Posted 4 декабря 2008,, 21:00
Published 4 декабря 2008,, 21:00
Modified 8 марта, 07:42
Updated 8 марта, 07:42
Михаил Козаков:
– Михаил Михайлович, сегодня вы ставите спектакли, сами играете на сцене и выступаете с поэтическими концертами. Вы чувствуете свой возраст?
– Это очень непростой вопрос. Вы понимаете, в чем дело: мне 74 года, и как у всякого, мягко говоря, немолодого человека, у меня есть болячки, с которыми я все время борюсь. У меня плохо со зрением. Мне еще повезло, что я дотянул до 74 лет и тружусь. Возраст я чувствую еще и потому, что всякое познание приумножает скорбь. Это можно рассматривать философски, а есть и бытовой подход к этой фразе. Вся жизнь состоит из потерь, что неизбежно. Сначала ты теряешь близких: бабушку, дедушку, родителей. Потом ты теряешь друзей, товарищей… Я, например, очень любил общаться с людьми старшего поколения. Дружил с Давидом Самойловым, с Юрием Левитанским, с Булатом Окуджавой, с литераторами, актерами… И память об этом никуда деться не может. Она лежит в тебе грузом, но иногда прорывается наверх. И вот когда ты начинаешь вспоминать былое, возраст на тебя наваливается. При том, что мне 74, я могу почувствовать себя на 120 лет. Конечно, начинаются депрессии. А иногда – иногда! – когда ты работаешь, например, читаешь концерт и получаешь от этого удовольствие, то молодеешь на глазах. Все болячки уходят в сторону, ты забываешь, что плохо видишь. Я ведь раньше хорошо видел публику, а теперь взглянуть на нее могу разве что правым глазом. И все равно, когда я увлечен работой, то не чувствую этих трудностей.
– Так происходит только на сцене?
– Нет, это может происходить и в компании, если компания тебе интересна. Вдруг ты заводишься, как мальчишка, пускаешься в пляс. И забываешь, что у тебя не так дышат легкие, как раньше. Поэтому вопрос о возрасте – это сложный вопрос… Бродский тоже говорил, что его больше всего интересует такое понятие, как человек и время. Пространство Бродского не интересовало, потому что пространство – глупая вещь. Ты можешь переместиться из Владивостока в Нью-Йорк, и фактически твой внутренний мир не изменится.
– Ваши детство и юность прошли в Ленинграде. Сегодня жители Северной столицы часто разводят руками: дескать, не осталось питерской интеллигенции. А как кажется вам?
– Конечно, теперь питерская интеллигенция совсем не та, какой была прежде. Петербург очень изменился, переживая ужасы советской эпохи. Революция, репрессии, эмиграция деятелей культуры и военной аристократии. До войны были посадки, потом блокада. И в результате не стало очень многих истинных петербуржцев, точнее сказать – ленинградцев… Потому что нельзя сказать: «Блокада Петербурга». Это была блокада Ленинграда. Я 17 лет жил в том городе, застал послевоенную эпоху и должен вам сказать, что свято место пусто не бывает. В конце сороковых в Ленинград хлынули люди из деревень, где свирепствовал голод. И ленинградцы на глазах пополнились работягами и торговцами.
– Получается, что от старого Петербурга мало что осталось?..
– Я бы так не сказал. Все равно Петербург – по-прежнему город русской культуры. Нельзя ведь сказать, что Дмитрий Сергеевич Лихачев последний петербуржец. Потому что есть еще поэт Александр Кушнер или архитектор, краевед, мемуарист Зоя Борисовна Томашевская. Даже среди моих соучеников по школе – кораблестроители, врачи, ученые, да кто угодно! Живы потомственные рабочие, чьи предки трудились еще в Ленинграде или Петрограде. Хотя коренное население очень разбавляется приезжими. Эмиграция – это сложный процесс. Например, Москва… Да что Москва! Смотрите, что делается в Париже. Париж почернел.
– Вы имеете в виду выходцев из африканских стран?
