Posted 6 октября 2018,, 06:35

Published 6 октября 2018,, 06:35

Modified 7 марта, 16:39

Updated 7 марта, 16:39

Лета Югай: "И я забираю душу её в коробочку диктофона..."

Лета Югай: "И я забираю душу её в коробочку диктофона..."

6 октября 2018, 06:35
Поэзия Леты Югай - сопротивление несовершенству мира, которое порой приводит поэта в отчаяние, пусть и переносимое ею совершенно стоически.

Лета Югай родилась в Вологде.

Окончила Вологодский государственный педагогический университет и Литературный институт им. А. М. Горького.

Стихи публиковались в журналах: «Новый мир», «Звезда», «Дружба народов», «Новая Юность», «Октябрь», «Дети Ра», в газетах: «Литературная Россия», «Литературная газета».

Вышли поэтические сборники: «Паж», «Сиреневый лес", «Июнь», «Где трава высока», «Между водой и льдом», "Забыть-река".

Творчество отмечено премиями: «Дебют», Волошинского фестиваля, «Писатель года», «СловоNova», Поэтического фестиваля «М-8» (г. Вологда), лауреат Международного фестиваля видеопоэзии на Байкале, Цветаевского поэтического фестиваля.

Прошли персональные художественные выставки: «Выставка графики» Москва, «Внутренние поля», «Дни Пёсьей звезды» («Красный Мост»). «ЛитературовИдение Леты Югай», «Под пологом сиреневого леса" и др.

Кандидат филологических наук.

Доцент «Liberal Arts College» и старший научный сотрудник Института общественных наук Российской академии Народного хозяйства и Государственной службы.

Член Союза писателей Москвы.

Внутренняя свобода Леты Югай определяет масштаб её духовного зрения.

Одно дело смотреть, другое - видеть, и отобразить увиденное. В этом, собственно, и есть работа поэта.

Юность и учеба в Вологде, дальнейшая научная работа по собиранию деревенского фольклора предопределило в творчестве поэта контраст северных чистейших и незамутненных цивилизацией образов, и московской тематики, и столичного говорка. В этом суть противопоставления, антитезы, внутренней коллизии её поэтических текстов.

Поэзия Леты Югай - сопротивление несовершенству мира, которое порой приводит поэта в отчаяние, пусть и переносимое ею совершенно стоически. Но увы - мы не только стареем, мы утрачивает смысл нашей молодости.

Мне довелось застать еще советскую градацию поколений поэтов: «послевоенного», поэты «оттепели», «шестидесятники» и, наконец, всегда «молодые» поэты.

Все эти поэтические псевдо-поколения были придуманы чиновниками от литературы, чтобы оправдать собственное существование.

За последние десятилетие эти градации канули в Лету - в пучине социальных метаморфоз, и остались только две извечных категории – поэт и не поэт.

Лета Югай поэт «долгожданный» - именно к этой прилагательной категории Александр Межиров отнес её великого земляка Николая Рубцова.

Поэтическую судьбу свою Лета Югай вверяет исключительно собственным стихам, не подкрепляя их ни личным обаянием, ни проникновенным артистизмом, ни поставленным голосом, ни пробивными возможностями, и никами другими «РR» методами.

Лета Югай прекрасно читает свои стихи - видеофильм «О поэзии и о судьбе»

Стихи отнюдь не декламационного характера. Поэзия её близка по интонации к обычной разговорной речи, это скорее, так называемый «говорной стих».

Наш автор Григорий Шувалов пишет о Лете Югай:

«Стихи её вышли из незамутненного сердца... можно увидеть несомненный рост, связанный в первую очередь с фольклорным началом, которое она начала вплетать в свои стихи.

Традиция эта на Вологодчине давняя... у Леты фольклорное начало - знание темы, она профессионально изучала фольклор...»

И тут главное - не перейти тонкую грань, о которой когда-то предупреждал Вячеслав Пьецух: «Мы должны заниматься литературой, а не этнографией».

Лета Югай исполнена внутренним знанием - стихи имеют вечную особенность: существуют сами по себе или не существуют вовсе. Никакие прижизненные и чрезмерные авторские старания не помогают - слабые тексты исчезают, бесследно забываются, а подлинные живут, воздавая или ничего не воздавая своим творцам.

