Марина Темкина: "На кузнецовском на фарфоре проедали tempori и mori"

Марина Тёмкина родилась в Санкт-Петербурге. Окончила исторический факультет Ленинградского университета им. Пушкина.Стихи публиковалась в журналах «Континент», «22», «Время и мы», «Новом журнале», в антологиях «У Голубой Лагуны», «Строфы века», «Освобождённый Улисс», совсем недавно вышла замечательная подборка в сетевом издании «Лиterraтура».Автор стихотворных сборников: «Части часть», «В обратном направлении», «Каланча: Гендерная лирика», «Canto Immigranto» - избранные стихи 1987—2004 гг. — Москва, «Новое литературное обозрение». Во Франции вышли две художественные книги в соавторстве с известным кинорежиссером Мишелем Жераром.

Выставки картин Марины Тёмкиной проходят по всему миру. Она принимала участие в программе нью-йоркских «Русских сезонов в музее Николая Рериха». Творчество Марины отмечено премиями «National Endowment for the Arts», «Revson Foundation».

Марина Тёмкина с 1978 года живет в США.

Современная женщина и культурный миф в искусстве постмодерна - ареал поэзии Марины Тёмкиной, в котором, при полном отсутствии идеологических запретов, ничего не надо обходить ни полунамеками, ни эзоповым языком. Твори, как Бог на душу положит, от вольного, главное - лишь бы не был «скучен твой роман». И в этой абсолютной свободе как раз и возникают проблемы, которые поэт разрешает в своем творчестве.

В стихах Тёмкиной - проступает тонкая сатира над цивилизационными и успешными! - попытками упорядочить бытование по неочевидным признакам: нарочитые уточнения несущественного и даже несуществующего, поднадоевшие стереотипы… И странным, порой даже непонятным образом, это преобразуется в стихи - в дыхание трагедии нашего бытия:

Крыши Питера и Парижа,

те повыше, а те пониже,

говори, пожалуйста, тише,

кто посажен, кто уже вышел,

кто подальше, а кто поближе,

и о ком в интернете пишут,

что надеются он живой,

словно это тридцать седьмой.

Марина Тёмкина - внимательная, все запомнившая собеседница Бродского и Довлатова, рассказывала об этих встречах и беседах на фестивале «Русская поэзия за пределами России», один из вечеров которого прошел в Малом зале ЦДЛ.

Видеофильм - Марина Тёмкина о встречах и беседах: https://youtu.be/LjbTMfkzR3s

Поэт и эссеист Геннадий Кацов в интервью с Тёмкиной:

«– твои таинственные отношения с Бродским, когда ты была, с чем ты не всегда соглашаешься, его литературным секретарем, а он – твоим наставником, и если это так, то ты – единственный, практически, русскоязычный поэт, ментором которого был нобелевский лауреат 1987 года».

Как страшно, когда «Высший суд», если ты к тому же «его литературный секретарь», всегда рядом –и к нему можно обратиться с собственными строками. И вот Тёмкина о Бродском: «Видите ли, в 80-е годы еще жили старыми оценками, а старые оценки — это оценки великой литературы. Поэтому нам всем необходим был некий гений...».

Замечательный бард и ученый Псой Короленко - в эссе о творчестве поэта: «...отмирает институт классики, уходит в прошлое обычай показывать свои стихи мэтру, который скажет веское слово и по-державински «благословит». Последним таким «мэтром» был Иосиф Бродский. У него обширное «гнездо». Трудно, прожив «под сводами души… высокой» Бродского, не скользнуть в рутину «бродскизма», как сделали сотни современных «хороших поэтов».

Уникальная, беспощадная подробность судьбы Марины Тёмкиной: постмодернизм после Бродского и рядом с Бродским.

Марина Тёмкина является представительницей одной из последних волн литературной эмиграции. А первой волне - исполнилось 100 лет, о чем наш автор, Марина Кудимова, ведущая литературного фестиваля, в Малом зале ЦДЛ сказала: «противоречия в политике, экономике и финансах, как были, так и остались. Поэзия и литература - единственные фундаментальные базисные общественно-образующие силы, которые могут устранить препоны между странами и континентами. Что основано на языке и языковой общности - нас по-прежнему, и по-настоящему сближает. И хотя сейчас нас соединяет Интернет, но Сеть пока не заменила печатных изданий, а тем более живого общения. Возможности же поэтов публиковать стихи на бумажных носителях и в России, и за рубежом сравнялись, и стали сейчас примерно одинаковы...»

