Непромокаемый энтузиаст

Да, именно так – на пароходе – и родился этот человек, чья жизнь была сочинена плодовитой писательницей приключенческих романов – русской Историей. Мать привезла новорожденного как подарок отцу – смотрителю золотых приисков на Урале, но вскоре им обоим суждено было оставить мальчика сиротой. Слава Богу, в доме у приютившей его тетки, жены управляющего буксирным пароходством, оказалось много книг, и лучшими друзьями Васиного детства были не только крючники, матросы, водоливы, но и Пушкин, Лермонтов, Гоголь. Однако главным героем жизни Каменского стали не их главные персонажи, а Степан Разин, романтизированный в стольких легендах и песнях. Второе, настоящее рождение Разина – народным героем – произошло тоже на реке, только на струге, а не на пароходе, лениво шлепавшем плицами по воде, внутри которой когда-то осетры-тяжелодумы тыкались любопытными носами в узорчатый платок персиянки, намертво сжатый в посиневшем кулачке. Впоследствии Каменский влюбленно описал это рождение: «И вот, Груди гордые выправив В ожидающем трепете, Струги стали на выплави, Как на озере лебеди».

Лет десяти Вася Каменский, будущий футурист – швырятель «с Парохода современности» Пушкина, влюбился в лубочную книжку, где на обложке Стенька скользкими от сала хваткими руками швырял в Волгу-матушку персиянку, похожую на заморскую птицу, завернутую в радугу ненашенских тканей. Так что русская классика стала чем-то вроде персиянки для «коллективного Стеньки» под псевдонимом футуризма.

Но еще до встречи с футуристами юный Вася, поражавший учителей знанием литературы, одновременно раздражал их пренебрежительным отношением к непререкаемо авторитетным писателям, застекленно взиравшим на эмбрионального «разиненка».

Скучновато ему было в 16 лет щелкать костяшками счетов в бухгалтерии при железнодорожном ведомстве. На нелегальных собраниях, где вместе с рабочими пели революционные песни курсистки с нежными завитками на хрупких девичьих шеях, было гораздо увлекательней.

Потом его переувлек театр. Конечно, он выбрал не театр классического репертуара, а театр бродячий, ставивший феерии на масленичных гуляниях и ярмарках. Иногда играл в одном спектакле по нескольку ролей, не гнушаясь репликой «Кушать подано-с!» или получением звонких пощечин. Побывал и в труппе Всеволода Мейерхольда. Тот первым дал ему совет – бросить всё и заняться литературой. Так и случилось, но далеко не сразу. Его опять переувлекла политика – она оказалась такой же неотлипной, как театр. Она, в сущности, тоже была своего рода театром – в ней были и слава, и риск провала, и бесконечные разъезды, и всё время новые люди.

География России для Каменского была, как для раннего Горького, Гиляровского, Шаляпина, прежде всего людографией. Жаль, что столько сил он отдал театру – и поэтическому, и политическому, ибо ненаписанное им значительно превосходит по охвату уникальных встреч и ситуаций то, что он успел написать, да еще частенько довольно спешливо, потому что надо было срочно упаковывать чемоданы, отправляясь в очередную гастроль: подпольную либо эстрадную.

На товарной станции Нижнетагильского металлургического завода Каменский был избран председателем забастовочного комитета. Его бросили в тюрьму. Он, как и подобало его неукротимому волжскому герою, возглавил голодовку политзаключенных и довел себя до такого состояния, что испуганные «царские сатрапы» освободили его под подписку о невыезде. Однако он нарушил подписку и рванул в Стамбул, а уже оттуда – наконец-то! – в Персию! О его личных контактах с персиянками история умалчивает, но в стихах предательски чувствуется нечто личное, когда читаешь о судьбе несчастной персиянки. Ему очень жалко ее, хотя классово Стенька ему явно ближе.

Досдав в конце концов экзамены на аттестат зрелости, Каменский с чистосердечно серьезными намерениями поступил на сельскохозяйственные курсы, но уже в 1909 оттуда его выдернули цепкие руки футуристов. Он снова попал в театр, но уже других, литературно-скандальных феерий. Он вспоминал об этом так: «На фоне скучного, бесцветного, малокровного символизма, как молния, ярко блеснула наша книга «Садок судей» и быстро разошлась…»

Да что-то заскучалось Каменскому на земле. В небо захотелось. Опять рванул – на сей раз в Париж, в мастерские воздухоплавания. Подучившись, купил аэроплан и триумфально вернулся на родину. Ему необыкновенно шли кожаные перчатки с раструбами, краги, пилотский шлем. Но в 1912 году во время демонстрационного полета неожиданный порыв ветра перевернул его самолет, и он рухнул в болото. Так что, сколько Каменский ни поносил в своих футуристических декларациях «серое болото нашей жизни», болото его и спасло, хотя в местной газете уже появился некролог. Разбившегося летчика «подсобрали», и через год его имя снова появилось на афишах футуристов.

