Михаил Грозовский: "Слов смертоносное круженье страшней объятий и страстей"

Сергей Алиханов

Михаил Грозовский родился в 1947 году в Москве. Окончил МГУ (физический факультет) и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Евгения Винокурова).

Стихи публиковались в журналах: «Дружба народов», «Кольцо А», «День и ночь», «Плавучий мост», «Наш Современник», «Русский переплет»; на порталах 45 параллель, livelib.ru, дети-книги.ру, и других изданиях.

Автор более 50 книг стихов для детей, двух антологий «Гордость и горечь» и «Свет двуединый», книг документальной прозы. Перевел с датского языка сборник детских стихов Хальфдана Расмуссена.

Творчество отмечено: премиями журналов «Кольцо «А», «Наш современник», «Круг родства»; премией имени К. И. Чуковского — «за плодотворную деятельность в отечественной детской литературе».

Руководит литературной студией «Красная Пресня».

Член Союза писателей Москвы.

При чтении стихов Михаила Грозовского читатель сразу улавливает знакомую с детства пушкинскую фразовую, сходнозвучащую интонацию. И невольно начинаешь ловить себя на давно забытом ощущении — при прочтении стихов вдруг обрести истину, и может быть даже найти универсальный смысл бытия.

Доброта тона, естественность и спокойствие словесных ударений и, как ни странно, давно забытая мудрость, которой делится поэт, проливают новый и всегда успокаивающий свет на исторические — всегда трагические в России события, да и на тревожные факты текущей действительности.

Негромкий и оттого еще более пронзительный голос поэта, только подчеркивает его просодический дар, богатую акустическую палитру. Лиризм человеческого духа все преодолевает, и опять поэзия побеждает только тем, что прочитанное навсегда остается в памяти:

Я почему-то вспомнил сад,

и зарастающую тропку,

и долгий материнский взгляд,

как солнце нынешнее, робкий,

и уходящий сквозь года

в страну, где холодно и пусто...

Всего лишь вечер был, когда

щемящее рванулось чувство

и оградило всех крылом...

И целый миг в припадке нежном

никто не думал о былом

и не скорбел о неизбежном…

Тонкая инструментовка стиха, всегда утонченная аллитерация только усиливают и может быть даже делают осуществимым благородный замысел поэта — воздействовать на глубокие детские струны, которые всегда остаются в душе каждого взрослого.

Олицетворяя — уподобляя живому средствами искусства, Михаил Грозовский стремится смоделировать и даже исправить нашу беспощадную реальность, и тем самым спасти род человеческий. Эмоциональная окраска лексики позволяет поэту привести общепонятные, но давно забытые, явления живой природы в качестве спасительного примера. И вовсе не в детских, а во вполне взрослых стихах:

В лесу, где березняк и ельник,

где вперемешку свет и мгла,

великолепный муравейник

примкнул к подножию ствола...

И можно не бояться рабства

и в кучу спрятаться под ель,

поскольку равенство и братство

здесь только средство, а не цель...

И он стоит, как божья норма

меж пятен света и теней,

к стволу прижавшись...

Смысл и форма

в неразделимости своей.

Михаил Грозовский в беседе с редактором детского журнала «Кукумбер» Диной Крупской рассказывает о своем творчестве, читает и взрослые, и детские стихи — видео:

https://youtu.be/v6-9U4_xt7k

О творчестве поэта опубликовано много статей.

Елена Печерская — поэт, переводчик и литературовед, написала: «Голос Михаила Грозовского ясно различим благодаря безупречному вкусу и литературному мастерству, помноженному на верность традиции… у него дар говорить просто, ясно и доходчиво о самых сложных и подчас противоречивых вещах... как ни парадоксально, именно его стихи, адресованные вполне зрелому ценителю, помогают лучше понять, почему он так много и плодотворно работает для детей.

Взгляд поэта, обращённый внутрь себя, позволяет ему не только вернуться в тот относительно безмятежный, лучезарный мир, где были всегда рядом отец, мама и младший брат. Он позволяет Грозовскому хотя бы ненадолго возвратиться в наше общее прошлое, где царят покой и счастье, пусть иллюзорные...

