Олег Бабинов: "Я свет, стреляющий с двух рук, а звать меня никак"

Сергей Алиханов

Олег Бабинов родился в 1967 году в Екатеринбурге. Окончил философский факультет МГУ.

Стихи печатались в журналах: «Знамя», «Дружба народов», «День и ночь», «Иерусалимский журнал», «Литературный Иерусалим», «Ковчег», «Южное сияние», «Лиterraтура», газетах: «Литературная Россия», «Независимая газета», «МК», «День», «Ковчег», в альманахах: «45 параллель», «Финбан», «Рижский альманах», на многочисленных литературных сайтах.

Автор поэтических сборников: «Никто», «Мальчик сломал слона». Соавтор и соиздатель альманаха «Стихи. Перекрёстки» (Москва – Санкт-Петербург – Нью-Йорк).

Член арт-группы #белкавкедах, которая выступала и выступает в Москве - в ЦДЛ, Булгаковском Доме, музее Пушкина, «Библио Глобусе» - и других в городах: Брюсселе, Риге, Петербурге, Липецке, Ростове-на-Дону.

Победитель литературного конкурса «4-й Чемпионат Балтии по русской поэзии».

Профессионально занимается управленческим консультированием, бизнес-аналитикой, корпоративными расследованиями. Жил в Великобритании, в США.

Непременный участник стихотворных поочередных чтений на всех поэтических площадках Москвы, Олег Бабинов на днях пошутил, что, мол, только в «Музее Пастернака» чувствуешь себя неловко - все время кажется, что хозяин вот-вот вернется, но возвращаться приходится самому. Недавняя презентация его нового сборника «Мальчик сломал слона» (Стеклограф, 2019) прошла на площади Трех вокзалов - в книжном магазине «Депо», оформленном, под стать сборнику, в высшей степени современным дизайном.

Сопутствующее столь ответственному действу нервное напряжение, похоже, так утомило поэта, что неожиданно для всех - всего пару дней спустя - Олег вдруг объявил, что уходит из поэзии. Однако, всеобщее негодование поклонников и собратьев по перу, а скорее всего собственное призвание, заставило поэта вернуться - совершенно блестящим стихотворением «Камера», в котором очеловечиваются нечеловеческие условия, созданные на всех континентах. Олег Бабинов несколько лет «проживал» и в Сиэтле, поэтому с полным основанием может примерить к своему внутреннему бытованию строки Иосифа Бродского, датированные 1974 годом: «номера телефонов прежней и бегущей жизни, слившись, дают цифирь астрономической масти». С тех пор прошло-пролетело скоро уже полвека! - а нелепые, и все более ускоряющиеся трагические события, технические открытия, в условиях тотально подконтрольного существования «сливаются» в мешанину в кюветах нашего подсознания, а больше-то и негде! - и воссоздаются стихами, все более напоминающими крики о помощи:

за нами из церкви блаженного арманда хаммера

следила как мы заметили вовремя камера

беглым зрачком следила завистливо негрово

но не засекала поскольку нас не было

кем же мы были когда мы с тобою не были

вывихом и запятыми садовой мебели

потом и пылью платной были парковкою

ландыши были и уличной были торговкою

красная книга же мамонты визг под колёсами

как в этом фильме из детства где мёртвые с косами

камера глупая камера крутится вертится

мне как и ей в нашу бытность не очень то верится

Поэт сокрушается, что борьба против пресловутых угроз, так изменяет человеческую ментальность, что сам человек вдруг начинает пропадать и исчезает... Получается по принципу квантовой механики: сам процесс исследования изменяет объект. А поэт продолжает читать свои стихи: https://youtu.be/-HlsjwBibdY

