Александр Домогаров готовится к съемкам у Светланы Дружининой

– Александр, планируются съемки фильма «Гардемарины IV». И стало известно, что вы приглашены на одну из ролей, это так?

– Ну, честно говоря, мы все планируем сниматься, но это пока так далеко. Посмотрим, что будет. Договоренности есть со Светланой Сергеевной Дружининой и с Анатолием Михайловичем Мукасеем. И грим мы пробовали, и костюмы. Задумка очень интересная. Нам предлагается проследить путь развития артиста, как он со своим героем идет по жизни. Потому что все начинали молодыми, все с ярко-синими глазами. А теперь нам за 50 лет, мы изменились... Поэтому, дай Бог, сил Светлане Сергеевне и Анатолию Михайловичу, чтобы это все произошло.

– А как вам работалось с Дружининой на первых «Гардемаринах»?

– Замечательно. И до сих пор у нас с ней теплые отношения. Анатолий Михайлович после тех съемок мне сказал: «Вот благодаря Светке начнешь сниматься в кино». И как в воду глядел. Она стала для меня мамой в кинематографе.

– Вы рассказывали, что ваш отец начинал, как актер, потом он перешел в другую профессию. Но вы-то чувствовали в семье этот «актерский запал»?

– Нет, дома это не культивировалось.

– Но все равно сказались гены?

– Ну, отчасти. Хотя в принципе он актерски себя никак не проявил, времени не было. Всего один эпизод, в котором за всю жизнь снялся. Для начала карьеры молодого человека это было неплохо, а что дальше было бы, никто не знает. Отец сам решил свою судьбу. Вот этот человек имел право и имел силу говорить слово «нет». Пришел к режиссеру в 1942 году и сказал: «У меня нет никого. Отец расстрелян, мать сидит – не знаю где, брата я потерял. Что мне делать? Отпустите меня на фронт!» И ушел на войну, воевал под Ржевом, в Сталинграде...

– А с вами он был суров?

– Он вообще был строгий человек. Но эта строгость граничит, наверное, как сейчас я понимаю, с какой-то такой безмерной любовью, потому что я был поздний ребенок. И та любовь, которая досталась мне, может быть, отчасти не досталась моему брату, который старше меня на 10 лет. А я-то ощутил эту любовь по полной программе в хорошем смысле. И баловали меня... Но в то же время я прекрасно понимал, что с этим человеком вставать наравне нельзя. Это громадная дистанция. Суровый был. Суровый, но справедливый. И чтоб держать такие махины, наверное, по тем временам, он должен был обладать сильнейшим характером. Держать в руках «Росконцерт», а потом создавать с нуля «Росатракцион».

– В этом сезоне в Театре Моссовета у вас премьера «Вишневого сада». Вы не раз говорили, что режиссер спектакля Андрей Кончаловский предложил вам «настоящее погружение в Чехова». А что это дало вам как актеру? И знали ли вы изначально, восемь лет назад, что это будет трилогия – «Дядя Ваня», «Три сестры» и «Вишневый сад»?

– Вообще считается, что пьесы Чехова – это высшее испытание для любого артиста. Чехов, Шекспир – такие значимые авторы, что это огромное везение, когда дается возможность в их пьесах сыграть. После «Вишневого сада» ко мне подошла одна из знаменитых актрис нашего театра (супруга не менее знаменитого артиста) и говорит: «Мой муж всю жизнь мечтал сыграть Чехова, но так и не удалось». Про трилогию я знал от Андрея Сергеевича сразу, но если учесть, что «Дядя Ваня» был выпущен почти восемь с половиной лет назад – это, конечно, срок очень большой. Через полтора года после «Дяди Вани» мы начали делать «Три сестры», еще через два года стали «возделывать» «Сад». Не буду рассказывать все перипетии, они никому, наверное, не интересны. Но я не скрою, что уходил с «Вишневого сада». Вернее, не уходил, но разговоры об этом с мастером были довольно-таки серьезные, потому что я сначала не понимал и, может быть, отчасти до сих пор не всё понимаю в этой работе. Наверное, кроме Астрова в «Дяде Ване», все характеры для меня (что Вершинин, что тем более Гаев) – далекие, особенно в той интерпретации, в которой их придумал режиссер. Для меня это серьезная ломка.

– Спектакли, которые уже давно поставлены, Кончаловский смотрит, что-то подправляет?

– Андрей Сергеевич смотрит каждый спектакль, надо отдать должное ему как режиссеру. Если он пропускает спектакль и не смотрит его из зала, то значит, произошла какая-то форс-мажорная ситуация. Так было всего раз пять или шесть за все эти годы.

– Предсказуемы или непредсказуемы замечания мастера?

– Вот недавнее его замечание для меня было полной неожиданностью. Он вошел в гримерку в антракте и говорит: «В финале уходите танцуя». Я говорю: «Как?» Он: «Я тебе говорю – уходите танцуя. С Юлькой уходите танцуя, я к ней тоже сейчас пойду, скажу».

Мы с Высоцкой встречаемся перед началом второго акта, я говорю: «Ну, что – «танцуя?» Она говорит: «Танцуя». Я говорю: «Но как?» – «Я не знаю. Как пойдет». Это было на дневном показе для журналистов. В результате мы сорвали аплодисменты на выходе. То ли от неожиданности зал зааплодировал, то ли вообще от «противохода». Ведь люди расстаются, может быть, навсегда. Сестра брата за руку берет и начинают уходить, вдруг почему-то медленно подтанцовывая.