В его предельно исповедальных стихах о любви отразились всевозможные испытания и соблазны, которые жизнь воздвигает на пути этого чувства…

...для Грозовского подлинной национальной идеей становится сохранение и приумножение богатств родного языка, которому он верно служит как версификатор и мастер слова. И «строй высокой русской речи» становится тем спасительным воздухом, которым он дышит.

...следует отдать должное мужеству Михаила Грозовского, не убоявшегося пойти против утвердившейся тенденции, и сделать старость основной темой своего нового сборника, пожилых людей — ее главными героями...

Его стихи никогда не были эзотерическими, рассчитанными лишь на узкий круг избранных и посвященных... в новом его сборнике с особой очевидностью прослеживается глубинная связь поэта с народным творчеством...».

Абрам Миль, филолог и писатель, подчеркивает: «Чудо поэтического слова раскрывается в ассоциативности восприятия «внешнего словесного оформления» стихотворения с подлинной безмерностью его истинного смысла. При внешней форме, легко воспринимаемой ребенком, они входят в него и запоминаются, как правило, «на всю оставшуюся жизнь» именно потому, что рождаются у поэта как результат удивительного сплава таланта и высокого профессионализма...».

Ольга Корф, детский редактор и литературовед, убеждена: «Судьба Михаила Леонидович Грозовского богата и непроста… Но суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно-нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все очень-очень-очень хорошие и добрые люди. Даже при первой встрече Михаил Леонидович способен поговорить с вами так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. Его стихи (и оригинальные, и пересказанные с другого языка) написаны для всех и не поддаются делению на взрослые и детские, они именно для-всехние...».

А значит, стихи эти и для наших читателей:

* * *

Тих праздник мой. Окончены работы.

Ушли геологи. В распадке горный ключ

Звенит. И сокол для охоты

Самоубийцей падает из туч.

И бурундук пунктирными рывками

Уносится под бревна от него.

А надо мной тайга шумит верхами.

И ничего не надо. Ничего.

Что говорить, любимая моя?

Я забываю все, а значит, все прощаю,

Высокая якутская заря

Янтарным светом сопки освещает.

Я здесь один, и я тебя люблю.

Мне кажется, я счастлив снова.

Я понял, что поэзию мою

Легко отдам за три беззвучных слова,

Рожденных утром в северной стране.

Вот здесь, где никому до незнакомца

Нет дела; где дрожит на вышине

Размытый в облаке неяркий факел солнца,

Где нет ни сожалений, ни обид,

Вот здесь, освобожденная от фальши,

Как в юности, душа моя летит

К вершинам сопок, а оттуда – дальше…

* * *

Я твою не грею душу,

не неволь и ты мою.

Вечер.

—– Солнышко на суше

постояло на краю

и поехало впустую,

как порожний тарантас,

превосходно существуя

независимо от нас.

Заходящее светило

с непокрытой головой.

Как и я оно любило

всех… а значит, никого…

Желудь

Раскатным грохотом по крыше

упавший желудь прокатился,

и звук по доброй воле свыше

в воспоминанье превратился.

Ты словно вырвалась из плена,

явилась из болот уснувших,

из тайных, неприкосновенных,

далеких лет, былых, минувших.

И всё, что намертво слежалось,

усохло, сникло, исказилось,

волшебным образом разжалось

и радостно преобразилось.

И я увидел нас с тобою

в порыве страсти подноготной,

пренебрегающих судьбою,

хохочущих и беззаботных.

Но вновь надвинулось затишье,

и свет померк, и образ скрылся…

Раскатным грохотом по крыше

всего-то желудь прокатился…

* * *

Твой образ. Он глядит из пустоты

И вдруг становится значительней, чем ты.

За ретушью времен изъяны не видны.

Как в тусклом зеркале черты приглушены.

И чем нас больше разделяет дней,

Тем для меня он ближе и родней.

Поверишь, о потерянном скорбя,

Я образ твой люблю сильней тебя.

Тамаре

У стен монастыря Донского

в ста метрах — ПТУ, ГАИ,

вендиспансер… А что такого?

Как говорится, все свои.

Когда над Шаболовкой — вечер,

то уходящая заря

разносит тихий, ровный, вечный

покой от стен монастыря.

