Шизофреники в пустыне

По образованию Филипп Жанти – художник-график. По профессии – режиссер и актер кукольного театра. А по мировоззрению – неисправимый романтик, который не может понять, почему у людей всё не так, как надо. Поэтому Жанти пишет грустные фарсы и (вместе с соавтором Мери Андервуд) ставит несмешные клоунады, в которых чего только нет – и танец, и «физический театр», и пантомима, и пение, и театр марионеток, и речь на многих языках. Главное, не ломать голову над жанровым определением, а окунуться в поток сознания авторов, строящих спектакль как цепь кошмарных (но иногда и приятных) сновидений. Впрочем, это лишь на первый взгляд сны, рваная бессвязность эпизодов необычайно реальна: она вторит мировой энтропии, о которой и поставлен спектакль. «Неподвижные пассажиры» – это и жалобный крик, и гротескный приговор всему, что делает нашу жизнь похожей на цирк. Понимать его трудно, потому что условность сплетена с сиюминутностью, буквальное оказывается неуловимым, а политика отдает притчей. Даже название говорящее. По Жанти, мы все пассажиры, состоящие из «одержимостей, преодолений, конфликтов, унижений, поклонений кумирам, страхов, восторгов, грез и отторжений». И полтора часа нам рассказывают, что внешняя динамика у человека вовсе не означает внутренних перемен, а вот страсти бушуют всегда.

Восемь актеров Жанти блестяще играют с предметами и материалами. На сцене колышется и вздымается некая первичная среда, пульсирующее синее варево, из которого рождаются (или всплывают) чудаковатые герои спектакля. Они носятся по житейским волнам, совершая странные действия, – засовывают головы в картонные ящики-дома, пускают в воздух невесть откуда взявшихся птиц (то ли синица в руках, то ли журавль в небе) и пугаются собственных конечностей. У одного чудика из мозгов рождается ребенок. У другого к голове взрослого прилепляется тело младенца. У третьего лицо, как у мумии, замотано бумагой, которую отдирают слоями. Жанти смеется над правилами: требование всех времен и народов – «предъявите документы» – у него назойливо повторяют в самый неподходящий момент, когда персонажей захлестывают стихии.

Синее море из шелка сменится белым облаком из пластика, где тоже обитают люди (а может, ангелы с цветочками): это наши мечты о небесах обетованных. После придет черед бежевого, и персонажи окажутся в пустыне. Многочисленные листы оберточного пергамента используют как одежду, знамя, крылья или мусор. Есть и куклы всех размеров – от крошечных голых пупсиков до больших «человеков» с замотанными лицами. Им будут дурашливо и в то же время деловито отрывать головы, размалывать в прах с помощью механизмов и мгновенно переодевать из средневековых лат в городской деловой костюм. Люди, с их пластической непредсказуемостью, напомнят о куклах, а те, одушевляясь до пародии, превратятся в людей. А кто этот лысый демон с головой огурцом и телом из бумаги, рожденный в потугах и на наших глазах из недр спектакля? Синоним всеобщей ненависти? Или крах иллюзий?

Для каждого региона, где выступает труппа, ее артисты учат реплики на языке страны пребывания, с учетом местной культуры и злобы дня. Вот и для России постарались. По ходу действия поминаются Анна Политковская, Федор Михайлович Достоевский и Альфа-банк. Миниатюрные небоскребы Нью-Йорка, стоящие на сцене, с треском взорвутся, но не раньше, чем артисты громогласно обличат буржуазную экономику с ее биржами, майкрософтами и культом дохода. Злободневные намеки автора почти не переходят грань, за которой искусство театра становится плоским плакатом. «Я говорю о кризисе, о торжестве алчности, о крушении утопий, о национальной идентичности, о ношении паранджи, – объясняет Жанти, – но меньше всего на свете я хотел бы растерять свою поэтическую силу». Так что обличение Запада – не самоцель: восточная тема тоже не воспевается, скорее, переживается через образ пустыни, а герои спектакля носят кто феску, кто чалму, а кто шляпу. Постановщиков пугает однообразие выжженного ландшафта (путешествие по Палестине навеяло Жанти заключительные мизансцены спектакля), пески становятся синонимом ада, в котором даже бумага в конце концов рассыплется на хлопья, и их, вместе с запутавшимися в мусоре людьми, унесет ветер вечности.

Жанти (еще и как автор пьесы) дает очередную вариацию старого доброго театра абсурда, когда неясно, что именно считать таковым – театр или реальность. На фоне бессмысленной житейской суеты и склонности к насилию его сюрреалистические придумки покажутся апофеозом внятности. Человечество, в который раз объясняет нам Жанти, болеет социальной шизофренией. Художник ставит диагноз. А лечить некому.