Posted 5 декабря 2013,, 20:00

Published 5 декабря 2013,, 20:00

Modified 8 марта, 04:46

Updated 8 марта, 04:46

Красивый и после восьмидесяти

Красивый и после восьмидесяти

5 декабря 2013, 20:00
Андрей ДЕМЕНТЬЕВ 1928, Тверь

У Дементьева, как у журналиста высокого класса, а не только поэта, прекрасная память. В интервью киевской газете «Бульвар Гордона» он вспомнил наш давний-давний разговор: «Во-первых, – сказал мне Евтушенко, – я не любил Вас, потому что вы пришли в журнал «Юность» из ЦК ВЛКСМ, во-вторых, Вы не пьете, что подозрительно, в-третьих, Вы всех называете на «Вы» и, в-четвертых, Вы вообще мужчина красивый…»

Опасения насчет ЦК комсомола не оправдались, потому что как замредактора, а потом и редактор «Юности» он изо всех сил защищал поэтов вперекор комсомольским начальникам. Один из них назвал Булата Окуджаву в «Комсомолке» «пошляком с гитарой», а другой, потрясая газетой Закавказского военного округа, где на фото я читал на маневрах стихи с танка, воскликнул на пленуме ЦК КПСС: «Если враг нападет, еще неизвестно, куда повернут наши танки, с которых читал стихи Евтушенко».

Конечно, Андрей позволял себе и выпить, но не напивался, и становился еще дружелюбнее, а не злел, как, увы, многие другие. Наше «на Вы» быстро прошло. А вот красота его осталась – без всякой сладенькости и фальшивинки нарциссизма. Я ужаснулся, когда после временного отъезда за рубеж одного нашего актера его лицо изменилось настолько, что ему никак не шло читать Пушкина, ибо воздушные, неотразимо обаятельные стихи не сочетались с циническими чертами исковерканного фиглярством лица. Лицо Андрея и в его далеко за восемьдесят остается молодо сохранившимся, не прочерченным морщинами, как шрамами зависти или недоброжелательства, хотя сам он заметно погрустнел – от неизлечимой зависти других к тому, что столькие люди продолжают его любить.

Журнал «Юность» стал символом перемен после Сталина. А был создан, как ни странно, Валентином Катаевым, блистательным профессионалом, чья амбициозность и порой циничность уравновешивались и даже перевешивались его физиологической талантливостью. С ладони Катаева, как со стартовой площадки, взлетели многие открытые или дооткрытые писатели – Василий Аксенов, Белла Ахмадулина, Борис Балтер, Анатолий Гладилин, Анатолий Кузнецов, Олег Чухонцев, Булат Окуджава… Катаев пригласил в члены редколлегии и меня, и Аксенова, и я горжусь тем, что впервые напечатал в Москве Николая Рубцова и отстоял стихи Варлама Шаламова. Тираж «Юности» дорос до миллиона, и тут на журнал начались наскоки, и в конце концов даже такого опытного человека, как Катаев, подло обманули: ему предложили редакторство в «Литгазете», но, как только он ушел из «Юности», в «ЛГ» назначили Александра Чаковского, а «Юность» отдали Борису Полевому. Может быть, к счастью для большой литературы, потому что Катаев, махнув рукой на всю «общественную жизнь», уселся за письменный стол и создал свои лучшие вещи: «Святой колодец», «Траву забвенья», «Уже написан Вертер».

Полевой был далеко не худшим человеком, но, конечно, не такого размаха и самостоятельности, как Катаев. Когда цензура остановила мою поэму «Братская ГЭС» и секретарь ЦК КПСС Леонид Ильичев велел Полевому снять поэму, в «искаженном виде отображающую историю России», Полевой, разводя руками, как о деле решенном грустно сообщил об этом на собрании редакции. Но по инициативе его заместителя, бывшего помощника Александра Фадеева, С.Н. Преображенского, благоговейно любившего стихи, крошечная парторганизация журнала приняла ошеломляющее по тем временам решение. Она отказалась подчиниться указанию секретаря ЦК и обязала главного редактора «Юности» обратиться в Политбюро с жалобой на непосредственного партийного начальника, опираясь на мнение коллектива. Уверен, что это был единственный случай, когда сопротивление низовой ячейки перевесило. Все 15 «портретов», как мы называли членов Политбюро, завизировали поэму, и она, хотя и с цензурными изъятиями и балансирующими добавками, но, сохраняя, несмотря ни на что, антисталинистскую направленность, все-таки вышла. А в последующих изданиях я все эти поправки убрал. Хорошо мне запомнилось: я ехал в троллейбусе – и штук двадцать «Юностей», только что поступивших в киоски, были раскрыты на моей поэме. Такое было тогда время.