Пред этой богатырской тенью

я сознаю, что всё — тщета,

что мы живём одно мгновенье,

а умираем навсегда.

И отвлечённою душою

дерзаю думать о веках…

Но там — чужие и чужое.

И я нацеливаю шаг

мимо ГАИ, и диспансера,

и свалки возле ПТУ,

с которой рядом дом мой серый,

мой храм, моя земная вера,

где я за Господа живу.

* * *

Не всем назначена любовь,

Но всем назначена дорога.

Мужайся, брат. В пути от Бога

Не всем назначена любовь.

А если явится к кому

На взлете лет или на склоне,

То слепо, вдруг... на переломе

Из близи в даль, из света в тьму.

И не затем, чтоб скрасить путь

Или судьбу переиначить,

А душу вспышкой обозначить

И мигом вечность обмануть.

* * *

Есть в жизни высшее призванье,

могучее, как торжество.

Идти и чувствовать дыханье

и не разгадывать его.

И жизнь прожить, как ветер в поле,

всего коснувшись на лету,

и в тишине безвестной доли

взрастить мечту.

И с высоты влюбленным оком

окинуть терем обжитой;

и умереть, не став пророком

или судьей.

* * *

В котле гигантском, недохристианском,

на коммунальном медленном огне

варился я…

Вбирая гул пространства,

империя сопутствовала мне.

Я влился в хор, хоть был рожден для соло,

и в пряной гуще братства и любви

всю крутизну кипящего рассола

впитали поры бренные мои.

Я схвачен был эпохою тотальной,

но верил в самой тайной глубине

своей фатальной, экспериментальной,

умом, увы, не понятой стране.

Я растворился в голосе народа,

когда снаружи инобытие

пришло из телемусоропровода

и расстреляло прошлое мое.

И вот я стал солистом поневоле.

Изобретая будущность свою,

я сам себе выдумываю роли

и в переходах нищим подаю.

Мои года на ниточке повисли,

и что там нынче варится в котле

душа не ведает…

Ну а бездушной мысли

и без меня хватает на земле…

* * *

Август, вечер, дождь, вода…

Вот умру я, что тогда?

Вот умру и не увижу

Никого и никогда.

А из кухни льется свет,

Сидит бабка, сидит дед.

Бабке лет под девяносто,

Деду еще больше лет.

Репродуктор на окне

И кофейник на огне.

И сидят они смеются,

Подливают кофе в блюдца

И подмигивают мне…

* * *

Заря скупым приветом

Легла на кровли крыш.

В доске кусочек света

Прогрызла за ночь мышь.

Шепчу: «Вставай, Татьяна,

Пожалуйста, вставай!

Того гляди, нагрянут

Родители в сарай,

Как я тебя такую

От них уберегу?»

…А сам тебя целую,

Целую, не могу…

И солнце лезет в щели,

И сладок наш приют.

И ты мне шепчешь еле:

«Пусть видят, пусть убьют…».

* * *

Под знаком Солнца и Луны

по воле высших сил

я видел радостные сны

и Женщину любил.

И — все.

А прочие года

я принимал, как есть.

И думал: это никогда

не может надоесть.

Но легкий, тихий, властный звук

я услыхал в крови,

когда сегодня вспомнил вдруг

о прошлом, о любви.

Как будто бы земная твердь

подала сердцу весть

о том, что есть на свете смерть…

И хорошо, что есть…

Подслушанный разговор

— Ту мечту на крови замесили,

вот и вышла дурацкая смесь.

— Но скажи, если это Россия,

то тогда, для чего она есть?

— Для души, что идет в бездорожье,

попирая и разум, и плоть…

— Если это веление божье,

то тогда, для чего же Господь?

— Для людей!

— Не смеши… Слишком много

мертвых истин и мертвых картин.

— Для чего же Россия?

— Для Бога.

Только он ей и нужен…

Один.

* * *

Пиши, как пишется…

Рассеянной душе

движенье дай для радости и боли.

Для встреч на запредельном рубеже…

Все скажется твоей помимо воли.

И ты не угадаешь взлет,

когда, идя волной слепою,

поэзия сама тебя найдет.