Дмитрий Пригов, о котором сама Марина Тёмкина очень тонко заметила - «он, как и Бродский 40-го года рождения, только на сорок лет младше» - в блистательном эссе-предисловии написал: «И вот через значительный промежуток времени взял я новый сборник Тёмкиной, ожидая утверждения той самой феминистической если не доминанты, то существенной составляющей поэтических текстов. И не обнаружил... Проходы сквозь знакомые и неожиданно-попадающиеся разномасштабные и разноагрегатные вещи, события, людей и их встречные взгляды, мимолётные мысли и ассоциации, обращения и слова... Мотив блуждания и хождения вполне тематизирован – автор бродит по разного рода наличествующим и вспоминаемым местностям. И всё это было бы почти точное описание поэтики и поэзии Тёмкиной, если бы не её последние стихи. Мне подобная трансформация, честно говоря, по душе...».

Поразительным образом у Марины Тёмкиной в стихах все своё:

Белые ночи

1

Белой ночи молоко

на асфальт нагретый

пролилось, и нелегко

разглядеть, как где-то

закипело, и туман

загустел, и лето

крутит мельницу обнов:

сыты мы, одеты.

Сшиты небо и земля

швом по горизонту,

два натянутых холста,

сотканные тонко.

Прикрепленные на них

облака тесемкой

засветились, как пустой

край у фотопленки.

2

Ночь. На подрамник горизонта

натянут неба белый холст.

Овальный, нестерпимо-желтый

желток луны по небу полз.

Четвертый час. Улегся ветер

на раму моего окна,

как будто издали наметил,

где скоротать остаток сна.

Спрошу, что нового на свете?

— Июнь настал. — что до меня,

вопрос содержится в ответе,

понятнее день ото дня.

Автопортрет

Обыкновенность. Пустяки.

Отшельнические привычки.

Гладкозачесанная кичка.

Статьи. Серьезность. Ни строки.

Но перед чаем поглядеть -

ся в зеркало и вынуть шпильки,

посыплется, как из копилки,

вся легкомысленная медь.

Смешить и путать чьих-то слов

обрывки, имена, портреты,

и вспоминать за сигаретой

его стихи его стихов, его стихов.

***

Разрисован утиным перышком

с нажимом и волосяными

каллиграфом (до самого донышка

в чернильнице) черным по синему

вечер. Прописью дерево,

расчесана каждая прядка.

Глазу отсутствие серого

до обалденья приятно.

Воздух заденешь — взъяпонится,

в скулах небес раскосость

задаст географию школьнице

и где заграница расспросит.

***

Небо — розовая толстая неряха —

зависает, нагоняет страху,

припухает мордой кривосферной,

дети испугались бы, наверно.

Мне-то что: не убежишь. Не убегаю.

Водит глазом, косоглаза, карга злая.

Все за мной плетется вслед — травою, лугом.

— Подведет, как лучшая подруга.

Трудности апреля

Затяжная атака весны,

молодое упрямство, беспутство,

все силенки в кулак — дотяни,

дотерпи, чтоб в пути не загнуться.

Ткань воздушная вброд подалась,

задевает полой, вездесуща,

и заминок предсмертная страсть

по весне растравляет все пуще.

Оживает, и краска к лицу

возвратится, исколет подранка

изнутри — по волокнам, мясцу

жизнь забьется в досочке, болванке.

Мимоходом, по-женски ловка,

отряхнет подростковая зелень

неразглаженной юбки бока

на уже распустившемся теле.

***

Деревья отбросили тени,

как платья, комком.

Свобода их телодвижений

граничит с грехом.

Измятые, скомканы в спешке,

их тени лежат

у всех на виду: веки смежьте

и в щелочку взгляд.

И стал дальнозорк близорукий.

(В уме о своем).

Погладить потянутся руки:

к кому бы — вдвоем.

Их тулова с туловом тесно

сошлись, а ветвям,

вдали наводящим на резкость:

все стыд им, все срам.

***

Портновскими булавками

подкладка ночи приколота,

в фольгу обернуто сладкое

полнолуния золото.

Как небеси рассуропило

залежавшейся Млечной патокой!

Луна все печали слопала:

то-то глаза заплаканы.