Преображенский, чье сердце не выдержало изнурительной борьбы, вскоре умер. Я посвятил ему стихотворение «Людей неинтересных в мире нет...». На его место и пришел Дементьев. Сначала он мне не понравился по причинам, которые уже названы. Но именно Андрей появился у меня в глазной клинике Гельмгольца, когда я на несколько дней почти потерял зрение, отравившись на тбилисском рынке, где мои друзья запивали хинкали чачей, а я по давнему предпочтению – вином. В самолет меня внесли на носилках. Хотя я плохо видел, но и в клинике что-то писал при помощи лупы, напрягая зрение до боли. Это была поэма «Северная надбавка» – о рабочих, живущих за Полярным кругом.

Бутылочное пиво приплывало к ним только весной, когда таяли льды и начиналась навигация, – и жаждущие пива люди буквально брали на абордаж первые корабли. Пиво превратилось в какую-то языческую мечту. Я читал Андрею начальные главы, и у него катились слезы в самых вроде несерьезных местах, приглашающих посмеяться. Но он понял, что в основе – трагическая метафора жизни людей, лишенных минимума комфорта, и даже такой простенькой мечты, как выпить пива, когда захочется. Он сказал, что это одна из самых страшных поэм, которые он знает, – о доведенном до отчаянья рабочем человеке, и понимал, что ее будет нелегко напечатать. Ведь поэма была о том, что возвышенные надежды на счастье для рабочего класса подменены жалкой, смешной мечтишкой о баночном пиве, которого у нас тогда не было, а были лишь слухи, что где-то за морями, за горами оно существует.

Я был тронут тем, что Дементьев принял к сердцу поэму, но мне казалось, что он преувеличивает ее трагизм. В ней и жизнерадостного было много, и герой не какой-то алкоголик, а просто человек, который склонен превращать в фетиш то, что у него отбирают, в данном случае пиво.

– Нет, нет, ты сам не понимаешь, что написал, – говорил Андрей, вытирая слезы. – Ты показал человека, у которого не только отняли его большую мечту – коммунизм, но отнимают и такую маленькую мечту, как пиво. То есть плевать им на него, хотя они рисуют его, пролетария, на всех плакатах. Он же несчастен, Женя, и счастье его, что он до конца этого не понимает. И таких людей на земле миллионы…

Потом он взял себя в руки.

– Ты прости… Я вообще-то жизнерадостный человек, но так жалко людей, не понимающих, как они несчастны. Сердце разрывается… А ты не теряй веры в себя, к тебе вернутся твои глаза, вернутся… И поэму мы напечатаем – даю тебе слово, потому что вся ее горечь от любви к людям, а это сейчас очень нужно…

Я тогда не знал, что Андрей, кажущийся счастливчиком, пережил острейшее горе еще мальчишкой: перед войной арестовали одного за другим братьев его отца, а в самом начале войны и самого отца, Дмитрия Никитича – агронома, автора книжки о том, как любовно и бережно надо обращаться с нашей матерью землей. И всех – по одной и той же 58-й статье за антисоветскую агитацию, что наверняка означало искренние горькие разговоры о том, что же происходит на этой самой земле, когда страшнее всего стал ночной стук в дверь. Отца выпустили после войны, но не разрешили жить в Калинине, как переназвали Тверь. И он перебрался тайком в семью, и каждый раз, когда кто-то неожиданно приходил, его прятали в подвале. А потом Андрея не приняли в Военно-медицинскую академию из-за того, что отец сидел. Был соблазн скрыть происхождение, но это значило бы в какой-то степени отречься от отца. Андрею повезло, что в пединституте катастрофически не хватало мужчин – сплошные девчата, и сюда его взяли, хотя он ничего не утаил в анкете. А при переводе в Литинститут помогли своими рекомендациями фронтовики Сергей Наровчатов и Евгений Долматовский. Вот почему он так обостренно воспринял «Северную надбавку». Вот почему так неслучайно называется одна из его книг – «Пока я боль чужую чувствую…».

После этого потрясшего меня своей откровенностью разговора я полюбил Андрея как человека и понял секрет красоты и молодости, не покинувших его лицо.

Когда поэма была сверстана, Андрея вызвали в Главлит, находившийся в Китайском проезде, и он, как обещал, ее отбил, хотя всё могло кончиться для него плохо. К счастью для меня, начальники повыше рангом над поэмой смеялись, сочтя ее развлекухой, ведь речь шла вроде как бы о пиве. И многие слушатели покатывались со смеху, когда актеры, читая поэму, ждали слез. Мне жаловались: «Что у нас за публика?..» А я понял – люди хохотали, потому что боялись задуматься всерьез: мало ли и без этой поэмы приходит мыслей, с которыми потом трудней жить. Так было еще в большей степени с «Двенадцатью стульями» и «Золотым теленком». Вся страна надрывалась от хохота, лишь бы не задумываться, какая здесь страшноватенькая правда.

