Posted 5 декабря 2007,, 21:00
Published 5 декабря 2007,, 21:00
Modified 8 марта, 08:19
Updated 8 марта, 08:19
«Человек-эпоха» Владимир ЭТУШ
– Владимир Абрамович, первый вопрос навеяла «новоизвестинская» премия. Вас назвали «человеком-эпохой». А каково ваше самое раннее «эпохальное» воспоминание?
– Помню, как ребенком покупал сметану у Яузских ворот. Норма продажи – 200 граммов в одни руки, а мне нужно принести больше. У меня две трикотажные шапки – одна на голове, другая в кармане. Я отстаивал очередь, брал 200 граммов, менял шапку на голове и становился снова. Еще помню, конечно, арест отца.
– Как это было?
– Сначала пришел какой-то человек, спросил отца, но отец был на работе. Вечером пришли уже двое. Тот, который приходил днем, сказал: «Ну, сейчас я вас обрадую». Сел на стул и достал ордер на арест. Папа спросил: «За что?» – «Вам объяснят». Сделали обыск и забрали его с собой. Потом уже мы узнали, что его взяли как «социально вредный элемент». Отец в прошлом был нэпманом, по-нынешнему – предпринимателем. Отсидел он немного, года полтора, затем его выпустили и даже выплатили зарплату, которую он не получил из-за отсидки. Признали ошибку. Но из-за этого ареста я долго чувствовал себя изгоем и должен был объясняться в школе…
– Ранение на фронте вы тоже хорошо помните?
– И вы бы запомнили, хотя было это очень буднично. Мы стояли на Украине в районе Малого Токмака и никак не могли продвинуться вперед. Я был первым оперативным помощником начальника штаба полка и во время боя вместе с командиром полка Голубом должен был быть на наблюдательном пункте. Каждый день звонил генерал и кричал: «Голуб, если ты не возьмешь этот рубеж, твою мать…». Бой длился уже две недели, немцы держали нас под плотным огнем, и солдаты уже не верили, что мы можем их выбить с позиций. Сидели в окопах и вылезать не стремились. Я отправился к ним, мы поднялись в атаку и отбросили немцев. К вечеру пошел обратно. Ровное поле, осень, ветер, холод. Думаю – надо к командиру полка, он сейчас обедает. Съесть чего-нибудь. Шел во весь рост, слышу – разрывные пули, отдельные такие щелчки. Я не обращал внимания – под сплошным огнем уцелел, а тут ерунда какая-то. И вдруг что-то произошло. Очнулся уже на земле.
Казалось, что рота солдат размахнула рельс и ударила им по мне. Кинули меня на носилки, вынесли с поля, полгода пролежал в госпитале, но, как видите, еще жив.
– Вы боялись попасть в плен?
– Конечно. Я же знал, что могут сделать с евреем, тем более кандидатом в члены партии.
– А вы могли бы тогда выдать себя за беспартийного кавказца?
– Не знаю. Я же тогда еще не прошел вахтанговской школы (смеется)…
– В советские годы ваша национальность доставляла вам неприятности?
– Только психологические, когда после войны пошли волны государственного антисемитизма. Но на моей работе это не отражалось.
– Как «человек-эпоха», вы на самом деле пережили несколько эпох, начиная со сталинской. В самом общем смысле – как вы себя чувствовали в разные времена?
– По-разному. Во все времена есть хорошее и есть плохое. При Сталине одним из самых постоянных чувств был, наверное, страх. Потом Сталина не стало, но это ощущение осталось. При Хрущеве ведь тоже многих пересажали. «Оттепель» была неустойчивой и то и дело сменялась заморозками. Слышали старый анекдот, когда человека на допросе спрашивают: «Колебались ли вы относительно линии партии?». Он отвечает: «Колебался. Но вместе с линией партии».
– До чего же доколебались лично вы?