В горах

К утру живот небес засветится,

и складки опадают с краю,

от народившегося месяца

царапина не заживает.

От этой боли кто ж откажется!

Я и сама принадлежу

уснувшему в ногах пейзажу

вся целиком, как мужику.

Сонет: с Овидием

Он дым костра втянул и ощутил:

им удалась охота. Кровь из жил

животного стекла, запачкав с краю

простынку небосвода. —«Добываю, —

подумал он, — и я себе трофей,» —

пятно узрев, и глаз-прелюбодей

зажмурился от сладости добычи,

забыв на миг, какую звезды тычут

судьбу. — «Известий если б я, как он,

не ждал из дому — вот где зрению помеха!,

как дразнит запах пищи и огонь...

но вредная привычка к человеку

прошла... и кто-то тянет за язык

сознаться: Боги, я привык, привык».

О форточке

Тулупы, армяки, овчины

и бородатые мужчины.

Платки и валенки. Прорабы.

Почти что девочки. Иль бабы.

И никакого промежутка.

Пьянчужка, птичка, проститутка,

что чистит пятна скипидаром,

чье тело продается даром.

Жильцы. Соседи. Табуретки.

Ночная смена. Гости редки.

Зачем я столько много знаю?

— Сходи, поставь на кухне чаю.

Все сырость. И в домах не суше.

— Дочь, вату с камфарою в уши.

Все холод. Все как будто осень.

Всегда демисезоны носим.

Парадники, где руки греем,

где пахнет краской батарея.

То ледоход, то гололеды,

то непредвидены расходы.

А в выходные дни — парады.

Везде милиции наряды.

Столовки, чайные, пивные

все пере-переполненные.

Снежки. И варежки сырые.

То позади, то впереди я.

— Сестричку ищешь с детским садом?

Не потерялась, где-то рядом.

Всю зиму там окно немыто.

Зато есть форточка. Открыта.

И нету дыма без огня.

Там дым. Труба. Там нет меня.

Нас

1

Белая выстирывает Ночь

тень, заношенную от прогулок

по прошловековым переулкам.

Бедствует, и некому помочь.

Вдовая чиновница. Печать

читанного, не припомнишь — где-то.

Жилка голубая. Скрип паркета.

От усталости не может спать.

Первым лунный вывешен лоскут,

вымыт, отбелен и прополоскан,

синяки зачищены до лоска,

глазу закрываться не дают.

— Медный грош, серебряный алтын!

распрямилась над речной лоханью,

дальние заставы освещая,

светом, исходящим от седин.

2.

Белизна съедает пятна слов:

ни следа, ни эха, ни остатка.

Жизни ткань подвержена усадке,

попадая в руки бедных вдов.

Этой прачечной обязан всем,

каждый ищет здесь миропорядка.

Все анахронизмы (опечатка).

Город от крахмала затвердел.

Жизненного опыта лишен,

свет ночной несет всепониманье.

Русской прозе жизнеописаний

опыт эмпирический смешон.

Ночью проницательная мысль,

пожелав к кому-нибудь прибиться,

бодрствующего, как очевидца,

осенит — и он готов. — Лечись.

Евгению Львовичу

Длинный хвост стоит у ларька «Пиво-Воды»,

бьет старик об угол подъезда сухую воблу,

рядом дерево в луже пивной простужает ногу,

а мой друг читает Бродского. (Переводы.)

Помоги нам, западный шквал, пережить эту осень,

подгони эту очередь: эту струю на ветру не сносит.

Только это и есть союз рабочих, солдат, матросов.

Мы попросим раз, а больше мы не попросим.

Как выходишь на улицу в город: такова альма-матерь.

Тот, кто воблой стучал, присел у стены, потерял фарватер.

Помню, в детстве мама любила крахмальную скатерть.

Трехлитровая банка в сетке, бутылки сдали, на пиво хватит.

Что-то мы не продвинулись ни на шаг за это время.

И как рано темнеет. Скоро зима ноябрь сменит.

Дай нам Бог, сохраниться теми же самыми, теми,

кем мы сами хотим, отличая свой свет от тени.

Так и кажется, жизнь простоишь в затылок, среди народа.

Повезет — достоишься в едином порыве. Такова свобода

выбора: на ту же улицу из парадного или с черного входа,

коли вышел, дыши, а потом напиши панегирик или оду.

До чего же мы счастливы банкой, наполненной светлой пеной.

