Вылепившая характер сына

– Неизвестный, откуда ты берешь столько меди на свои пакостные скульптуры? Воруешь? – прорычал малорослому, зато крепко сбитому скульптору со шпанистой челочкой, под которой угадывалась прежняя бритая бугристая голова штрафбатовца, член Президиума ЦК Александр Шелепин, который уже тогда явно нацеливался на место Хрущева.

А Эрнст Неизвестный сверканул всё еще штрафбатными, вовсе не испужавшимися «Железного Шурика» глазами:

– Не ворую – подбираю. Вы бы сами поездили, посмотрели, что за свалки вокруг ваших заводов.

Эта словесная перепалка произошла, когда другие члены Президиума во главе с Никитой Сергеевичем, осмотрев открытую для публики выставку в Манеже, ввалились в особое помещение, дверь которого подобострастно распахнул татуированной рукой секретарь ЦК по идеологии Ильичев, улыбающийся с переслаженной гаденькостью:

– Посмотрите-ка, чем наши молодые художники изволят заниматься.

Хрущев вначале попятился:

– Да тут все картины какие-то недомалеванные. На некоторых даже лиц человеческих нет.

– Очень даже домалеванные. А лиц нет, потому что они рабоче-крестьянские лица презирают… Это на Западе абстракционизмом называется. А вот здесь красные пятна наляпаны. Это, Никита Сергеич, они так революцию Октябрьскую видят своими гнилыми глазами, – объяснил Ильичев.

Хрущев, первый раз этакое узревший, закипятился:

– Как это можно видеть в революции только сплошную кровь? Мы раньше с муравьями на обмотках по Сивашу ползали, а теперь в Америку приезжаем, и нас там оркестрами встречают, ковры постилают… А тут на холстах всё шиворот-навыворот понамазано, – Никита Сергеевич был бы крайне удивлен, что в этом он сошелся с Гарри Трумэном, назвавшим когда-то современную живопись «яйцами всмятку». – Да они, что же, – пидарасы сплошные, что ли?

А скульптор возьми да и врежь первому секретарю грубостью за грубость:

– Давайте соревнемся, Никита Сергеевич. Поставим хоть взвод баб в интересном развороте и посмотрим, кто из нас чего стоит.

Хрущев аж обомлел: не привык он, чтобы с ним, за которым бомбы атомные, и КГБ, и армия, и партия, так разговаривали. Но не наглость почувствовал, а силу – настоящую, мужскую. Что-то ему понравилось в этом человеке. Не зря он, как Хрущеву доложили, лейтенантиком будучи, генералу пощечину закатил, когда тот к его подружке-медсестре подбираться стал, за это в штрафбат и угодил.

Но для порядка все-таки Хрущев скульптора осадил:

– Что это ты со старшими так язык распускаешь! Как тебя только мама воспитывала?!

А скульптор ему:

– Хорошо меня мама воспитывала! Без прогибонов!

Запал Эрнст Неизвестный своим характером непрогибным в память Хрущева – он даже распорядился негласно дать ему госзаказ в одном «почтовом ящике» в Зеленограде. А после смерти Хрущева его семья именно этому скульптору надгробие на Новодевичьем кладбище заказала. Да не сам ли Хрущев перед смертью им подсказал?

И как-то само собой получилось, что первый памятник жертвам сталинского террора поставил тоже не кто-нибудь, а Эрнст Неизвестный, да там, где он и должен быть прежде всего, – в Магадане.

Так что мама Эрнста, Белла Абрамовна Дижур, правильная была воспитательница – негнучая и живучая.

Она была еврейкой, но из особой ветви – испанской, аристократической. Неординарная родословная была у Эрнста и по отцовской линии: прадед его, офицер-кантонист, отслужил в царской армии 25 лет. Там его и крестили. Попав домой, он вырос до купца первой гильдии, жил в полном преуспеянии в Первоуральске.

В конце 20-х годов Белла окончила химико-биологический факультет Ленинградского пединститута имени Герцена. За ней на брегах Невы ухаживал молодой Николай Заболоцкий. Но, вернувшись на Урал к родителям, она встретила будущего отца Эрнста, врача Иосифа Моисеевича Неизвестного, и перевлюбилась в него – уже навсегда.

