Posted 6 августа 2008,, 20:00
Published 6 августа 2008,, 20:00
Modified 8 марта, 08:01
Updated 8 марта, 08:01
Актриса Кира Головко:
– Кира Николаевна, вы были знакомы со Станиславским?
– Я мечтала с ним познакомиться. Написала письмо, но это знакомство получилось заочным. А все началось в девятом классе. Я пошла в библиотеку за томиком Шолохова, но увидела на полке книгу «Моя жизнь в искусстве». Автор Станиславский. Взяла почитать, и книга в считанные дни перевернула мое сознание. Я поняла, что без театра жить не смогу.
– Наверное, это немало удивило близких?
– А как же. Первой вмешалась мама. Она понимала, что поступить в театр мне, девочке из небогатой семьи, никогда не светит. А папа даже боялся слышать о моих театральных намерениях, надеясь, что я все же пойду по его стопам и стану математиком. Но свои чувства держать при себе я не могла. Единственный, кто мог понять меня в ту минуту, был Станиславский.
– Вы пытались с ним встретиться?
– Да, я сначала хотела дождаться его у служебного выхода. Но оказалось, что Константин Сергеевич болен и давно не выходит из дому. Тогда я аккуратным почерком нацарапала письмо и бросила в почтовый ящик его дома. Свое послание я заканчивала вопросом: «Какими качествами нужно обладать, чтобы стать актрисой МХАТа?»
– Ответ пришел?
– Нет, что вы! Константин Сергеевич получал в день десятки подобных писем. Да и зачем отвечать обычной школьнице? Хотя не скрою, что письмо мое он сохранил и даже подчеркнул в нем красным карандашом какие-то строчки. Много лет спустя, я увидела это письмо: оно хранится в музее театра. Боже, каким наивным оно мне показалось.
– А как вы поступали во МХАТ?
– Это произошло совершенно случайно. Когда в 1937 году я окончила школу, набора не было ни в одну из театральных студий, поэтому я поступила в институт истории, философии и литературы. А в конце первого курса прочитала объявление в газете, что в Московский Художественный театр объявляется набор артистов во вспомогательный состав. Мечтая, что наконец увижу Станиславского, я отправилась на экзамены.
– Большой был конкурс?
– Не то слово. Вся улица перед МХАТом была заполнена людьми. Экзамены проходили при конкурсе в 637 человек на место. При том, что должны были взять всего лишь двух мужчин и одну женщину.
– Огромная конкуренция…
– Вы знаете, какие красивые девушки были в толпе? И среди них – профессиональные актрисы, которые тоже хотели перейти во МХАТ. Я смотрела на них как завороженная и понимала, что на их фоне я серая мышь. Кстати, среди первых красавиц была внучатая племянница Станиславского. Время от времени Константин Сергеевич звонил в приемную комиссию – интересовался, как ее дела. Но дела были неважны. Брать девушку не хотели, хотя в то же время боялись обидеть Станиславского. Наконец разорвать этот круг решил Иван Москвин. Когда Станиславский в очередной раз позвонил в театр, Москвин ему сказал: «Мы взяли в труппу Киру Иванову (моя девичья фамилия)». Как вы понимаете, я не была свидетельницей того телефонного разговора. Но много позже эту историю рассказал мне кто-то из корифеев театра.
– Экзамены вам сложно дались?
– Сколько лет прошло, но для меня это по-прежнему самые памятные дни в жизни. Батюшки, как я волновалась тогда! Решила читать монолог Катерины из «Грозы», басню Крылова «Лиса и виноград» и стихотворение Светлова «Гренада». Накануне экзаменов я подошла к Массальскому и поинтересовалась, правильно ли подобрала репертуар для экзамена. Он выкатил глаза: «Вашего Светлова никто не знает. Вместо «Гренады» читать нужно классику». Но что-то менять было уже поздно. Поэтому когда я вошла в аудиторию, то дрожащим голосом сказала: «Я прочту монолог Катерины, басню Крылова «Лиса» и… «Гренаду». Наступила мертвая тишина. И Массальский, обращаясь к Топоркову, сказал: «Слушай, ты знаешь такую басню Крылова «Лиса и Гренада»? Приемная комиссия рассмеялась, мне стало не так страшно. Успела прочитать только половину басни, и мне сказали: «Достаточно. Вы свободны». У меня внутри все оборвалось. Это значит, все кончено: они даже басню не дослушали. Не помню, как вернулась домой. Ревела сутки напролет, ничего не могла есть…
– А как вы узнали, что поступили во МХАТ?