– Да. То же самое происходит и в Англии… Не знаю, плохо это или хорошо, но есть что-то неизбежное в переселении народов. Так же и Петербург, в котором все меньше и меньше былой интеллигенции. Но мне кажется, что на смену придут новые люди. Молодежь будет цивилизоваться, а не только пить пиво в скверах или ходить по дискотекам и любить попсу. Я часто вижу на своих концертах молодых людей, которые слушают трудную поэзию. Может быть, они не заполняют зал, но они приходят. Так что я всегда на что-то надеюсь, хотя иногда надеяться бывает очень трудно.
– Михаил Ульянов незадолго до смерти сказал, что популярность любого артиста проходит: мол, скоро забудут и о нем…
– Да, он очень мудро сказал. Я с ним согласен.
– Не обидно, что через сто лет мало кто вспомнит Михаила Козакова?
– Вы знаете, великий Бродский перед смертью написал стихотворение: «Мои слова, я думаю, умрут, И время улыбнется, торжествуя, Сопроводив мой безотрадный труд В соседнюю природу неживую». Творчество Бродского – одно из крупнейших литературных и философских явлений конца ХХ века. Так что он все сказал этими строчками. Конечно, мне хочется оставить какой-то след в культуре. И если вдруг мой правнук скажет: «А что дедушка сыграл?» и посмотрит на DVD фильмы, я хочу в его глазах выглядеть не идиотом, а профессионалом. Понимаете? А уж о том, будут ли знать меня зрители через сто лет, я и не думаю. Только гений переживает время.
– Чайковский, Бах, Станиславский…
– Да, да. Их творчество останется на века хотя бы в профессиональной среде. А я, даже написав книги, даже поснимавшись в кино и сыграв в спектаклях, не рассчитываю на долгую память потомков… Искусство сиюминутно, и никакой памятник не принесет тебе известности. Вот я иду на кладбище и вижу там скромный камень. Написано: «Стравинский». Но сегодня о его жизни и творчестве знает разве что меломан или музыковед. Зато есть музыка Стравинского, которая пережила время, а памятник, каким бы он ни был, на это не влияет. Хоть построй пантеон, публика скажет: «А кому этот пантеон?» – «Да какому-то Иванову». – «А кто такой Иванов? Что он сделал?» Правда, я говорю только об искусстве. Не беру политику, потому что там иные правила игры. Например, я бывал в Барнауле, и меня поразило, что там на главной улице – три памятника Ленину. В начале улицы, в конце улицы и в середине, перед зданием обкома.
– Удивительно, что, несмотря на документальные фильмы о репрессиях, о ГУЛАГе, о жестокости советских вождей, все равно находятся люди, которые защищают Сталина и Ленина. Считается, что в нашем обществе даже началась новая волна ресталинизации…
– Хотим мы этого или нет, но советские вожди останутся в памяти на века, потому что это исторические деятели. Они будут жить с нами не в памятниках, а в тех спорах, которые будут идти вокруг того, что сделал Ленин и что сделал Сталин. Это отдельный разговор. Я беру фигуры, нелюбимые мной. Но это политика, и поэтому глупо сносить им памятники, как сносили монументы Николаю I, Александру III. Взяли и подвесили за шиворот изваяние Дзержинскому. Это был порыв. Но и что толку? Разве изменилась ФСБ? Разве сегодня у нас не прослушиваются телефоны? От памятников ничего не зависит...
– Когда я готовился к нашей встрече, мне попался целый ряд публикаций о вас, которые были поданы с налетом желтизны. Например, одна газета настойчиво интересовалась, правда ли, что Гоша Куценко – ваш сын. Вы вообще боретесь с подобными глупостями и клеветой?
– Нет, это то, на что я никогда не отвечаю. Я плевал. Я глубоко презираю эту желтизну, выдумки, ложь, которыми они захлебываются. Поэтому я стараюсь не давать интервью, если за меня там будут решать другие… И я никогда не отвечаю на выпады. Но если бы написали что-нибудь дурное о моем отце, или о маме, или о брате, или о моих детях и внуках, то, естественно, я бы взвился. Ведь это оскорбляет других. Поэтому я не хожу на телепередачи, где копаются в личной жизни: «А вот вы были женаты, почему вы с ней разошлись?»