И схлынет как волна…

Сама собою…

* * *

Где море, где волны одна за одной

дремучую песню на берег приносят…

Где рыскают чайки над бездной рябой

еще и еще… И хватают, и просят…

Где солнце и звезды, где ночи и дни

живут и не знают ни года, ни века,

там вспыхнут огни и погаснут огни…

Там истина рядом. Там нет человека.

* * *

Позвонила с того света

мать, спросив меня: «Ты как?»

А потом сошла с портрета,

не услышавши ответа,

и исчезла в облаках.

Жизнь, однако, с новой силой

продолжала громыхать.

Не пойму, что это было.

Для чего она спросила?

Что хотела услыхать?

То, что, вздохом утешаясь,

перед нею не кружусь,

под ногами не мешаюсь?

«Как?» – ответить не решаюсь.

И, наверно, не решусь…

* * *

Зимнее утро над пущей встает Беловежской.

Уголья звезд дотлевают.

Быков первобытное стадо

дремлет и дышит неспешным и ровным дыханьем.

Всё, как всегда. Заповедные древние звери

чуткие ноздри в зыбучую тишь погружают.

Ночью был снег.

На снегу обозначился ясно

заячий след, а поблизости – след росомахи…

Вот вам конец одного и начало сюжета другого.

В жизни народов бывают следы и поглубже.

Эпос трагедии новой рождается втайне.

Роли разыграны. Выбраны место и время.

И кульминация: третьего Рима паденье.

Впрочем, ни белка, ни зубр, ни пугливый глухарь, ни лисица,

да и никто из живых, обитающих здесь, не услышит

гула веков, оскорбленных и преданных всуе.

В вечность вмерзают следы.

За предков ответят потомки.

Зимнее утро над пущей встает Беловежской…

Крик

Над грудью северного моря

поморник жалобно кричал,

и крик его до плоскогорий

пустых и мрачных долетал.

В верховье дня дрожало утро,

заря в медлительный пейзаж

вплелась.

И море поминутно

швыряло вздох на сонный кряж.

И птичья жалоба казалась

тем бесполезней и чудней,

что столько криков разбивалось

о твердь надменную камней,

о молчаливую бесстрастность…

И все же странно: камни те

рождали смертную причастность

к живому крику в пустоте.

И тень от скал, расправив крылья,

без сил вдоль дремлющей земли

легла.

И было то бессилье

сродни признанию в любви…

* * *

Лечу опять в былые годы,

где плещет молодость волной,

где одинокая свобода

глядит из тьмы полуночной,

где обнаженная, нагая

душа беснуется моя,

где я ещё не постигаю

печаль и тайну бытия,

где всё легко и всё впервые,

где страсть с мечтою нараспах

и где родители живые,

и даль дарована за так…

У моря

Татьяне Кузовлевой

Одинокая белая цапля

прилетает, на камень встает.

Ловит моря летящие капли

и шипящую пену клюет.

Промышляет в законных пределах,

где добыча – уже не разбой.

Безупречные пластика тела

и искусство владенья собой.

Напряженно на тоненьких спицах

вдоль средиземноморских камней

ходит птица…

Красавица-птица!

Я незримо приблизился к ней.

Одинокая белая цапля…

Как заветная песня моя…

Как последняя сцена спектакля…

Как итог моего бытия…

* * *

Когда я Машу обнимаю,

я всё, конечно, понимаю;

что не моя она жена

и что моя во всем вина.

Ее от мужа отлучая,

(я это тоже отмечаю),

что я подлец и что я лгу,

когда я Машу обнимаю;

я всё, конечно, понимаю,

но отказаться не могу.

ОБЛОМОВСКИЙ МОТИВ

Еще я сплю, но утро раннее,

хоть не победно, но вполне

достойно, честно, со старанием,

играя розовыми гранями,

пришло и замерло во мне.

Не злые, не самодовольные,

родного дождика в следах –

дом, двор, площадка волейбольная

и... воробьи высоковольтные

на оголенных проводах.

О, детство, заспанное, смирное!

Илья Ильич!

Скорей всего

не сотворю себе кумира я.

Я, как и Вы, фосфоресцирую

и сам не знаю для кого...