Творчество Олега Бабинова постоянно обсуждается на страницах журналов и на литературных сайтах. Александр Карпеко поэт и критик, пишет: «Я часто слушаю стихи Олега Бабинова в «живом» авторском исполнении. И каждый раз что-то в них меня «цепляет». Нестандартное мышление – визитная карточка поэта. «Мальчик сломал слона» – книга нескучная и парадоксальная. Это некий экскурс в собственное детство, когда мальчик и взрослый человек «сливаются» в персонаже без возраста. Похоже на палиндром времени: ты путешествуешь из зрелого возраста в детство, а потом – обратно. В поисках утраченного рая, и не только. Поэт стремится не «отпочковать» друг от друга маленькие свои жизни, а, наоборот, объединить их. Для него детство – тоже один из элементов своего «Я». Хотя, наверное, биологических клеток того маленького Олега во взрослом человеке уже не осталось. Всё «съела» динамика развития личности. Название книги, невзирая на кажущуюся непритязательность – концептуально. Не только дети – целые государства порой «ломают слона», а потом – смотрят, что из этого выйдет...».

Наш автор Данила Давыдов делится: «Сентиментальность и ностальгичность, укрощенные и превращенные в способ, позволяющий организовывать поэтический материал, – явление не то чтобы редкое в современном стихотворчестве, скорее наоборот. Однако же бесконечное проживание прошлого редко оказывается убедительным, куда интересней существование лирического «я» одновременно в разных временах. Еще интереснее, когда такого рода скольжение по временам выходит за пределы частного опыта и становится основанием более сложной структуры, подключающей некие универсальные, архетипические ходы. Иронически отстраненная, но в то же время и не лишенная пафоса манера отличает поэзию Олега Бабинова... С помощью своеобразной инверсии Бабинов выстраивает… поэтический механизм, обращенный в будущее («сюда, где мы ждем…»), преодолевая тем самым инерционный ностальгический посыл...».

Клип арт-группы #белкавкедах - https://youtu.be/wwtiZd-hOdE

Наталья Шишкова, поэт и критик на страницах «Ex Libris» отмечает: «Олег Бабинов часто выступает в составе арт-группы #белкавкедах, которую представляют еще Евгения Джен Баранова (наш автор) и Анна Маркина. Контраст между серьезными текстами и мнимой легкомысленностью помогает добиться желаемой цели – отсоединить себя от общего течения. Поэзия Олега Бабинова, на первый взгляд степенного господина с английской выправкой, оказывается сущим хулиганством. Свободные ассоциации, неочевидный поток повествования. Легкость, игра, ирония. Горечь. Потерянный белый человек среди недобрых джунглей. Все жалит, все болит. «Очкарик городской», подавленный своим бессилием, спрятавшийся не в пещере, но в «скрипучем офисном кресле» и наблюдающий за тенями, за отголосками внешнего движения. Но сколько бы лирический герой ни сравнивал себя с колобком, который уж «счастия не ищет» и поджаривается на углях, за декларативными заявлениями о собственном «никтожестве» все-таки чувствуется и сила, и надежда...».

И пусть надежда достается читателям его стихов:

Колыбельная

Спи, любимая, спи легко, спи голышом

на моём плече у вселенной, в тебя влюблённой -

кариатиды спят, а вон за той колонной

спят ликийцы, живущие грабежом.

Спит на востоке Крит. Спят его быки.

Спят рыбаки и кормящая их ставрида.

Ты сегодня держала небо, как кариатида -

спи, как боец, разжав усталые кулаки.

В сонном огне еле слышно гудят поленья,

негой и ленью гружёные спят корабли,

ослабевают коленей переплетенья,

ветер колышет снов разросшихся ковыли.

Мы ведь Рим с тобой, вечные - кто нам Аттила!

Наш с тобой Геркулес, отдохнув, обхитрит быка.

И куда бы наша история ни покатила,

ты просто спи пока, спи пока, спи, пока

эти варвары не научатся умиляться внукам,

не построят вокруг наших терм Будапешт,

наши литеры не привяжут к шипящим звукам,

не научатся спать, как мы – без шкур, без одежд.

Московский снег

Московский снег, давимый джипом,

настырно липнущий к метле

ферганца, тлеющего гриппом,

утопленного в янтаре

иллюминации вечерней,

зажжённой над тверской-ямской,

чтоб между лавкой и харчевней

след родовых своих кочевий

нашёл очкарик городской,

иди, засыпь дорогу к яру

и с яра съезд к сырой земле!..