И вот стихи:

* * *

Хочется спать на закате, закидывать голову вместе с солнцем

за горизонт. Она покатится вниз, как тряпочный мяч, бесшумно,

а с той стороны Земли живут весёлые незнакомцы,

они бегают вверх ногами, играют в «думно-бездумно».

А тебе говорят: не спи на закате, устанешь, не сможешь работать.

Вот и пялишься в текст, не спать до времени до поры,

составляя слова в предложения, – это одна забота.

А на той стороне скучают подземники без мячика для игры.

ГАДАНИЯ

А на Васильевский девушки заперлись в избе

Закидывать удочки, говорить судьбе:

Я тебя знаю, ёлочный огонёк, зимняя муха.

Судьба наказывает просто так, одаривает ни за что,

Есть время собраться с духом,

Пока несут решето.

Если выпадет хлеб – будет и дом, и хлев,

И сундук, и жар в печи, на шкафу – виноград и лев.

Выйдет кольцо – под подушкой шкатулка, в шкатулке – желанье:

В тёплой шубе в самый белый сугроб!

Девушки замерли в ожиданье.

Выпадет крест – значит, гроб.

Пока несут решето, есть время примерить любую долю.

Пока не сбылось ничто, наговориться вволю.

Печина – к печали: в голову, в печень – грусть и заботу.

Повернись ко мне, решето, лицом, кольцом и сердечным дном!

Судьба накатывает просто так, как утренняя зевота,

Валит с ног вещим сном.

БАЕНКА

Бабушка говорит: «Во-имя-отца-и-сына-и-святого-духа-аминь,

Расти-большая-хорошая-и-чтобы-не-было-ничего».

Баенка плывёт по земле сквозь череду и полынь

Мимо рыжих кур, коров, провожатых странствия моего.

Бабушка говорит: «Будешь теперь мне дочка» – и трёт

Спинку во имя Отца и Сына натруженными руками.

С первого взгляда первого встречного кто разберёт,

Со всеми его оврагами и сквозняками.

«Будешь мне дочка, Лена... – ...и не было ничего…»

Баенка та остаётся со мной на внутреннем поле

Среди некошеных трав времени моего,

Горячего душа, чувства вины, ароматной соли.

«…ни страхов, ни переполохов». Стою на границе мира,

Упираюсь руками в эмалированный таз.

Как многого мы боимся в своих уютных квартирах,

Как много работали те, кто жили до нас

В суровых домах. Сосны качают кроны.

Бабушка смотрит мне вслед и крестит издалека.

И я забираю душу её в коробочку диктофона,

А свою оставляю в баенке бабочкой у потолка.

ХОРОВОД

А у старого за спиной заплечные города,

За душой семицветная башня, там потайные двери

В золотое царство, леший знает куда —

Человеку про то неведомо, остаётся на слово верить.

А молодой гибок, что ивовый прут, мягок, что лис.

У него глаза словно камни, губы – ножи.

Он боится сказать очевидное, голос уходит вниз,

Отплясывает фигуры, выделывает виражи.

А девица думает: я не хочу выбирать сама,

Кому я сегодня бела-хороша, кому лучше всех?

Чтенье по кругу, научный спор, запредельные терема —

Та же игра-хоровод. И ток по рукам – словно скрытый смех.

Называй, царевич, кто тебе в этом круге мил!

Кланяйся ниже, здоровайся крепче, слава вам и почёт.

Хочется отплясаться до полной потери сил.

Главное, вовремя разойтись и обнулить счёт.

ПОЛУДНИЦА

Не ходи на поле, когда солнышко высоко.

Не ходи на полдень в эту полную тишину,

Когда закипает воздух, небо как молоко,

Замолкают птицы и камнем идут ко дну.

Не качнётся колос, не пролетит паут.

Переломится время соломинкой под стопой —

И увидишь, как девушки в красных рубахах жнут

Или пляшут в поле и тянут в пляс за собой.

У них косы – горючее золото, лик пригож.

Сарафаны – красное знамя, как ни скажи.

Они ловят детей, зашедших в густую рожь,

Чтоб никогда уж не выйти из этой ржи.

* * *

Вот появляются ихние, их тьмы и тьмы.

На них печать вековой зимы,

Лиловая шерсть дыбом встаёт на холке,

Их глаза сужаются в щёлки,

Над головами встают дымы.