– Это мерзко…
– Мерзко. Я всегда говорю себе: «Априори ясно, что от тебя ждут разговора именно об этом, так что не ходи туда и занимайся своим делом». Но иногда все же я соглашаюсь дать интервью, если речь пойдет о культуре или, скажем, о тех, кого я знал. Так получилось, что сегодня можно по пальцам перечесть людей, которые могут вспомнить Ахматову, или Охлопкова, или Зощенко. Вот поэтому ко мне обращаются. И я не о всех рассказываю, а только о тех, кого я люблю и о ком есть что вспомнить.
– В связи с этим у меня вопрос про Ростислава Плятта. Как вы знаете, в декабре исполняется сто лет со дня его рождения. Вы много лет общались…
– Мы испытывали, как это нескромно прозвучит, взаимную симпатию. Наши отношения, я не скажу, что переросли в дружбу, но мы часто встречались за столиком, говорили. Я ходил на его спектакли, он приходил на спектакли «Современника». Вели какие-то серьезные разговоры. А знакомство наше началось в 1955 году на съемках картины «Убийство на улице Данте» Михаила Ромма. Конечно, о Плятте я знал и прежде. Он был для меня мэтр, большой артист старшего поколения и так далее. В кадре и главное за кадром мы очень легко нашли контакт. А поскольку фильм снимали в Риге, то вся съемочная группа жила в гостинице. Мы как-то собрались в номере Элины Быстрицкой, и тут я обнаружил, что Ростислав Янович – жуткий хулиган. Ну, просто как мальчишка. Он сказал мне тихонечко: «Мишка, давай сыграем этюд на внимание. Один из нас будет отвлекать артистов разговорами, а другой тем временем берет вещи из номера Быстрицкой и выбрасывает в окно. Только вещи должны быть недорогие: всякие там зубные щетки, мыльницы и прочее. Интересно, они заметят или нет?» И мы проделали этот фокус, повыкидывали дешевые вещи из номера и ушли. Вечер был закончен. Наутро в гостинице поднялся шум: «Обворовали номер Быстрицкой. Кто воры?!» Пришлось признаваться. Нас позвал Ромм к себе и сказал: «Товарищи, ну, Миша понятно – он мальчишка, но Ростислав Янович народный артист….» А сам не мог сдержать смеха. Быстрицкая какое-то время дулась на нас, но потом отошла, потому что все эти вещи стоили копейки и были возмещены. Прошли годы, и я стал заниматься режиссурой. Однажды пригласил Ростислава Плятта сыграть в телеспектакле по Генриху Бёллю «Молчание доктора Мурке». Я играл там радиожурналиста, а Ростислав Янович – политика-демагога. Надо сказать, что у него была большая роль. И вот на первую репетицию он пришел, зная весь текст наизусть. Никто не знал, а он знал. И вот это – Плятт.
– В последнее время все больше артистов жалуются: дескать, снимаешься в серьезной картине, а на экраны выходит безвкусица. У вас такие обиды бывают?
– Конечно. Например, недавно в одной картине я играл старика еврея. И очень рассчитывал на то, что получится приличный фильм. Но его так смонтировали, что… Конечно, убирать фамилию из титров – глупо. Но подчас обидно видеть искаженную роль на экране. И в этом смысле театр – явление более чистое. И пока, слава Богу, на театр не оказывается давления сверху. А в кино совсем другая ситуация.
– Если раньше фильмы были режиссерскими, то теперь стали продюсерскими…
– Совершенно верно. Продюсер давит на режиссера. Может быть, режиссер и не виноват в том, что фильм получился безвкусным. А бывает, что и продюсер не виноват, поскольку над ним стоит кто-то еще. Вы знаете, однажды я имел счастье поставить пьесу Артура Миллера «Это случилось в Виши». Там один из героев говорил: «Я наставил пистолет на тебя. А вот он наставил пистолет на меня. А на него кто-то еще» (цокает языком). Точно так же и в кинобизнесе.
Справка «НИ»