…Крути, ямщик, верти сансару

напра-нале.

Всех замело — коня, поводья,

отчизну, веру и царя.

Так сладко замерзать сегодня —

особенно почём зазря.

Вороны в утреннем навете

накличут голод и чуму.

А ты один, один на свете,

несопричастный ничему.

Рядовой Рахманинов

Не жалей ни меня, ни прочих нас —

мы родом из века каменного,

но, Господи, слава Тебе, что спас

рядового Рахманинова!

Мы пошьём войну на любой заказ —

хоть тотальную, хоть приталенную,

хоть со стразами, хоть без всяких страз,

необъявленную, отравленную.

Санитар, санитар, не тяни, бросай —

не того потащил ты раненого.

Не спасай меня, но во мне спасай

рядового Рахманинова.

Колобок

когда б вы знали по каким сусекам

какой метлою и каким скребком

сметён был ставший этим человеком,

в каких углях он пёкся голяком

о мудрый и коварный крокодил,

решающий задачу как добычу —

не от таких я, брат мой, уходил!

не о таких я по ночам захнычу

какие тени щерились из ниш

разверзнутого настежь ренессанса!

каких химер на дне высоких крыш

он соблазнял, любил — и расставался!

он колобок он счастия не ищет,

он до зари останется со мной —

пока горячий уголь нежно свищет

под круглой и дымящейся спиной

Шансон частолетающего пассажира

я вдавлен в обивку скрипучего кресла мне жаль умирать молодым

простой пассажир обречённого рейса в сияющий ершалаим

я брошу курить не вернусь в департамент уйду в монастырь и в балет

пусть только господь мне возможность оставит коптить ещё несколько лет

нас душ шестьдесят или семьдесят даже внутри рокового креста

быть может вон тот в бизнес-классе в дишдаше зовётся мохаммед атта

ты мага разлей и глотнём за обшивку за киль фюзеляж и шасси

за собственный страх за чужую ошибку за краткий сюжет bbc

тут всякая тварь имя господа славит а тех кто не славит порвёт

в надежде на то, что Он мягко посадит сгоревший дотла самолёт

я вдавлен в обивку скрипучего кресла

Моё личное Рождество

с днём рожденья мой друг мой отец мой судья

это ты меня водишь в разведку

в сияющее бытие из небытия

и садишься петь песни на ветку

зимой — снегирём, а весной — соловьём

а когда хоронил я папу

это ты шептал мне что смерть — подъём

как в самолёт по трапу

это ты был снегом ветром солнцем травой

когда рождались мои Анна и Даниил

и это ты тогда говорил со мной

когда я с тобой не говорил

но сейчас ты младенец и ты сопишь

сладко в своей колыбели

и это единственный миг когда ты не видишь малыш

как я преклонил колени

***

Бывает, просыпаешься другим —

так, как в момент прозренья алкоголик,

когда бельё нательное пропил.

И видишь, что всю жизнь копил на домик,

а ключик взял и в речке утопил.

Бывает просыпаешься другим.

Взгляд обретает глубину и резкость —

ты снова на охоте, снова тигр.

И понимаешь, что отныне честность —

единственно достойная из игр.

И вроде мир такой же, как вчера —

всё так же выйдет месяц из тумана,

всё так же ветра спрашивает мать,

в полдневный жар в долине Дагестана

всё с той же раной предстоит лежать.

А ты уже не мышка, но — Мышар.

Зубастый царь движенья и сноровки —

проворней и хитрее мышеловки.

Тяни свой сыр, хватай свой божий дар.

* * *

милая, просто я вырос у этой реки —

в сонных протоках легко чужаку заблудиться…

на расстояньи сжавшей перо руки

можно увидеть Байрона, Шелли, Китса,

если глаза зажмурить, да посильней,

можно открыть под ними любую книгу…

можно увидеть, как тянет старик Орфей

неводом к берегу мёртвую Эвридику

Мышка

вот идёт счастливый человек

и вокруг взирает без опаски,

а за ним — несчастный человек

(у него слезящиеся глазки),

а за ними — голый человек

даже без набедренной повязки,

а за ними — первый человек

в старой гэдээровской коляске,

а затем — последний человек,

за повозкой, за последним хаски

Пушкина весёлого везут,

Гоголя усталого везут,

Мусоргского пьяного везут,

боярыню Морозову везут,

мамонтёнка юности везут,

чтобы заморозить нас во льду.