Маяковский говаривал: «Вася чудесный парень, я считаю его лучшим современным поэтом. После себя, конечно». Но тут Маяковский явно попытался сделать свое местонахождение в поэзии более комфортным, поставив этого неоспоримо чудесного парня как поэта впереди Пастернака, Ахматовой, Цветаевой, Есенина, что весьма и весьма оспоримо. Лучшая из поэм Каменского, посвященная Стеньке, оказала огромное влияние на поэтику Павла Васильева, Андрея Вознесенского и, конечно, на мою, если вспомнить хотя бы «Казнь Стеньки Разина». Уверен, что и Василий Шукшин был вдохновлен Каменским в своем сорванном трусами из Госкино замысле поставить фильм о Разине, где была мощная задумка – пир после боя, когда Стенька пьет со своими убитыми соратниками.

Запев Каменского «Сарынь на кичку!» – это гениальная подслушанность глубин русской истории. Когда-то Д.Д. Шостакович сказал мне, что я написал про казнь Разина так, будто в другой жизни присутствовал на ней. Мне и самому это примнилось во время работы над «Братской ГЭС». Но я к тому же подслушал подслушанность истории Каменским. Шостаковича, написавшего вдохновенную музыку на мои слова, иногда мучили сомнения: «А все-таки он разбойничек был, Евгений Александрович… Ведь пускал кровушку, пускал…» После этого я даже перестал читать со сцены строки: «Грешен я в глазах моих / тем, что мало вешал их».

В двух других эпических попытках Каменского – поэмах «Емельян Пугачев» и «Иван Болотников» – тоже были прекрасные ритмические куски, но там попадалось и махровое варварство: «Так-то, братушки-ребята! Порешили бурей стать! Значит, будем жечь да хряпать Сволочную супостать».

У Каменского были крупные срывы еще до революции, когда он впадал в северянинское самолюбование. Но после революции срывы стали еще более пародийными: «Я – машинист паровоза Союза, Я – капитан корабля «Социал», Навезу всем энергии – груза, Чтобы каждый в Союзе сиял». Поэт бывает в своей лучшей поре, пока «он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой!». Если поэт подчиняет себя официальному беспринципному оптимизму, поэзия кончается.

Каменского называли «непромокаемым энтузиастом». Куда до него Есенину, которому хрипят в лицо: «…Синие твои глаза в кабаках промокли». Но женщины с промокшими от слез глазами после арестов мужей и детей в середине тридцатых годов были морально гораздо выше, чем «непромокаемые энтузиасты».

Трагедия Каменского, да и многих других, в том, что, обожавшие героев народных восстаний за свободу, сами они не смогли стать такими, как их герои. Может быть, это спасло не только их самих, но и многих других?

Сарынь на кичку!
Из поэмы «Степан Разин»

А ну, вставайте,
Подымайте паруса,
Зачинайте
Даль окружную,
Звонким ветром
Раздувайте голоса,
Затевайте
Песню дружную.
Эй, кудрявые,
На весла налегай –
Разом
Ухнем,
Духом
Бухнем,
Наворачивай на гай.
Держи
Май,
Разливье
Май, –
Дело свое делаем, –
Пуще,
Гуще
Нажимай,
Нажимай на левую.
На струг вышел Степан –
Сердцем яростным пьян.
Волга – синь-океан.
Заорал атаман:
«Сарынь на кичку!»
Ядреный лапоть
Пошел шататься
По берегам.
Сарынь на кичку!
В Казань!
В Саратов!
В дружину дружную
На перекличку,
На лихо лишнее
Врагам!
Сарынь на кичку!
Бочонок с брагой
Мы разопьем
У трех костров,
И на привольи
Волжском вагой
Зарядим пир
У островов.
Сарынь
На
Кичку!
Ядреный лапоть,
Чеши затылок
У подлеца.
Зачнем
С низовья
Хватать,
Царапать
И шкуру драть –
Парчу с купца.
Сарынь
На кичку!
Кистень за пояс,
В башке зудит
Разгул до дна.
Свисти!
Глуши!
Зевай!
Раздайся!
Слепая стерва,
Не попадайся! Вва!

<1915>


ОТРЫВКИ

***

Мне ничего не надо. Хочу по-заячьи
Приноровиться к норе,
Пускай елки удивляются, чьи
Новые зубы появились на коре.

<1917>


***

Степь ты моя –
Мать ты моя,
Кони вороные!
Земля ты моя –
Мать ты моя!
Зуб от бороны я.

<1931>

* * *


В Перми когда-то, нос расквася,
он дрался с детства, сам с усам.
Он так хотел, Каменский Вася,
Степаном Разиным быть сам.

Я обожал его поэму,
всех ее чтеньем уморя,
и струги Стенькины по венам
ночами плыли у меня.

И навсегда вошло в привычку,
забыв, что, может быть, умрешь,
шепнуть себе «Сарынь на кичку!»,
когда колени бросит в дрожь.

Любил я в Стеньке удаль, русскость,
но Волга в нас назад течет.
Есть подлость мерзостней, чем трусость:
ее название – расчет.

Герои нас примером дразнят,
но почему и отчего
не получался Стенька Разин
из воспевателей его?

Евгений ЕВТУШЕНКО