– Благодаря маме. Мы бедно жили, поэтому мама попросила у знакомой велюровые перчатки, модную шляпку и поехала в театр. А когда вернулась, отшвырнула шляпку в угол и сказала: «Дура, что ты ревешь? Тебя приняли». Это был июль 1938 года.
– Незадолго до смерти Станиславского…
– Да, весть об уходе Константина Сергеевича всколыхнула всю Москву. Я тоже пошла на его похороны. И должна вам сказать, что так, как провожали Константина Сергеевича, не провожали больше никого. Гроб с телом принесли во МХАТ. Слезы на глазах были у всех. Многие понимали, что наступил конец великой театральной эпохи. И только Массальский вышел к микрофону и сказал: «Не надо грустить». Он пытался вспомнить что-то радостное из жизни Константина Сергеевича, но потом тоже не сдержался и достал из кармана платок.
– После смерти Станиславского театр стал другим?
– То, что в театре происходит процесс брожения, я почувствовала с первых дней. Уже тогда артисты разделились на группы: группа Ливанова, группа Кедрова, группа Станицына… Но я думаю, что неформально такое разделение произошло еще в то время, когда Станиславский насмерть поругался с Немировичем-Данченко.
– Они ведь так и не помирились?
– Нет. И, кстати, после смерти Станиславского эта тема часто обсуждалась за кулисами. Многие корифеи труппы сожалели, что эти два выдающихся режиссера до конца своей жизни не нашли общего языка.
– А были попытки их примирить?
– Были, потому что в советское время МХАТ стал представлять собою два театра: половина Станиславского и половина Немировича. Разделились и артисты. Одни слушались только Немировича, другие только Станиславского или его помощников. Конечно, это всем поднадоело. И, я думаю, раздражало и самих отцов-основателей МХАТа. Однажды в театре образовалась инициативная группа, которая провела переговоры и выяснила, что Станиславский и Немирович готовы помириться. И вот после спектакля «Царь Федор Иоаннович», которым в 1898 году открывался МХАТ, на сцену вышла вся труппа. Раздалась торжественная музыка, и из правой кулисы к середине сцены пошел Станиславский, а из левой – Немирович-Данченко. Старики должны были встретиться в середине сцены и пожать друг другу руки под несмолкаемые крики «ура» счастливой публики... Но получилось так, что Станиславский вышел на середину сцены чуть раньше. Немирович-Данченко, увидев это, заторопился, но споткнулся и упал прямо к ногам соратника. Станиславский недоуменно поглядел на лежащего у ног Немировича, развел руками и пробасил: «Ну-у... Зачем же вы так, Владимир Иванович?..» Больше они не разговаривали никогда.
– Кстати, как я понимаю, в спектаклях Немировича-Данченко вы участвовали?
– Да, это была постановка «Трех сестер». Правда, на сцене я не появлялась, а только создавала шумовой эффект за кулисами. В первом акте я пела птичкой, во втором создавала иллюзию, будто в печке гудит ветер. В третьем акте изображала пожар, в четвертом – звук летящих журавлей. Однажды я столкнулась за сценой с Немировичем. Увидев меня, он спросил: «Кто вы?» «Я пожар», – на полном серьезе ответила я. Он посмеялся и сказал, чтобы в своих мемуарах я обязательно рассказала об этом случае.
– Артисты МХАТа той поры – люди сложные?
– Очень сложные. Сейчас артисты значительно проще смотрят на жизнь, потому что много снимаются в рекламе, подрабатывают на корпоративных выступлениях. А тогда что-либо подобное являлось строжайшим запретом. И артисты невероятно серьезно относились к своей профессии. Например, сложный характер был у великого Хмелева. Однажды мне кто-то сказал, что Хмелев на меня обижен, потому что я, дескать, прошла однажды и не поздоровалась с ним. Для актрисы МХАТа такой поступок считался недопустимым. Я ужасно испугалась, побежала в гримерку к Хмелеву и с порога стала оправдываться: «Николай Павлович, я всегда с вами здороваюсь, я из приличной семьи». А он посмотрел на меня искоса и сказал: «Не хотите здороваться – не здоровайтесь. Я вас не заставляю». Боже, как я ревела тогда. А пару лет спустя получила от него очередной удар. Где-то в протоколе он написал про меня: «Очень советую артистке Кире Ивановой подумать, хочет ли она и дальше работать в театре».
