешься вечером таким же, каким ты был, тем более – изувеченным?» – актер успевал сопроводить кивком на свою загипсованную конечность.

Свой опыт протестных митингов и яростных постов в соцсетях (блогер и протестант Алексей Девотченко был известен не меньше, чем Девотченко-актер) он смело вводил в свой сценический опыт. В «Вальсе на прощание» он вступал в диалог с поэтом-философом Бродским, считающим, что от политики надо держаться подальше. Надо или не надо выходить на улицу или площадь? Как строить взаимоотношения с обществом и государством? Как выстраивать дистанцию между собой и миром? Уход в открытый политический протест и экзистенциальное принятие мира в спектакле существовали в диалоге на равных.

Сестра-смерть стояла где-то рядом с его героями, окликала, трогала за рукав. И ее незримое присутствие сообщало особую тональность его созданием, определяло уровень разговора со зрителем. Он каждую роль играл как в последний раз. И в каждой роли торопил и приближал разлуку – прощался с нами.

...Актер стоял вплотную к нам: протяни руку и коснешься. Легко, без нажима, то ерничая, то пасмурно, артист разворачивал любимую и главную мысль спектакля-реквиема. Реквиема Поэту и, как стало понятно только сейчас, – реквиема самому себе: «Не мозжечком, но в мешочках легких он догадывается: не спастись.

И тогда он кричит».