Но у наших тоже есть крылья, ноги, хвосты,

Их тела прекрасны, слова просты, души чисты,

Под сердцем звенит колокольчик из неземного металла.

И, когда исход сраженья решён, когда всё пропало,

Они могут атаковать с высоты.

СЛУЧАЙ

Не, не буду, даже не вспоминай.

И пришла тебе при чужих охота!

Этот случай был – мой отец Ермолай

(Ермолаевна я) шёл домой с работы.

А у них собрание к посевной,

А в деревне пиво варили. К ночи

У него было выпито. Был хмельной.

Но вообще-то не пьющий он был, не очень.

Шли и видят: баба спит у реки,

Под кустами, подол задрался. Ну вот,

Стали подбивать его мужики:

«А поставь-ка ей печать на живот!

Пропечатай её».

Председателем был

Мой отец и печатку носил с собой.

Ну, поставил печать ей и позабыл.

А наутро ему: «Пришли за тобой.

Ну док у мент нашёл, ну билютень!

Полномочий прев ы шенье, если проще».

Он не стал дожидаться, а взял ремень

И вон там удавился в осиновой роще.

Научил его бес-от, подговорил.

Бес захочет – сладит, как ни старайся…

А никто и не знал: сосед пошутил,

Мол, пришли за тобой, давай собирайся.

* * *

Вспоминали Шерри, как к нему приходили в дом.

И я с ним болтала на кухне, пока взрослые о своём.

У него для эрделя редкий шёлковый чайный цвет.

Уж ни Шерри, ни дяди Жени на свете нет.

А ещё была кошка Вася, тоже старше меня.

Говорил мне мастер в ремонте часов третьего дня:

Ведь кошачий бог добрей, чем собачий бог,

Отмеряет подольше им жизненный срок.

Мне сегодня тяжёлый кот привиделся поутру.

Я его спросила, к худу или к добру.

Он не отвечает, значит, не домовой.

Только лёг на щёку мохнатою головой,

Туловищем в подушку вдавливает плечо

И мурлычит в шею, громко и горячо.

Дорогие мои, кареглазая и зеленоглазая рать,

Где вы бродите, в каких перелесках? Как вас мне поминать?

* * *

Кораблик с железными парусами плывет по глади травы.

Кораблик с пластмассовыми парусами плывет по глади ковра.

А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать.

А я смотрю в голубое небо: тучки сегодня львы.

У них барашковые прически, диванный изгиб спины,

но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек,

если желаете вы, а им не открыть заснеженных век.

Ведь львы все добрее, львы все тише. Кому такие нужны?

И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор.

И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет.

А что за своих не вступаюсь — просто не слышу ваш разговор,

ведь очень громко над головою хлопают паруса.

* * *

Не читаю сто книг ни о Риме, ни о Китае,

и, собственно, все равно: чаю, кофию, Мандельштама.

А зеленая кровь лопочет в лиственной стае,

и уходит день, и троллейбус уходит прямо.

Как мы дни составляли из стеклышек: синий — к сини,

чайный — к розе, хрустальный — к радужке. Строго в теме.

И читали сто книг, собирая в них буквы имени,

замедляли шаг, пили чай, торопили время.

Все, как грайки в гнездо, тянули в огонь узора.

Уберечь не смогла — зола, свято место пусто.

А на розовом небе опять проступают горы,

и как будто птицы щебечут тысячеусто.

Колыбельная для Саши

…И лишь того не избежать мне:

Всю жизнь крапивные объятья

Плету, плету, не отрываясь,

Но доплести не успеваю…

Александра Мочалова

Молчи до окончанья работы,

Строчи вязанье, ну что ты, что ты,

В печи выгорают замки и гроты,

К любым воротам ключи.

Твой сон всей жизни взят за основу,

Но все растреплет грубое слово,

Одна ты знаешь, какой обновой

Твой лебедь будет спасен.

А нить бежит, бежит непрерывно,

Бранить все будут за дом крапивный,

За сныть, за вереск: себя, мол, дивной

Дивой негоже мнить.

И все же не отступай от работы,

Не ложь молчанье, ну что ты, что ты,

Но кто ж тебя окружит заботой,

Когда ты всех нас спасешь?

Январь

Мы сидели под елкой. Да, мы были в игре.