– Почему же он так взъелся?
– Я была очень закрепощена. И каждая роль давалась с трудом. Хмелев, понятно, терпеть этого не мог и, что называется, задавал планку.
– Во МХАТе того времени что ни артист, то персонаж.
– Да. Я помню, как в годы войны великий Москвин спас артистов МХАТа от гибели. Летом 1941 года наш театр гастролировал в Минске. В первый же день при бомбежке были взорваны склады с декорациями. Было загублено оформление легендарных спектаклей. Артисты хотели вернуться в Москву, но оттуда пришла странная телеграмма: «Продолжать гастроли». Это было невозможно, и Москвин взял ответственность на себя. Как депутат Верховного Совета он имел право на некоторые вольности, поэтому ответственность за эвакуацию взял на себя. В Москве прислушались к нему, поняли наконец, что положение опасное, и выслали машину. Но он в гневе отказался и вместе со всеми пешком и на попутках вывозил МХАТ из охваченного войной Минска. Москвина прозвали за это Маршалом МХАТа. Вообще же он был и символом, и совестью Художественного театра со дня его основания. Кстати, во время эвакуации МХАТ часто переезжал из города в город. Помню, как в Свердловске мы с одной артисткой увлеклись спиритизмом. А меня тогда очень интересовало, жив ли папа. Он ушел на фронт. Но я знала, что он не хочет жить после того, как в 1940 году похоронил мою маму. Война для него стала прекрасным поводом уйти в мир иной вслед за мамой, и он не вернулся.
– Чей же дух вы вызывали на спиритическом сеансе?
– И Наполеона, и Суворова, и Станиславского. Но никто из них не сказал мне, что с отцом.
– Артисты подбадривали друг друга в эвакуации?
– Не то что подбадривали, но и много шутили. Иначе в театре нельзя – легко сгореть. Кстати, из жизни в эвакуации мне вспоминается эпизод, когда наша труппа приехала в Саратов. На вокзале нас встречало все городское начальство. Дело в том, что они пришли поклониться Москвину, чьи депутатские речи в то время были широко известны. А потом мы пошли на завод. Но Москвин где-то задержался, а вместо него был Тарханов. И вот нас выбежала встречать хорошенькая девочка: «Ах, какое счастье, что вы приехали! Мы знаем все фильмы, в которых вы снимались!» Ну и так далее. Тарханов долго ее слушал, а потом как ущипнет. Девушка покраснела и убежала от стыда. Все стали упрекать Тарханова. А он сделал безобидное лицо и сказал: «Ну, что вы сердитесь. Она же меня за Москвина приняла».
– В этом году исполнилось 70 лет вашей работы во МХАТе. Какие времена мхатовской жизни вам кажутся наиболее сложными?
– Я думаю, что это приход Олега Ефремова во МХАТ. Он замечательный артист и режиссер, но ему не повезло с эпохой. Надо было оставаться в «Современнике», а он перешел во МХАТ, который к тому времени мало напоминал великий театр великой страны. В репертуаре было множество конъюнктурных советских пьес. И вот бороться с этой зашоренностью и предстояло Олегу Николаевичу. Конечно, он сделал очень много хорошего для МХАТа, но в то же время и уволил некоторых корифеев труппы. Мне тоже пришлось искать другую работу. Но вот пришел Олег Табаков, и мне вдруг позвонила Ирина Мирошниченко и сказала: «Кира Николаевна, Табаков издал приказ, чтобы вернуть вас в труппу». Я не поверила, потому что в то время мне было уже восемьдесят три года. В этом возрасте никого не берут в театр. Но оказалось, Табаков и, правда, издал такой приказ, поднял мне зарплату и дал несколько ролей. В тот день моему счастью не было предела, и я до сих пор не знаю, как Олега Павловича отблагодарить.
СПРАВКА