И к стене, приклеенной ко лбу.

Вот приходит младшая любовь,

чтобы печь из человека пышку.

Вот приходит средняя любовь,

над повидлом вкручивая крышку.

Вот приходит старшая любовь,

превращая человека в мышку.

Тихо тихо к сердцу и уму

я тебя любимую прижму

Голый ветер

Запирающий дверь, поднимающий взор

из-под ноющих каменных век!

Видишь, как незнакомый безбрежный простор

наплывает на берег, на брег?

Отпустивший себя, подошедший к Отцу

на один захлебнувшийся миг,

не тяни оробелые руки к лицу,

не ищи под щекой воротник.

Голым ветром своим хлестанёт по щекам,

и живое Его вороньё

загалдит: «Просыпайся платить по счетам,

о любимое горе моё!»

Стежок

Мне подарили на челне

дубинку и мешок

и право сделать на руне

единственный стежок.

К себе подтягивая нить,

откусывая связь,

хочу судьбу переменить,

себя посторонясь.

Хочу зашить овраг небес,

заштопать их носок —

но почему-то в тёмный лес

опять ведёт стежок.

«Какой ты швец!» — смеются чтец

и на дуде игрец,

которым голоса протез

ковал глухой кузнец.

Струится из дыры в носке

кудрявый господин

и пишет ветром на песке:

«Ты — царь Живиодин!»

Легка бикфордова кишка.

Пинкфлойдова стена

в стране дубинки и мешка

не так чтоб и сплошна.

Мой утлый чёлн среди стремнин

найдёт к руну струю.

Я — бедный царь Живиодин,

и я немножко шью.

***

Я вывожу гулять собаку.

Мы с нею оба на ремне.

На ней есть видимый ошейник

и есть невидимый на мне.

Я не хватаю кости с пола

и не тяну за поводок,

и это я веду собаку

и в социальной сети блог.

Едва собака занеможет,

к еде добавлю ей пилюль.

Я сам умеренно здоровый,

но самого себя люблю ль?

Я сам и отчий дом, и школа,

я сам бегу наискосок,

я сам и шея, и ошейник,

я сам рука и поводок.

А человек – венец творенья

и царь природы. Полудог.

Грелки

Мы ехали в город мне резать чирей –

мама, папа и я.

Я обещал, как меня учили,

чтоб как мужик, без нытья.

Но было больно сидеть на попе

совсем-совсем без ну-ны.

Сказали: «Представь, что сидишь в окопе

Отечественной войны!»

В районной больнице были картинки.

Одна была про войну:

на ней солдаты несли носилки

с вытянутым в струну

военным с завязаными глазами

и красно-белой ногой.

Солитерами и глистами

был страшен плакат другой.

На третьем подписано было мелко,

что если болит живот,

то народное средство – грелка

от смерти меня не спасёт.

И хоть мне сказано было снова:

«Мужик никогда не ссыт»,

тогда по слогам я выучил слово

страшное – ап-пен-ди-цит.

А на обратном пути в Скобцово

водитель был боевит,

и мы летели по Льва Толстого,

где стоит броневик,

пока не догнали чёрный-пречёрный

с алой лентою грузовик.

И мне сказали: «Это районный

заслуженный большевик».

И ещё сказали: «Это валторны,

что похожи на змеевик».

Я думал, что непохожи тарелки

на те, с которых я ел,

и что виноваты, наверно, грелки

в том, что он заболел.

С тех пор ушли египтяне, греки,

с вокзалов ушли на культях калеки

и йод как-то меньше жжёт,

но перед рассветом слетаются грелки,

целуют меня в живот.

Римская цифра I

То ли чайки кричат, то ли дети,

подъязычную кость теребя.

Никогда не случалось на свете

первобытней и ближе тебя.