* * *

Под музыку Земли

я превращаюсь в снег

и на добро и зло

не рву себя на части.

Я жажду разделить

любовь свою на всех,

на большее число

мечтающих о счастье.

Я грежу наяву.

Свою беру в расход,

но в душу глубоко

твою не западаю.

Я рядом. Я живу

для всех.

Мой снег идёт

и тихо, и легко,

и не надоедая...

* * *

Воробей прискачет.

Крошки подберет.

Он свою задачу

знает наперед.

Весело, без грусти

– хвать! – и был такой.

Можно жить, допустим,

лучше...

а на кой?

Прилетит синичка

сальце поклевать.

И у ней привычка

жить-не унывать.

Соберутся в кучу,

прыгая, звеня,

и собой научат

грустного меня.

ЖАРКОЕ ЛЕТО 2010

Было всем, но понемногу,

стало много, но не всем.

Если всем, то жизнь убога,

а не всем – для тех у Бога,

у кого совсем немного,

нету времени совсем.

В лютом небе – ни дождинки.

Зной. Июль на серединке.

И в душе моей дыра

полтора на полтора.

Птица тройка-перестройка!

Старость рыщет по помойкам.

Добивают до конца

деда – внук и сын – отца,

и идут гулять по свету

со своей белибердой

господа из жизни этой

и товарищи из той.

И я сам уже не знаю

кто я, где, с какого краю,

и тоскую по дождю,

как Россия по вождю.

* * *

Мне разговор о сокровенном

и в рифму стал невыносим,

а ты всё ждешь, чтоб я мгновенно

любовь в стихах отобразил.

Слов смертоносное круженье

страшней объятий и страстей.

Оно несет изнеможенье

душе,

которая пустей,

чем... я не знаю… эта бочка,

с полгода высохшая как.

А ты всё хочешь, чтоб я точку

словами выразил в стихах…

* * *

Из пресловутой чаши бытия,

увы, уже не выцедить ни капли.

Прощай, любовь… Тобой доволен я…

Ведь всё всегда кончается, не так ли?

Прощай, прощай. Я трезв, когда не пью,

и ледяным рассудком отмечаю,

что жизнь не то, чтоб от чужой свою,

но от своей чужую защищаю…

* * *

Снег пошел. Мужик прошел,

радуясь при этом.

Хорошо-то хорошо -

да тебя-то нету.

Нет как нет. А быть должна,

чтобы под завалом

встрепенулась глубина

и заворковала,

чтобы этот рыхлый снег

с мужичком идущим

превратился в добрый смех

над моим грядущим…

* * *

nosce te ipsum*

*познай самого себя (лат.)

«Познай себя, познай себя!»

я вычитал из книг,

но, древний тезис возлюбя,

Платона не достиг.

В глубинах мыслящей души

мучительно таю

сознание, что прожил жизнь,

да только не свою.

Я целый мир хотел обнять,

а понял лишь одно,

что делать дело и понять

себя в нем не дано.

Порою хочется забыть

тот путь, что пройден зря.

Ведь жизнь могла иною быть…

Но где она - моя?..

* * *

Я, в общем, «за»,

хотя, как все низа,

скорее, «против»

нежели, чем «за».

Хочу сказать верхам

как на духу,

всё, что верхам

не видно наверху.

Но там тузы.

И я, как все низы,

молчу

во избежание грозы

и голосую «за».

Во мне слеза

живет,

но не бросается в глаза…

* * *

Лиде Леоновой

Ничего-то не случилось…

Снег лишь сыпал до утра…

И «сегодня» превратилось

в невозвратное «вчера».

Дворик сделался заснежен,

да и сам я в этот миг

стал как снег и чист, и нежен,

вспомнил Лиду и затих.

Невозвратное поплыло

на какой-то дальний свет,

и совсем не важно было

сколько ей сегодня лет.

Лида, Лида… Двор заснежен…

Чувство странное в душе,

что как будто бы и не́ жил

и как будто жил уже…

* * *

Ночью вскакиваю:

«Миша!» –

голос явный в тишине.

Кто же? Кто? Ведь я же слышал!

