Posted 6 октября 2014,, 20:00

Published 6 октября 2014,, 20:00

Modified 8 марта, 04:01

Updated 8 марта, 04:01

Игра в шарады

Игра в шарады

6 октября 2014, 20:00
Любимой открыткой фестиваля моноспектаклей «Solo» стало изображение маленького парусника «Solo», окруженного тяжелыми танкерами, лайнерами, пароходами, авианосцами (соответственно – Чеховским фестивалем, «Золотой маской», «Сезоном Станиславского», «Территорией» и т.д.). Гордая подпись гласит: «Белеет мой парус, такой о

Через несколько дней после московского показа спектакля Ромео Кастелуччи «Юлий Цезарь. Фрагменты» в Петербурге началась пресс-конференция с интригующим названием «Зачем Шекспир?!». Увы, итальянский провокатор-виртуоз не предполагался в числе участников. И потому отвечать на вопрос «зачем Кастелуччи Шекспир?» приходится нам, и отвечать чисто гадательно. В духе Венички Ерофеева, на вопрос «зачем нужны стигматы святой Терезе?» – ответившего, что стигматы святой Терезе решительно не нужны, но они ей желанны…

Пятидесятиминутный «Юлий Цезарь. Фрагменты» построен по принципу игры в шарады. Помните, что загадывается некое сложносоставное слово, скажем «контрабанда». А потом показывается театральная сценка, из которой надо разгадать слово «контра». А потом в другой сценке – слово «банда». А потом, уже в итоговом действе, – все слово сразу.

Спектакль Кастелуччи начинается в подземном коллекторе, похожем одновременно на подземный заброшенный храм и давно не использованный бункер с мощными колоннами и сыростью, въевшейся в стены. В первой сцене актер Симоне Тони исследует с помощью эндоскопа с видеокамерой работу своих органов речи. На экране мы видим, как шевелится язычок нёба, как смыкаются альвеолы. Следим, какими физиологическими усилиями гортани рождается звук и самая человеческая речь.

Герой второй сцены – Цезарь (Александр Павельев) – человеческой речи начисто лишен. Но зато все его движения рождают долгое эхо. Шаги актера по бетонному полу коллектора звучат эхом дальнего грома. Взмах руки вызывает свист ветра. Сам себе статуя Командора, Цезарь замирает на постаменте. А в это время на заднем плане судьба чертит на крупе черного коня «Mane-Tekel-Fares». Цокая копытами, черный конь уходит куда-то во тьму. А Цезаря окружают заговорщики в белых тогах. Один достает имитацию женской груди, прикладывает к Цезарю, отодвигая складки пурпурной тоги, и жадно пьет воображаемое молоко. «Вскормил своего убийцу Брута!» – делится соображениями начитанная аудитория, готовая к разгадке любых шарад и игр. Хоть семантических, хоть семиотических, хоть символических. Убийцы Цезаря торжественно натягивают пурпурную тогу на голову и ноги усопшего. И тога, прямо как на показе мод (помните, одним движением брюки превращаются...?), превращается в пурпурный саван. И тогда Цезаря за ноги волокут меж зрительских рядов.

Наконец, в сцене третьей, для шарады итоговой, на постамент взбирается немощный старец, чья дряблая грудь обнажена, а руки трясутся. Из горла вырывается что-то вроде предсмертного хрипа. А на экране бежит текст речи Марка Антония над могилой великого друга. Сложнейший монолог, мечту любого актера, Ромео Кастелуччи отдает популярному в середине прошлого века шансонье, заболевшему раком горла и недавно перенесшему тяжелую операцию. Вся сложная конструкция рождения слова, которую мы долго и подробно изучали в сцене первой, здесь уничтожена, искорежена, убита.

А вместе с ней убито и ораторское искусство, и речь, и слово как таковое. Рождение слова и смерть слова оказываются срифмованы как дополнительная подсказка недогадливым зрителям шарады, не сумевшим сложить простейшее «слово» и «смерть» в «смерть слова»… И весь ряд дальше: смерть культуры, смерть цивилизации, смерть всего сущего, ибо «в начале было Слово, и слово было Богом, и Бог был Словом»…

Трудно ответить на вопрос «зачем нам Шекспир?». Но, согласитесь, куда труднее догадаться: зачем мы Шекспиру? И даже частная разновидность общего вопроса: зачем Шекспиру Кастелуччи? – явно ускользает от честных разгадывателей изысканных шарад.

"