У фонтана на площади Треви

(в две монеты любовь и семья)

то ли духи сидят, то ли звери,

то ли эти – такие, как я.

Серёже Томилину, где бы ты ни был

Прошла над нами снежная гроза –

как снегу полагается, ленива,

как древние глухие голоса

пиратского болгарского винила.

Винил фонил, слюнил, вонял, линял

и от восторга тыркался и фыркал.

Один певец был, помню, Ниил Янъг.

Другой певец был, помню, Диип Пърпл.

Нассал на пол, но горе не беда –

там живы мама с папой за стеною.

А я такой же нудный, как тогда.

Такой же дым над тою же водою.

Леночка

Дождь в апреле каждый день

В Питере

Ходит – кепка набекрень –

В кителе

По песчаной по косе

К Балтике,

А у Леночки в косе

Бантики.

Сны растаяли, в Неву

Вытекли.

На газонах мне траву

Выпекли,

Как на Пасху куличи

Сдобные.

Мы, апрельские дожди –

Съёмные.

Есть там в Пушкине одна

Девочка,

А по имени она

Леночка.

Босоножки, голытьба,

Пяточки,

Но играет, как судьба,

В пряточки.

Дождь в апреле каждый день

В Питере.

Все вокруг кому не лень –

Зрители,

Как пичужку под мостом,

Пеночку,

Питер прячет под зонтом

Леночку.

Король Козлобород

От улицы Коровий Вал

до Сретенских Ворот

на белом джипе гарцевал

король Козлобород.

Дудели простенький мотив

гаишники в рожки,

и солнце, как дистрибутив,

грузилось вдоль реки.

Тарам-парам, парам-тарам,

держи его, держи!

По тротуарам и дворам

уходит вечный джип.

Любовь лежит, как бутерброд,

у ног, где реагент.

А я голодный нищеброд,

отчисленный студент.

Лестница на небо

Дым над водой и пламя в небесех.

Я постепенно забываю всех:

вот этот кто-то из Днепропетровска,

с которым много выпито вина,

и эта кто-то там из Люблина,

с интуитивной нежностью подростка.

Особенно она – из Люблина –

изъята из меня, истреблена:

убили, расчленили марсиане;

когда они вошли в её мозги,

как Джимми в домик в Новом Орлеане,

там были Дженис и её Макги,

и призраки. А я ещё храбрюсь.

Я, собственно, такая Мини-Русь:

расслабился – и угодил под эго,

и то ль на смертну сечу рвётся рать,

то ль рыбки половить, грибков собрать,

то ль на плохом английском поорать

про лестницу, ведущую на небо.

Памятник Гоголю

Щенки от чирикающей войны

и вымысла ясна сокола

(у каждого по две головы –

не менее – как люблю)

родились тяжело больны

расхититом высокого –

их спасли, им снимают швы,

хозяину трут соплю.

Я ж всё жду, когда мы с тобой

свидимся подле кулера.

Жми на хвостик – и заскулит

одноногий щенок!

Снег летит за моей судьбой

в Тропарёво-Никулино.

Дух живёт там, где свет горит –

иногда между ног.

Ты ж прости меня, голубя

Вертухая Насильича,

что на голову Гоголя

Николая Васильича.

Малые голландцы

Отшуршали наши кисти по холсту –

малого голландца видно за версту.

Мёртвая природа, биты фазаны.

Вот и отстрелялись наши пацаны.

Малого голландца видно со спины

по стихам со вкусом вяленой слюны.

Приготовил повар муху из котлет –

книгу, череп, глобус. Пачку сигарет.

То ли в Самарканде, то ли в Бухаре,

девочку-радистку спрятав в бороде,

сваленной из мягких войлочных антенн,

жив ещё полярник бывший – Эроген.

А над Самаркандом и над Бухарой,

над больной, поникшей долу пахлавой,

над притыком мёртвых слов, проулков, стен

ищет Эрогена лётчик Техноген.

Здесь порой такая ледяная тишь.

Боже, я – Челюскин! Где же ты летишь?

А порой такая гробовая дрожь.

Спасе Ляпидевский, как ты нас найдёшь?