– Я не сомневался в правильности коммунистических идей, но сомневался в том, правильно ли они реализуются. И когда окончательно убедился, что неправильно, вышел из партии. Уже во время перестройки. Вот, кстати, когда на мою национальность обратили довольно пристальное внимание – когда в конце восьмидесятых меня выдвинули на должность ректора Щукинского училища. И начались хождения по кругам: райком, горком, Министерство культуры… Руководили этими учреждениями в основном люди старого поколения. Все это было похоже на анекдот. Они, как я чувствовал, боялись, что я сделаю из училища национальную еврейскую школу, хотя открыто об этом не говорили. Система была такая: сидит за большим столом бюро горкома, на отдельные стулья сажают очередного кандидата на должность и того, кто докладывает. Докладчик говорит: «Иванов Иван Петрович. Год рождения такой-то. Член партии, русский. Предлагается назначить на такую-то должность. Петров Семен Васильевич, год рождения такой-то, член партии, русский, предлагается на такую-то должность». А затем «Этуш Владимир Абрамович, год рождения 1922-й, пауза, член партии, предлагается на должность ректора театрального училища имени Щукина». Снова пауза. Кто-то начинает допрос: «В Калмыкии построен институт, в который принимают только калмыков. Как вы к этому относитесь?». Я говорю: «В институт поступают двое, русский и цыган. Цыган талантлив, а русский нет. Вы кого примете?». Пауза. Говорю: «А я приму талантливого человека». Пауза. Я говорю: «Вот мы и решили этот вопрос».
– Были ли в театральных вузах ограничения на прием по национальному признаку, как бывало в университетах?
– У нас – нет. Ограничения были по признаку внешности, если можно так сказать. Особо выразительная внешность в театре не нужна. Другое дело внешняя привлекательность. На нее обращали внимание. Как говорил Вахтангов, «красота – тот же талант».
– Причем врожденный. А талант актера тоже врожденный?
– Врожденными бывают только задатки. Во что они разовьются, зависит от воспитания.
– Вахтанговской школе актерского воспитания есть кем гордиться. А кем гордитесь вы как театральный педагог?
– Знаете, рискованное это дело – называть своих учеников. Не только потому, что кого-то нечаянно забудешь, а он обидится. Бывает ведь и так, что учитель считает кого-то своим учеником, а тот считает своим учителем не его, а совсем другого…
– Математик сказал бы, что отношение «ученик – учитель» не всегда взаимно.
– Вот именно. Но раз вы спрашивали меня о самых первых воспоминаниях, то я вам скажу, что самый первый мой курс окончили Людмила Максакова, Александр Белявский, Иван Бортник, Александр Збруев, Зиновий Высоковский...
– Позвольте мне вас прервать, чтобы ответственность за неупоминание чьего-то имени пала на меня. А изменилась ли как-то за годы вашего преподавания система обучения актеров?
– С точки зрения метода – нет. Система, которая была заложена Вахтанговым, сохраняется до сих пор и, надеюсь, будет сохраняться в дальнейшем. Я не вижу причин ее менять. Тем более, что замечаю, как изменились некоторые известные театральные коллективы… Деградировали – иначе не скажешь.
– В театре вы – актер широкого диапазона, но в кино вас обычно приглашали на острохарактерные и даже гротескные роли. Почему?
– Кино больше ориентируется на внешность актера, чем театр, и более склонно использовать его в каком-то одном амплуа. Да и зрители это любят. Сыграл один раз, допустим, чудака, понравился – давай, играй дальше. Я не жалуюсь, мне повезло дважды сыграть у Гайдая. Но что есть, то есть – ощущаешь себя Гамлетом, а тебе дают Карабаса-Барабаса…
– Обидно актеру зависеть от предложения?
– Всегда.
– Но вы сыграли Карабаса с таким удовольствием, будто давно ждали возможности всласть наигратьтся им…
– Конечно. Если играть без удовольствия, вообще нет смысла играть – ни в кино, ни в театре.
– А какие роли, кроме, естественно, Гамлета, вы хотели сыграть, но не сыграли?
– Вы бы спросили меня об этом лет тридцать назад, и я бы вам наговорил – в расчете на то, что какой-нибудь режиссер прочтет и позовет меня на эти роли. А сейчас лучше промолчу (смеется).