Выбирай – свечи, гадания, хоровод.

А она умирала за нас, вся в мишуре,

Чтобы снова сложился, снова склеился год.

Мы вдыхали запах крови ее лесной,

Разгрызали хвоинки, держали в руках стекло.

Переход времен, а у нас на все проездной.

Замерзает мир, мы храним для него тепло.

А теперь мы не маленькие уже – Новый год,

Ну и что? Мне работу сдавать седьмого числа!

Времена не бумага, чтоб рваться! Но всё вразброд,

Я тетрадной страничкой режусь, и кровь была.

Так влетает в форточку чёртовый взрослый мир,

Что взрываясь хлопает штора, и рвется ткань.

Значит нужно затеплить свечку. Из всех квартир

Навыбрасывали елок. А в мире – такая рань.

* * *

А ещё я помню сныть на уровне глаз

и сквозь сныть деревянную крышу, тёмную, как крыло.

Возвращались с Реки. Река в тот день удалась:

в кулачке аммониты и кварц – богатый улов.

У дороги голая печь преграждала путь

(пробежать горелые брёвна – убьёт, только задень).

И внезапно – как славка в траве – предстал летний день,

дался каждым пёрышком. Мы боялись его спугнуть.

А потом обвалилась печь, иван-чай врос в кирпичи.

Улетела и тёмная птица – соседский дом.

Только дикий хлеб, приготовленный в той печи,

до сих пор ароматен каждым погожим днём.

* * *

Осторожно, дверь открывается, а за ней

поле цветов, там – тропа из камней.

Синевато-сиреневатый дрожит левкой,

он станет мальчиком, если тронешь его рукой,

шелковым от макушки и до стопы.

Но это ли нужно тебе, чтобы дойти до конца тропы?

Тропа приводит к горе, гора ведет в облака.

Камни знают место, счет идет на века.

Но если обнимешь один, отдашь ему часть тепла,

он станет собакой, последует за тобой, куда бы ты ни пошла.

Проведешь ладонью по бархатному хребту.

Но это ли нужно тебе, чтобы подняться на высоту?

И ты выйдешь к вершине, облака с тобой наравне,

семицветным цветком отражается солнце в их снеговом руне.

Они станут слушать тебя, и ветер уже притих,

если вспомнишь по имени хотя бы одно из них.

Но кто ходит без спутников, забывает все имена.

Это новая дверь, в нее ты войдешь одна.

* * *

А эта странная зима

мне грезилась ещё в июне,

неподражаемом и юном.

Обрушилась на город тьма,

оброненная с крыльев птичьих

на снег. Зашторен, как обычно,

грот комнаты моей. И мне

у сумрачной зимы на дне

послышалось сквозь говор враний:

«Июнь. Уже цветут герани».

Август

1.

Осы прилетели испить чаю,

пчёлы торопятся проводить лодку.

Воску будет много, пыльцы много,

а мёд отдадим тому, кто отчалил.

Воздух густеет, устают ноги,

соберём с веток терпкие яблоки,

вишню, вишню мелкую с большой косточкой.

А мякоть нужна тем, кто в пути-дороге.

А мы опять за книги. Но по туману

перед тем пройдёмся до нашей речки.

Очень много ситок на нашей речке.

А глубина вся отдана океану.

2.

Мы вырастим из косточки дерево.

Выкормим пыльцой новых пчёл.

Свяжем из ситок плот

и переплывём океан.

Мы выпрямимся, что есть сил

крикнем: «Догнали, вот,

Август, ведь ты соскучился?

Зачем же ты уходил?»

* * *

Не довести до конца ни единого дела.

Неводом луны ловить в нашей речке нерыбной.

Утром сюда приходили жирафы – опять проглядела.

Длинные и мокроротые странные звери.

Каждое утро до солнца приходят они по осоке

северной нашей водицы испить и теченье проверить.

Как те жирафы в траву с наступленьем дневного,

как паучок – от меня – в складки моей же одежды,

прячусь от жизни в травное лето и в слово.

* * *

Старый камень* стоит среди поля – невыбелен, невысок.

Старый камень вокруг себя всё обратил в песок:

Это здание в стиле модерн, поток машин за спиной –

Они выросли из песка и спадут, как ослабнет зной.

В этом камне, как в сердце, готовят великий день,

И засвечены лампочки в память тех, кто уже нигде.

