Обрывки чужих слов

Придя домой со спектакля «Опус № 7», необходимо помыться. Не в каком-то фигуральном смысле «духовного омовения». А в самом прямом житейском смысле этого слова: смыть пыль и грязь, каковой примерно на десятой минуте спектакля окатили зал из брандспойтов. Следующие три часа зрители аккуратно выбирают друг у друга из головы бумажки и сухие листья и безуспешно стряхивают с платья сор. В режиссерском жесте – «пыльном мешком» публику по голове – наверняка сокрыт смысл. Смиренное: вот из этого сора выросла наша постановка. И панибратское: вот как мы в грязи весь спектакль валяемся (а актеры поочередно вымазываются в разноцветных красках, вываливаются в сосновых стружках, мажутся сажей), чего вам тут чистенькими рассиживаться? И, наконец, вызов: а всем замученным и ставшим пылью, каково? А каково было Шостаковичу, когда его обливали на страницах советской прессы?! Их разрешения же тоже никто не спрашивал, и публике нечего права качать.

Спектакль состоит из двух – как подчеркивает в программке режиссер, – независимых частей. Первая часть «Родословная» начинается словами «Авраам роди Исаака» и заканчивается: «Родился Иисус Христос». И если выделять общую тему из смены сценок-зарисовок, то тема первой части: гибель народа Авраама. Проектор высветит на стене лица детей и стариков с пейсами и котелками. Прямо с экранного изображения на сцену выкатится старинная детская коляска времен Второй мировой. В картонной стене прорывается кусок, и откуда-то из небытия выпадают детские туфельки. «Циля, Мойше, Левушка, Додик», – идет перечисление имен. Молодой мужчина в котелке теребит разорванные бумажки и все рассказывает, как погибла тетя Циля, как остались в захваченном городе его старики, как брошенному детьми его дяде кошка объела пол-лица.

В стране, где антисемитизм поднимается грязной волной, говорить о горестях своего народа необходимо. Однако грустно, что «Родословная» совершенно не воспринимается личным выстраданным высказыванием именно Дмитрия Крымова. Художественные приемы знакомы, не раз использованы (тут привет от «Звуков тишины» Алвиса Херманиса, тут цитата из Камы Гинкаса и Генриетты Яновской, а больше всего приемов знакомы по прежним постановкам Дмитрия Крымова). «Заимствованность», вторичность, «несвежесть» приемов компрометируют мысль и чувство. Они тоже начинают казаться взятыми напрокат.

Вторая часть названа «Шостакович». В ней два протагониста: Анна Синякина (Шостакович) и трехметровая кукла, она же Воспитательница-Родительница, она же Родина-мать. Поначалу маленький Шостакович прячется в ее необъятные юбки. А потом, нацепив военную фуражку, дама палит из пистолета по гигантским фото, изображающим художников-современников композитора (фото Ахматовой, Маяковского, Мейерхольда и других). Она стреляет и по Шостаковичу, но, бегая, кувыркаясь, прячась по углам сцены, фигурка ускользает от расправы. Над залом для непонятливых звучат цитаты из правительственных постановлений и из покаянных речей композитора, который призывает коммунистическую партию «помогать» художникам и дальше.

Высказывание о «Советской Родине – губителе художника» впервые прозвучало с нашей сцены в посвященном Маяковскому спектакле «Послушайте!» Юрия Любимова примерно полвека назад. Тогда она вызвала гнев властей и потрясение зрительного зала. Любимов рисковал театром и собой, чтобы озвучить мысль, до сих пор никем не произносимую. Ругать сейчас советскую власть можно, ровно ничем не рискуя.

Однако сценически это высказывание потеряло силу воздействия. Все художники знают этот страшный момент, когда стертые слова глушат мысль, а стертые образы мертвят чувство. И становится страшно, когда то, что было криком боли и гнева, превращается в штамп.

Танцующие фотографии замученных художников и гарцующие фигуры людей из «органов», и «протыкающие сердце» правительственные ордена, и пылающие рояли (привет от Кастелуччи) – все эти приемы кажутся случайными обрывками, примерно такими же, какими нас засыпали брандспойты в начале действия. Кусочки, обрывочки, обломочки чего-то живого, действенного, настоящего.

Возможно, этот запорошивший сцену и зал сор из обрывков газет с чужими словами и мыслями и был наиболее наглядной и точной рецензией на «Опус № 7».