Скоро ставить ёлку. У меня ОРВИ.

Запытал шпиёнку, далеко ль свои.

– Спятил. Пьёт. Контужен. Амундсен, как скот.

– Что у нас на ужин?

– Битый самолёт.

На соседней льдине с трубками во рту

малые голландцы скрип да скрип по льду.

Флот

Когда нас вызовет на суд

прокрастинатор-крот

и скажет: «Там, и сям, и тут

вы виноваты вот и вот»,

нас четвертуют и запрут,

и наши имена сотрут

и с воздусей, и с вод –

тогда на выручку придёт

из жарких нулевых широт

волшебный русский флот.

Босой ногой, как зимний дым,

ощупывая лёд,

ощерясь Пушкиным седым,

в темницу он войдёт,

и нам, за Мезенской губой

непозванным к столу,

нам с нашей чувственной губой,

раскатанной к теплу,

он протрубит: «Проснись и пой,

и пой «Прощай, Лулу!»

То не Вертинский нам поёт –

то вертится великий Пётр,

предательский наш дух.

Он виноват, он признаёт.

Он отнесёт наш Питербурх

на юх, на юх, на юх.

Там наши почва и судьба

под тёплою волной

голы до дна, вот стыдоба,

развяжутся с войной,

и мы, как птицы кораблей,

стрекозы субмарин,

наевшись соли и соплей,

над миром воспарим.

НЕВЗРАЧ

Смылся смысла тёртый калач,

как настало рачье зимовье.

Чу! ползёт плечистый тягач

по полям, где вызрел невзрач.

Раздаётся поступь слоновья.

Клацает затворника клатч.

Здравствуй, славный век неудач!

Облачённый в непоплечу,

палачу перчу палачинки

и себе под нос бормочу,

бормочу себе бормочинки.

НИХТ ШИССЕН

Когда-нибудь я стану большим, как Илья Муромец,

и научусь говорить «Нет, спасибо!», «Спасибо, нет!»,

«Нихт шиссен!», «Не мой это уровень,

я больше, чем печь, больше, чем клетчатый плед,

шире оскала самодовольной причастности,

вездеходней хрустящей корочки Колобка!».

Увы, скоротечная сука сучасности

не разумеет взятого языка.

В узком зазоре между войной и мороком,

друзья мои мыши, когда бы вы ширь прогрызли!

Когда я вырасту, я стану врачом-некрологом

Несостоявшейся жизни.

ЖОНГЛЁРЫ АКРОБАТАМИ НА БАТУТЕ

Когда в поворот внезапный на перекрутье

не вывернуть наизнанку из-под полы,

жонглёры акробатами на батуте

махнут на тебя крылами – курлы-курлы.

Ах, жизнь коротка, но краткость – не повод сдаться.

На ярмарке ночь, и фокусник пьёт вино.

Он тоже устал. Устал от цилиндров, зайцев

и розовых баб, что пил и -не пил и – бревно.

Бед посчитать нам станет старик Банданыч.

Гитара его – из пыльной печной золы.

Он сядет на край. Споёт тебе нежно на ночь:

курлы да курлы. Курлы да курлы.

ЧЕЛОВЕЧЕВО

Человечево плотево

унижать его, пороть его

наказать его, наколоть его

на булавку английскую –

близкого, склизкого

Человечево плечево

подпереть ему нечего

покалечь его, изувечь его

как медведицу – на рогатину

всё одно пропадать ему

Человечево горево

полюбил топор головы

рубить полюбил –

пошёл порубил

глагола принёс горнего

Человечево платьево

приоденется – не узнать его

а узнаешь – погладь его

под нарядами – кожица

он размножится

Человечево духово

за столом он – и друг его

а над ними Бог и муха Его

то не муха Его – то ухо Его

радуется

тревожится

Человечево встречево…

между ними кава и печиво…

И сидит она, помеченная,

осторожно, как боль залеченная –

так доверчиво недоверчива…

в гардероб сданы щит и меч его,

но в руце его – речь его

человечево-калеченая

ПОЧИТАЙ МНЕ ПУШКИНА ПЕРЕД СНОМ

почитай мне Пушкина перед сном –

что-нибудь про няню и про кота

пожалей, что бьётся добро со злом –

да не добивается никогда

положи ладонь на больной висок

обещай любить на краю земли –

там, где наши жизни ушли в песок,

прошепчи мне спи и скомандуй пли

НИКТО

Гомер был слеп, Бетховен глух,

синематограф нем.