Дерево издали, как рука старика: прожилки, вены.

Вот придем домой, наполним кружки, будем читать «Путешествия» Стерна,

мир увидим, не замочив сапог, радуясь, что жилплощадь трехмерна.

А пока мы на улице, шарфы замотаем плотнее.

Мы не пишем стихов. К аналогиям страсть не делает нас умнее.

И, понятно, страсть к различиям делают так, что они виднее.

Нам в конечном счете за то и другое намылят шею.

Елене Шварц

Ты пьяная была по телефону

и говорила: «Вы, Марина, приезжайте».

А я была трезва и не хотела

себе неблагородных преимуществ.

Был третий ночи час и время оно.

И кто-то разглагольствовал о Данте.

Об однолюбстве. О душе. И до разделов

о Польше. Об Армении. О кущах

прирайских, внутрирайских. Беззаконных

постановлениях месткома в ихнем жакте.

«Какой-то бред...» ... «Я что гулял?..» ... «И то и дело

свеча...» Всех русских дел угар насущный.

Все ж дозвонились до такси они спросонья.

Всех остающихся в дому все жальче, жальче.

«Сюда я больше не ездок!» Пальто все в меле.

«Вон из Москвы!» Валить отсель, от петербуржцев.

Стихи происхождением от географического фактора

1. Страсти по столичной речи

Б.З.

Саечка московская с усмешкой

чоботом по лесенке неспешно

с разворотом на площадке югенд-

штиль, кто этой мудрости пригубил.

Стыд купеческий благополучен:

лепишь как попало жизнь, коль случай.

Кремль рекою чуть не подавился,

сызмальства ей к юбке притулился.

Снежный ком задворок подростковых,

тупиков, строений. С полуслова

ловленый — заврался пустомеля,

калачами языки черствели.

Краснощекий топ, укус морозный,

нет таксомотора — все в извозе.

Враз на кузнецовском на фарфоре

проедали tempori и mori.

— Матушка. Любовь моя. Голубка.

Кто б молчал. Еще побыть бы тут-ко.

Только б не домой! Родным пенатам

дело до всего, придурковатым.

(Зимние каникулы. Кто гонит?

Девочка с проводником в вагоне.

Ожиданье в многолюдном зале.

Так там говорили. Мы слыхали.)

2. Страсти по ленинградскому климату

Дева печально сидит у воды,

Праздный хабарик держа.

Из А.С. Пушкина

Выросли под дождь. Фасад замызган.

Западают клавиши карнизов.

Водосточных труб блатным куплетом

по старинке: нет-мол-счастья-нету.

Слух, латинской белены отведав,

зарится на финский слог соседов.

Дат, инициалов друг дотошный

век долдонит, книжный червь, лотошник.

Островной волною захлебнулся,

вполз на берег: не нащупать пульса.

Белокож мерзляк и узкокостен,

ну, куда тебе на север в гости?

А навстречу, растопырив руки,

весь позеленев от старой скуки,

шел собор, то сплющивал гармошку,

то вздувал меха колоннам тощим.

Солнце редко. Золотит отдельных рыжих,

чтоб источник света был поближе.

Рядом появленье купидона,

хоть и нагишом, вполне законно.

Грудь — щупла, гортань-то худосочна,

что издаст, и сам не знает точно.

Тростничок-свисток, а валит сосны.

Корабельной роще ломит кости.

Песня

(с итальянского)

Ты не узнаешь, милый: закат бы погас

от приближенья к твоим глазам моих глаз,

в тьме наступившей каким бы светила огнем

тысячеоким, было бы думать о ком.

Ты не узнаешь, милый: как утром луч

рыщет в ресничном кустарнике из-за туч,

спящих глаз утиную пару спугнуть и поднять.

Нет тебя. И видно, нашей любви не бывать.

Ты не узнаешь, милый: как поутру

веки взлетали б твой встретить взгляд, так смотрю,

словно веточку прививая к стволу,

ранке в боку Адама края сомкну.

* * *

В Америке принято спрашивать:

«А Вы какой поэт?» В 80-ые можно было

услышать в ответ от вполне приличных людей

с образованием: «Я поэт-сюрреалист».

От неожиданности я не могла удержаться от смеха.

Они обижались, это не шутка, у них всё серьёзно.

Это, как если бы мы сказали, что мы латинские поэты

или акмеисты, ваганты или метафизики.