Я говорю: «Сработало! Не знаю, что у вас там в голове, Андрей Сергеевич, и что вы себе там надумали, но – сработало!» Так что иногда бывают вот такие предложения, а иногда просто замечания по ходу дела, ведь за энное количество лет восприятие у актера тоже притупляется, ты думаешь, что сегодня хорошо, а на самом деле нет. Иногда кажется, что не тянешь ни фига, как мы иногда говорим, «шар идет рядом с лузой». Вроде как точный удар, а он «пинь» – и вдруг в сторону.

– Вы это по зрителю понимаете?

– Да, потому что по своему ощущению понять бывает трудно – оно всегда слишком обманчиво. Когда кажется, что хорошо, что ты порхаешь и летаешь, то в половине случаев это оказывается далеко не так. А бывает, выходишь больной и думаешь, что у тебя нет никаких сил, и сегодня все будет ужасно, а вдруг получается очень точно. Наше мнение даже не то, что субъективно, оно, может быть, прямо противоположно тому, что есть на сцене.

– Вы в процессе работы смотрели какие-то другие чеховские постановки?

– Я обезьяна. Если мне что-то будет нравиться, я буду копировать. Поэтому я подхожу к этому очень осторожно. Потому что, не дай бог, мне что-то понравится, и я начну просто воровать! Действительно, перед «Вишневым садом» я позволил себе посмотреть в записи спектакль Малого театра, потому что я в нем играл, я его помнил, но помнил очень отрывочно. Конечно, Анненков поразителен!

– Когда аплодисменты раздаются во время спектакля, это мешает действию?

– Ну, вообще, актерскую душу это греет. Но, наверное, для спектакля разорвать действие – может быть, это не совсем хорошо. Но артисты, как тщеславные люди, от этого получают кайф, потому это значит, что публике нравится. А иногда аплодисменты звучат совершенно в неожиданных местах, и тогда думаешь: «А с чего это сегодня?»

– Скажите, а Юлия Высоцкая – легкий партнер?

– За эти годы она стала партнером очень понятным. Нам комфортно. И вообще Кончаловский еще когда создавал «Дядю Ваню», сказал, что ему нужен ансамбль солистов без солистов.

– То есть сплоченная команда…

– И при этом каждый должен быть солистом. Но как заставить достаточно известных артистов не «тянуть одеяло на себя»? Нужно каждому «оставаться на своем месте». Отдавать, сколько ты сегодня можешь. И только не тянуть на себя. Вот это называется оркестр солистов без солистов. Каждый из них самодостаточен, каждый из них достаточно известен, популярен. Каждый из них достаточно профессионален, но всегда надо понимать, что рядом партнер. Не артист, а партнер.

– То есть, атмосфера должна быть…

– Ну, мягко говоря, творческая.

– Вот ваш герой Гаев, такой, вроде бы, никчемный человек, ничего не сделавший, ждущий, когда все само собой разрешится. А вы сами в жизни решительный человек?

– Я не знаю. Я не могу вам сказать про себя. Пускай те люди, которые со мной, судят об этом. Иногда какие-то решения принимаю решительно. Иногда... Но самое трудное – сказать человеку: «Нет». Это жизнью проверено. Это самое сложное, хотя и самое честное.

– Недавно в интервью «НИ» Джон Малкович сказал, что театр и кино – вообще «разные звери». Дескать, сравнивать их невозможно...

– Это действительно две совершенно разные профессии. Театр – это, конечно, режиссер. Артист не может без режиссера, ему нужно направление. Но в театре ты в семь часов пришел, в десять вышел на сцену. И в театре, как известно, зритель голосует ногами, а не аплодисментами. Если у тебя в антракте никто не ушел, значит, ты хороший артист и играешь в отличном спектакле. А если после антракта осталась половина зала – то здесь уже нужно сделать выводы.

А кино – это искусство монтажа. Ты сыграл полкартины, а режиссер сказал: «Ты знаешь, как-то твоя линия не укладывается у меня. Я, когда посмотрел весь материал, понял, что вот это надо вырезать, вот это убрать, потом вот это убрать, потому что мешает». И вроде как ты потратил свои нервы, силы, время, но в картине останутся полторы или две минуты. Ну, допустим, было пять дублей. Пять на две – десять минут. Но не на три с половиной часа, как на спектакле, когда, ни на минуту не отпуская себя, идешь по этой дорожке. Конечно, это несравнимо разные вещи.

– Вы сначала сменили несколько театров, а потом остановились на Моссовете...

– У меня за плечами всего три театра – Малый, Театр Советской армии и Театр Моссовета с 1995 года.

– Уже 21 год. Значит, вы считаете, что театр – это дом?

– Безусловно, театр – дом! Это видно и по гримерке. Да, я живу здесь в этом нагромождении всего: книг, пластинок, дисков, мягких игрушек, подарочных подушек с надписями... Здесь у меня то, что мне дорого. И когда у меня утром репетиция, а потом вечером спектакль, естественно, я никуда отсюда не уезжаю. У меня есть что почитать, у меня есть что освежить в памяти, есть диванчик, чтобы отдохнуть...

– Но нет средств коммуникации. Вы не стараетесь быть в гуще политических событий?

– Я читаю, смотрю. Но, наверное, я аполитичен.

– А вас не зовут участвовать в каких-нибудь телевизионных программах?

– Зовут. Я не хожу. Я единственный раз позволил себе пойти на такую социальную программу из-за человека, который умирал, который являлся моим другом. А на деле оказалось, что программа была «заточена» совершенно не так. И я сказал: «Больше никогда. Избавьте меня от подобных шоу». Что касается творчества – да. Я поеду на «Культуру», буду разговаривать по поводу опять-таки «Вишневого сада». Да, я могу участвовать в концертах. Да, я могу петь. Но это отнюдь не значит, что я пойду участвовать в шоу и высказывать свое личное, может быть, неправильное и совсем ненужное мнение. Зачем это нужно? Можно, я оставлю его при себе?