Намывает солнце к празднику витражи.

Хорошо ли тебе в моём сердце, хочешь ли ты здесь жить?

Растекаются улицы – руки, ноги и хвост.

Всё равно он у первой школы, он в Вологде, Карлов мост.

Он сегодня расцвёл фигурами в рост, дамами и святыми,

Оттого, что туманы особенно едки, мы дышим ими.

В голове всегда Кафка-замок, стараюсь реже будить.

Но впервые Гора пригорюнилась на груди.

Я прошу тебя: будь настоящим, волосы теребя,

Покажи мне на свете то, чего не было до тебя.

* Старый камень – Староновая синагога в Праге

* * *

Мы греем одежду, которая ближе к телу,

дышим в перчатки, быстро идём вперёд,

а манекены витрин стоят неумело

в шубах и свитерах, холодных, как лёд.

Воздух колюч, он проникает всюду,

печка тела камерна и хрупка.

У тебя под шарфом подступает к горлу простуда,

у меня под мостом замёрзла Москва-река.

* * *

Среди всех рыб, окуней и щук, – Рыба-Кит.

Среди всех дней в году – Новый год.

Среди всех земель – та, над которой ангел парит,

зависает в воздухе и не хочет лететь вперёд.

Он же знает, вперёд – это назад от центра земли.

Деревянная луковка прячется в облаках,

а вокруг на тысячу вёрст снега намели,

а в окошке греется свечка в родных руках.

Ей дано растопить и печаль, и снега, и тьму.

Лошадь сено жуёт, окно горит до утра.

Все дороги идут от дома. Все приводят к нему.

И трепещет ангел над крышей, не летит со двора.

* * *

на ёлке важны киноварь

ультрамарин

лимон

стеклянный домик

бумажный фонарик

гирлянды круг

но в хороводе чтобы замкнулся он

важны только

рук проводимость и крепость рук

держать

не отпустить

не уступить судьбе

пока железные стрелки отмечают

времени переход

электрический ток идёт от меня к тебе

ночь переходит в день

год переходит в год

КАНИКУЛЫ

Сон мой праздничен до англицкого чая,

а слонов считаю до восхода.

если на звонки не отвечаю,

значит, уж такое время года:

время раннее, не тает, не струится,

не пустить в него корабль с ладошек.

Под окном неспешно ходят птицы,

мелко обворовывая кошек.

Семь вальяжных, важных, чернокрылых.

Семь. Мне нужно больше! Дней пятнадцать.

Чтоб на целый год набраться силы,

праздной животины насчитаться.

Колыбельная для Ани

Не болей ты, не болей, не болей,

продержись огонь и стужу и град.

Бела мельница стоит средь полей,

а на лопастях густой виноград.

Сзади – горы, а ручей – впереди,

сверху – тучи, под ногами – земля.

Победи их, этих всех, победи.

Расходитесь, все ручьи, все поля,

расколися, ледяная гора,

поглоти всю падаль, хворь, лебеду,

чтобы стала молоденька с утра,

чтобы не было обид на роду.

Будет море – отзовёт виноград,

а ручей взрастит тугое зерно.

Здравствуй, здравствуй сотни солнец подряд,

самых тёплых, словно хлеб и вино.

маме

Между нами песок молчанья,

земля междуречья,

заливные луга междуручья,

нейтральная бирюза.

Я временно исключаю

слова – щепки, колючки.

Ты понимаешь раньше,

что я хочу сказать.

Выброшены на пойму

коряги и перья совьи,

посылки прошлого лета

почтой водною скоростной.

И я говорю – вспомни,

вспомни своё верховье,

когда ты ещё не впала

в меня и не стала мной.

Мы ходим единым руслом

с тоскою о Чёрном море.

Не думай об этом соре,

что я несу по весне.

Свет воды твоей русой,

дна твоего история,

рыб моих траектория –

всё и тебе, и мне.

Триптих от весенней головной боли

1

Чайный компресс и рваные сны.

Главное — за ночь главу закончить.

Чаянье — лес в преддверье весны,

Гласные птиц за окном, колокольчик...

Часто стучит вода, слишком час

В череп фарфоровой глазировки.

Не открывай пересохших глаз.

Гладь заоконья, темь маскировки.

Видно: бугры и баки — схитри —

Серая цепь леса земного.