Постепенно я стала думать, что они, действительно,

без комплекса старых культур, потом я поняла,

что у них другие правила игры, но долго не умела ответить,

какой я поэт. Теперь я запросто отвечаю, что я

поэт политический, постсоветский, эмигрантский,

русско-еврейский, феминистский, испытавший

влияния поэзии афроамериканцев и нью-йоркской

конкретной школы 60-ых.

* * *

«Напольные часы украдены», – ему сообщила мать.

По центру земли стою, у взлётного поля.

Подсолнухи качаются, как маятники,

как демонстрация протеста или в защиту,

толпа, двигаясь скопом, раскачивается на ходу,

каждый и каждая своё отсчитывают.

Стоявшее, как памятник, время пошло,

задвигалось впопад-невпопад,

из стороны в сторону, вышло из берегов,

размахивает, как чумное, оглоблей орбитальной.

* * *

Есть страна, где говорят на моём языке,

где со мной одинаково понимают кота в мешке,

окажись он ёжик, лиса, с дитём в животе кенгуру,

или кот в сапогах с вещмешком за плечом

хвостом к врагу.

Есть страна, куда я приеду, любимый, и насовсем уйду,

я останусь с ансамблем песни и пляски, ногой крутану

ручку старого радио в тёмной кладовке, покуда мешком

не прогонит семья, отечество, родимый детдом.

* * *

Боялась выговаривать слова,

глотала окончанья, как невротик.

Не как, а настоящий. Начала

произносить, но медленно, непросто,

как в прятки. Всем поделишься под нос

с самой собой, с подругой и с ребёнком.

И хочешь, чтоб твой голос услыхали,

но просишь слишком тихо,

так что просьбу убьют и не заметят,

долго ждать не станут люди, это

не приспособлено в природе, и время,

растянув резинку, всю жизнь мою завесит,

чтоб не увидели. Всё, что не дожил Пушкин

и остальные, дети-новобранцы,

кто не вернулся, умер от болезней.

И в редкие моменты, как поймёшь,

какую жизнь жила – не рассказала

одним каким-то голосом своим,

то пожалеешь.

Начинаешь понимать,

значений внутрирёберные смыслы

и что по поведению негусто,

и что замедлить то, что наступает,

не получается.

* * *

Виталию Комару

На маленьком огне старинный медный чайник,

из райских яблочек варенье на столе

антисоветские рембрандты и сезанны,

лиловый негр Вертинского в кине.

Родимчики могилок в Приуралье,

безумный снег идет в окно с холста,

прожилки глобуса с надутыми щеками

и джинсы цвета океана и врага.

Рождения, потери, Пиренеи,

военные походы, лагеря,

все десять пальцев на ходулях у тебя

и целлулоид, нагота немецких кукол,

их пакля крашеных блондинок в городах фрустраций

сексуальных развлечений восточно-европейских.

На линейке по росту пионеры-буржуа

дудят жмура покойнику из гипса.

Устав бесправный и гражданские права.

* * *

Метафоры падают с неба,

как раньше звезды,

с дождем, со снегом и градом,

солнечными ресничками мигают,

пар поднимается над водой

белым риск о м, известняком, песком.

Я сплю и расту во сне,

и все со мной растёт,

трава, деревья, буквы

увеличиваются в размере на бильборде,

словно как дыр бул Крученыха,

как та пощечина,

сразу в космосе с черными лужами,

не отразиться, не повториться.

Хотели покрасить красным

Северный полюс, это красиво,

сделали водородную бомбу.

Логика садиста: это для твоей же пользы,

глупая, для твоей защиты.

С автоматом, с автопилотом

в механическом планетарии,

а ты себе спи и расти,

повернись на другой бок и не думай об этом,

не обращай внимания, что снится,

спи на ходу, лучше не просыпаться,

не обсуждать, что видишь,

интерпретировать можно по-разному.

В метафорах нет конфликтов,

слово не надо кормить едой в библиотеках,

в музеях, в тюрьмах порядка и хаоса,

в облаках, в хранилищах,

где река Амазон.com.

* * *

Мымра бескрылая

пёрышками тормозит,

в бреющем бреет листики,

полёт ноябрьских нот,

садится, как не может еще самолет,

ему нужен разбег. Это такое лето,

хвост увязает в набрякшей траве,

что ей клевать без запасов к зиме?

Спроси еще, почему самолет летает.