А как зовётся мой недуг?

Никтоизватьникем.

С утра приходит мой Никто,

и он со мной весь день.

На нём ни шляпы, ни пальто,

и он ни свет, ни тень.

Никто мне в зеркало глядит,

Никто ночей не спит.

«Скажите, доктор, где болит?

И чем грозит, и что сулит

хронический никтит?»

И доктор чешет в бороде

томографом своим

и говорит: «В Караганде

ни в мёртвой, ни в живой воде,

ни при сияющей звезде

никтит неизлечим.

Такой ты, батенька, больной,

такой ты, божежмой!

Иди ты, батенька, домой,

и тщетно руки мой».

Уйду и под Карагандой,

под солнцем и луной

полью себя живой водой

и мёртвою водой,

и там, под солнцем и луной,

как нижнее бельё,

на мне останется со мной

никтожество моё.

У зайцев капитан - Мазай,

у прочих тварей - Ной,

а ты себя творить дерзай

под солнцем и луной,

и как Венера из воды,

Иона из кита,

ты выйдешь из Караганды -

никтожнее никта.

Когда к тебе приходит волк,

стреляющий с двух рук,

глазами - зырк, зубами - щёлк,

никто тебе не друг.

«Ты сер, а я, приятель, сед.

И мне никто не враг.

Ты видишь цель, я вижу свет,

а звать его – никак».

Гомер был слеп, Бетховен глух,

Адам был бос и наг.

Я свет, стреляющий с двух рук.

А звать меня никак.

«Как будто упекли в тюрьму,

но что тюрьма мне та -

никто никтою никому

в никту из-под никта!"

ГИПЕРБОРЕЯ

Стихнет буря и медленно выпадет снег

на суглинки, подзолы.

И наступит опять восемнадцатый век -

шлейфы, фижмы, камзолы.

О, мадам! Где-то здесь обитает эрмит -

пожилой венецьянец,

обожатель харит, отставной фаворит,

записной вольтерьянец.

После кофию будут - потешный поход

на шотландских лошадках,

разговоры, глинтвейн, Рождество, Новый Год,

фейерверки на святках,

и падение ниц кружевного платка,

и поклонник в поклоне,

и кормление птиц, и колючесть снежка

в беззащитной ладони.

Будет Deus, женевец, месье часовщик,

свято верящий в Разум,

на вечерний парад торжествующих книг

зреть сияющим глазом.

Как легко флиртовать под присмотром небес,

разделив эту веру

в вечный мир и спасение через прогресс,

по аббату Сен-Пьеру!

Не сердитесь, мадам! - Я порхаю к трудам,

чтоб к уходу остались

размышленья - как руки, воздетые к Вам -

De natura totalis.

Посмотрите светло на седые холмы!

Наша Гиперборея -

лишь любовь, лишь дыхание долгой зимы,

лишь Амур да Психея.

ШЕРСТЬ (MENAGERIE, МЕНЯ ЖРИ!)

Здесь живут звери -

большие звери,

средние звери и

малые звери,

звери, которым нравится жить в вольере,

и звери, которым не нравится жить в вольере,

и звери, которые на личном примере

доказали, какие они звери,

звери, повисшие вниз головой на хвосте,

и звери, обретшие старшего брата в хлысте,

звери, которых убедили, что они - те,

и звери, которых убедили, что они - не те,

и звери - охотники до других зверей в темноте,

звери, чья шерсть даёт работу сукну,

звери, рвущие когтем струну,

звери, воющие на луну,

и звери, устроившие войну.

И я просыпаюсь без чего-то шесть

от того, что я есть, чтоб кого-то съесть,

и ветер клювом щекочет вставшую дыбом шерсть.