Министерство пищевой промышленности приняло «Северную надбавку» как руководство к действию, закупив в Германии целый завод для выпуска баночного пива. Мне как вдохновителю даже прислали ящик опытного пива. Но тут же производство остановилось. Оказалось, что контракт не предусматривал поставок специальной жести, а наша не годилась. Закупили завод для изготовления спецжести, но, пока его собирали, оборудование пивного завода растащили. Очень советская русская история. Рано ушли из жизни Ильф и Петров. Какой материал им бы привалил в руки.

И нам с тобой, Андрей, рано стареть и умирать – мы еще много чего интересного увидим и, надеюсь, напишем. Я о тебе больше рассказываю как о красивом и добром человеке, гениальном редакторе и меньше как о поэте, ты уж прости. Но вот прочел список твоих песен в Интернете и ахнул: их больше ста, и столькие стали народными, а о многих я и не догадывался, что они твои. Ты, может быть, один из главных песенников уходящей и все-таки остающейся в нас песнями эпохи.

Не забудется, Андрей, стольких писателей, после смерти ставших бессмертными, именно твоя «Юность» сделала знаменитыми. Как ты сражался за стихи Андрея Вознесенского, которого, сейчас уже можно сказать, недолюбливал Полевой, но благодаря твоей защите все-таки печатал. Как ты опубликовал, несмотря на возмущение Главлита, шедевр Фазиля Искандера «Кролики и удавы» – книгу универсальную для всех времен и народов. С какой бережностью ты относился к измученному жизнью Варламу Шаламову, понимая, что это писатель, чье имя, несмотря на их разногласия, будет стоять радом с именем Александра Солженицына.

Люди, которые изменяют своей совести, стареют, и стареют уродливо. Но это не о тебе. Ты остался красивым, а еще – сильным. Ты всегда будешь чувствовать чужую боль. Но эта боль не старит человека. Она как раз и делает его человеком. Иногда даже и красивым, как ты.

* * *

Когда я вижу чье-то горе рядом,
Мне кажется – и я в нем виноват.
«Чем вам помочь?» –
Я спрашиваю взглядом.
И кто-то грустно опускает взгляд.
Чужое горе не взвалить на плечи,
Как чемодан или вязанку дров…
И все-таки кому-то стало легче
От всех, тогда не высказанных слов.



* * *

Великое время.
Ничтожные дни:
Посеяли семя,
А выросли пни.



* * *

В. Е. Максимову
Как трудно возвратиться вдруг
В былую жизнь, – к былым потерям.
И что там – ложь или испуг?
А дома нет – остались двери.

И что в минувшем – кроме книг,
Познавших эшафот Главлита?
И кто услышит горький крик,
Сошедший в душу, как молитва?

Господь нам завещал терпеть,
А не держать на сердце камень.
Пока бесспорна только смерть.
А жизнь по-прежнему лукавит.

И всё ж спасибо за урок,
Что мы стыдливо извлекаем
Из ваших убиенных строк,
Уже забыв, а был ли Каин?

* * *

Был как бы комиссаром для порядка
Андрей Дементьев в нашу «Юность» дан,
но был он идеален как редактор
и беззавистник, да и сам талан.

Когда входил он, молодой красавец,
в Китайский бенкендорфовский проезд,
он, в окна динамитом не бросаясь,
шептал: «Не выдаст Бог, ЦК не съест».
Когда журнал воинственно лягали
завистники и били наповал,
он был очаровательно легален,
и чудом он крамолу пробивал.

Он, будто бы играя на баяне,
власть усыплял как свой среди своих,
не применяя лесть – лишь обаянье,
спасая прозу русскую и стих.

Порою не красавцы, а кромсавцы
редакторы бездушные, а он
не позволял талантами бросаться,
их сберегал для будущих времен.

Из жизни сам собой он не был вынут,
и стала жизнь не то чтобы тяжка,
но чьими-то локтями отодвинут
почти что нежно, но исподтишка.

Андрей, в тебе особая творинка –
творить других поэтов, их спасать.
Ах, как нужна сейчас твоя тверинка –
тех, кто в беде, в безвестьи, не бросать.

Какие мы поэты – спор спесивый
и бесконечен, видимо, навек.
Но ты по-настоящему красивый,
как зависти не знавший человек.

Евгений ЕВТУШЕНКО

"