Голос явный и ко мне

обращенный…

Ровный, строгий...

Может, мать? Или жена?

Одеваюсь по дороге

и бегу как по тревоге.

На пороге – тишина.

Может быть соседка Лидка?

Звезды цедят слабый свет.

С фонарём иду к калитке.

Никого у входа нет.

Кто же? Кто?

Ведь я же слышал!

Незнакомец бы не мог

твердо так, так ясно: «Миша!»

Значит, свыше…

Значит, Бог…

МУХА

Вызывало уваженье,

как на встречу к пауку,

презирая притяженье,

муха шла по потолку.

И сама не понимала

на какую муку шла.

Да – любила! Да – страдала!

Да – наивною была!

Ну, а ты-то, взрослый дядя,

Ну, а ты-то, милый друг,

на нее с дивана глядя,

знал, что сделает паук!

Почему же ты, детина,

изучая потолок,

наблюдал сию картину,

видел, знал – и не помог?

ДВОРНИК

Дворник шаркает метлой.

Смуглый, маленький, не злой,

обходительный мужик.

Он не местный он – таджик.

Шаркает да шаркает.

И ворона каркает.

Дворник нанят жилконторой,

чтобы чистить двор, который

– это даже не вопрос –

за неделю бы зарос,

нашим безобразием,

если бы не Азия.

Новым русским господам

из страны «купи-продам»

не по чину разговор:

чистить двор - не чистить двор.

Им с метлою наголо

утром выйти западло

А вороне все равно

кто метет дорогу, но

есть примета времени:

в предрассветной темени

под окошком «вжик «да «вжик»…

Смуглый, маленький таджик…

РЕВНОСТЬ

Я увидел его посреди двора

с той, которую знал давно.

И «давно» превратилось в мое вчера,

и проснулось, оскорблено.

И озноб мурашками по спине

пробежал, упрям и жесток.

Так бывает: на сером заглохшем пне

вырастает сбоку листок.

И они болтали, я слышал трёп,

хоть до них мне не было дел.

И вскипала горечь. И жёг озноб.

И листок на пне зеленел.

* * *

Как-то ночью в полвторого

я не спал, глядел во тьму.

Подошла ко мне корова,

поприветствовала: «Му!»

- Ты чего не спишь, корова?

Ходишь-бродишь почему?

А она в ответ мне снова

глубоко и нежно: «Му!»

И ушла.

Легко и прочно

скрыл ее ночной покров.

Ну а вы, к примеру, ночью

не встречаете коров?

* * *

Тамаре

О, как всё неумолимо!

Как меняются черты!

Дни за днями мимо, мимо…

Постоянна только ты.

Только ты, моя родная,

Всё прощаешь наугад.

Думал – вот, достал до дна я,

Думал, ниже только ад.

И – о чем бы ни спросили –

(бог весть что придет на ум)

стал такой же, как Россия,

безответен и угрюм.

Ничего-то мне не надо.

Тускло длится жизнь моя.

Это даже хуже ада.

Это – правда бытия.

КОНЕЦ СВЕТА

Если жизнь, меняя формы,

предлагает нам блага́,

а убийство входит в норму,

с другом путая врага,

значит, Богу, и подавно,

мир не следует жалеть,

значит, исподволь, неявно

все хотим мы умереть.

Если в гибели планеты

мы лишь зрители кино,

то конец такого света

наступил уже давно.

Посмотрите, как поспешно

разбегается молва

о приходе тьмы кромешной…

Значит, истина права.

Значит, Бог не возражает

против жертв в себе самом

и людей уничтожает

их же собственным умом.

* * *

Повисло солнце красное

на дальнем рубеже.

К покою – дело ясное –

и мне пора уже.

Былое да прошедшее

осталось позади.

От давних гроз дошедшие

лишь сполохи в груди.

Наверно, за пределами

земного бытия

сей жизнью оголтелою

не буду хвастать я.

Вон – солнышко прощается

до завтрашнего дня.

Пришла пора покаяться…

Не злитесь на меня.

* * *

Был вечер...

Тихо за окном,

в полжизни солнышко светило.

Мне было дорого оно,

как все теряющее силу,

стоящее у рубежа,

где кротость и прощанье слиты,

куда бросается душа

для состраданья и защиты.