Не подходи к окну: всё внутри,

С той стороны шара глазного.

2

Солнце золу свою

Грузит во все корабли,

Что сберегла гроза.

Сердце в пылу, в бою.

На торжество смотри:

Даль зажгла бирюза.

Целую твои глаза.

А поутру рыбаки

Клад достают со дна.

Чудище берегло.

На ветру брызги легки.

Вода из стекла — в слюду.

Волна лечит весло.

Руки кладу на лоб.

3

Снег сжимается в лед.

Лед болит.

Лед болит, когда тает.

Вода

Долго стоит

В камнях.

Время в землю уходит, скрывается.

Земля болит, когда, разрывая зерна,

Растет трава.

Голова. Потерпи,

Милый!

В степи

Трава набирает силы.

Звуки в слова

Срастаются крепче дерна.

Время тюльпанами раскрывается.

Земля —

Холщовая скатерть.

Проходит вода —

Смеется, небо смеется,

Луг расцветает.

Свет пустился в полет.

* * *

Вот и застыло бесповоротно время.

Ступеньки как строчки в строфе,

но можно еще оглядеть сквозь ворота

двор, где деревья пылят.

Мне за билетом успеть до вокзала,

после в общагу, а прежде в кофейню.

Осип из окон читального зала

смотрит на тополя.

* * *

Все было наполнено смыслом,

Словно летним дождем, –

Розетки листьев манжетки,

Дом из ивовых прутьев.

И смысл проникал повсюду,

Меж лепестков пиона,

Смысл заполнял зазоры

Меж рукавом и рукой.

Семы падали с неба,

Ноты клавишам-листьям,

Делали все тяжелым,

Тревожным и неуютным,

Словно удар пиона,

Когда одного вы роста,

Словно бы гирьки яблок

В холодных мокрых руках.

* * *

Соседка выполола молодую здоровую лебеду.

Я ее принесла и посадила у нас на грядке.

Посмеялись, но разрешили. В саду,

Где живет ребенок, странности происходят в штатном порядке.

Летом она разрослась огромным кустом,

Серебрила руки, по вечерам показывала небылицы.

«А в войну ее ели…» – «Кто? Зачем?» – «Узнаешь потом.

Все равно узнаешь, куда тебе торопиться».

* * *

Страница, переползаемая жуком. Вот каждое лето,

Пока бумага не загорится на солнце изумрудным и фиолетовым.

Жужжание за правым плечом, отпечатки цветов на коже.

Индейцы, Улисс и Бэкон, утверждающий, что похожи

Схоласты и пауки. День длинный до половины.

А страниц-то живых еще – сколько в поле травинок!

* * *

Ду-душа

В стебле, полой трубке.

Воздух-дух

Делается слышим.

Полушар

Из цветочков хрупких.

Выдох-слух.

Дылда прочих выше.

В дудки дут.

Будних пчел услада.

«Как зовут?» –

«Дягиль». – «Очень рада».

* * *

Но все имеет форму и число,

И форма неслучайна, но свободна:

Тычинки, угол отраженья света,

И стрекозы витражное крыло,

И беспощадный социум подводный,

И время появления планеты,

И телескопа круглое стекло.

* * *

Ты ничего не знаешь об этом мире.

Ты от него защищен лазоревой скорлупой,

Дощатым забором,

Полноцветной сиренью,

Крапивой-шипи́цей,

Мокрый бесперый птенец.

Слизень-близень, ушко-улитка,

Выгляни за калитку.

Белый росток,

Расколи деревянный орешек.

Время приспело,

Яблоки налились,

Путники за оградой состарились.

Мир катится в пропасть, колеса скрежещут, искры летят.

* * *

Забирай с собой

Яблоки однобокие, мяту, пустырник и зверобой.

И колечко из мха,

Что сплела,

Когда придумывала жениха,

Потому что была мала.

И когда

Ты пойдешь, не знаю куда,

Мир тебя раскачает и выпьет до дна,

Оставайся одна,

Завари в себе чаю.

Ты добудешь воды,

Если внутренний сад

Будет в срок приносить плоды

И цвести.

Какое-такое

Племя мирян на тебя бы не набрело,

Сможешь каждому дать тепло,

И покой,

И птичье журчанье,

Не остаться выпитой до молчанья.

"