Я почему-то вспомнил сад,

и зарастающую тропку,

и долгий материнский взгляд,

как солнце нынешнее, робкий,

и уходящий сквозь года

в страну, где холодно и пусто...

Всего лишь вечер был,

когда

щемящее рванулось чувство

и оградило всех крылом...

И целый миг в припадке нежном

никто не думал о былом

и не скорбел о неизбежном.

Бессонница

Никого... Одни со мною

только тени за спиною.

В доме тихо и темно

и зашторено окно.

И нигде не скрипнет дверца,

и никто не близок сердцу.

Если кто и близок был,

тот дорогу позабыл

ныне, присно и вовеки...

Ну а в новом человеке

нет нужды.

Во мгле дрянной

только тени за спиной.

Только тени, только тени

между этими и теми,

между правдой и враньем.

В положении моем

совестно тревожить Бога,

и длинна туда дорога,

и не сплю...

Одни со мной

только тени за спиной.

* * *

Где море, где волны одна за одной

дремучую песню на берег приносят...

Где рыскают чайки над бездной рябой

ещё и ещё... И хватают, и просят...

Где солнце и звёзды, где ночи и дни

живут и не знают ни года, ни века,

там вспыхнут огни и погаснут огни...

Там истина рядом. Там нет человека

* * *

Т. А. С.

День скрытным был и молодым.

Ночь грешною была.

Очнулся – замело следы,

и даль белым-бела.

Оно и верно: счастьем впрок

не запастись навек.

Сегодня вышел за порог,

а за порогом – снег.

Сосед на ухо трень да брень,

Могу ли чем помочь?

...Сосед, верни минувший день,

ту женщину и ночь.

Ему, конечно, невдомёк.

Он добрый человек.

А я вот вышел за порог,

а за порогом – снег.

* * *

Куда я поеду – я знаю куда.

К лесному ручью, где бугрится вода

в извилинах русла.

И тихо окрест.

Одно из ещё не отравленных мест.

В том месте, на тихом на том рубеже

природа близка человечьей душе:

и выразить хочет себя, и забыть,

и память оставить, и в тягость не быть.

И буду я слушать ручья воркотню,

к живому и мёртвому душу склоню;

и город забуду в какой стороне,

и думать не буду о прожитом дне.

О жалком, о глупо потерянном дне,

всего-то однажды дарованном мне,

где я простоял на распутье дорог,

где быть я счастливым хотел и не мог.

* * *

Соловей, стервец лесной,

душегубец милый,

что ты делаешь со мной,

задремавшим было?

При ночном-то кураже

бешеные трели

что-то, видимо, в душе

главное задели.

Просто обморок в крови!

Тут уж поневоле

задохнёшься от любви,

музыки и боли.

Видно, мастер изнутри

постигал науку,

раз почувствовал в груди

я восторг и муку.

Снова трель, ещё одна...

с щёкотом, с метелью.

да над крышею луна.

да звезда над елью...

* * *

Читаю жизни письмена

и понимаю постепенно,

что не свобода мне нужна,

а лишь свободный выбор плена.

Вот почему в тиши ночной

я не страшусь печали зыбкой,

и мне не кажется ошибкой

звёзды молчанье надо мной.

Я сам искал себе удел,

не усмиряя дух бродячий.

И не слепой я был, а зрячий...

И то нашёл, что сам хотел.

Муравейник

В лесу, где березняк и ельник,

где вперемешку свет и мгла,

великолепный муравейник

примкнул к подножию ствола.

Весь день решительно и мудро

братва единый строит дом.

А ночью спит.

И вновь наутро

никто не брезгует трудом.

Артель. Товарищи решили,

что выделяться нет причин;

и тот, который на вершине,

от нижнего неотличим.

И можно не бояться рабства

и в кучу спрятаться под ель,

поскольку равенство и братство

здесь только средство, а не цель.

А цель... Да нет её от веку,

а если есть, то всё равно

ни муравью, ни человеку

об этом ведать не дано.

И он стоит, как божья норма

меж пятен света и теней,

к стволу прижавшись...

Смысл и форма

в неразделимости своей.