Она преподавала биологию и химию, была химиком-экспертом в милиции, заведовала химической лабораторией на заводе. Но оставила профессию, чтобы без помех писать стихи и прозу, сочинять научную фантастику для детей. До ста двух дожила – кажется, единственный случай в отечественной литературе. Творческая жизнь у нее, как и у сына, не была безоблачной. Она рассказывала в интервью американскому русскому журналу «Вестник»: «Я ведь «безродный космополит», обо мне писали: «Группа антинародных писателей будет неполной, если не сказать об их так называемом поэтическом ответвлении». Этим ответвлением была я, а главную группу уральских «космополитов» «возглавлял» писатель Иосиф Исаакович Ликстанов, лауреат сталинской премии, автор книги «Малышок».

Когда Белла Дижур написала чистую, искреннюю, полную доброты поэму о Януше Корчаке, одна свердловская газета так отозвалась: «Дижур нашла себе в герои некоего Януса, который встал на колени перед Гитлером».

В прекрасном послесловии к книге стихов Беллы Дижур «Тень души» Василий Аксенов пишет: «Современной молодежи, особенно в Зарубежье, всё это может показаться не столь уж страшным, но мы-то помним, чем оборачивались эти ярлыки и формулировочки в те времена, когда против творческого пессимизма прописывали оптимизм колымского лесоповала».

Когда из СССР выдавили ныне самого знаменитого нашего скульптора – ее сына, она, пытаясь выехать к нему, семь лет сидела в «отказе». В 1985 году я написал письмо Ю.В. Андропову: «Белла Абрамовна Дижур – старейшая детская писательница, принятая Павлом Бажовым в ряды ССП еще в 1940 году, зла в жизни никому не сделавшая, и единственное ее желание – чтобы собственный сын закрыл ей глаза, похоронил ее. Никаких военных секретов она не знает. Как бы ни относиться к Эрнсту Неизвестному, на мой взгляд, негоже такому могучему государству, как наше, мстить ему через 82-летнюю ни в чем не повинную мать. Великодушие никого еще никогда не унижало. Проявите же великодушие, жалость, незлопамятность, исконно свойственные настоящим русским людям…» Ее, слава Богу, выпустили, и я видел ее в США, полную сил, юмора и радости от того, что она рядом со своим сыном. Их стихи уже встретились в антологии «Строфы века» и встретятся в антологии «Десять веков русской поэзии».

Белла Дижур не была выдающимся поэтом, но была выдающейся женщиной, вылепившей несгибаемый характер своего сына. Она добавила нам надежд на то, что надежды никогда не напрасны. Судьба сына и ее собственная – тому примером.

Тишина

Это было в первый день войны.
Ты стоял спокойно у стены.
Ты курил, и синеватый дым
поднимался облаком густым.

Вот и всё. А после – ты ушел.
Солнце освещало желтый пол,
сероватый пепел на полу
и окурок, брошенный в углу.

Так пришла ко мне в тот день война,
и была такая тишина,
будто в мире ничего и нет,
только твой задумчивый портрет
в солнечных квадратах. А над ним –
горьковатый папиросный дым.

Вот и всё, а после по утрам
выметала чисто по углам.
Всё казалось, что не на виду
где-нибудь окурок твой найду.

Януш Корчак
Отрывок

Но где-то на пороге дальнем детства
похрустывает тонкая маца,
и детской крови смутное наследство
еще живет в моих чертах лица.
И голос крови мой покой смущает,
и жив еще, и говорит во мне…
Вот так звезда погибнет в вышине,
а свет еще на землю посылает.
И в дни, когда, как встарь, на перепутье
народ мой, вновь поруганный, стоит,
я вновь еврейка – всей своею сутью,
всей силой незаслуженных обид,
всей болью за погибших ребятишек,
всей материнской сутью естества.
Да, я еврейка, пусть же каждый слышит
наполненные горечью слова.

* * *

Родиться вновь. Но в облике растенья
Шуршать листвой зеленой неспеша.
К обещанным садам отдохновенья
Стремится утомленная душа.
Но я ее беру за подбородок
И тычу носом в грязь и суету.
Кляну ее бесплодную породу,
Бесплотную и хлипкую мечту
Усаживаю в жесткие вагоны.
Не хнычь, не хнычь! Пощады не моли!
Сквозь сотни полустанков и перронов
Везу ее на самый край земли.
Не смей дремать! Открой глаза пошире!
Об отдыхе утраченном не плачь.
Вот, великаньи ноги растопыря,
Летят столбы электропередач.
Лети и ты. Туда, где света мало.
Пусть над тобой свершится страшный суд.
Лети туда, где солнце отсияло,
Где, может быть, его уже не ждут.
Не опасаясь божеского гнева,
Махни ему насмешливым крылом.
Из рая так ушли Адам и Ева,
Блаженству предпочли земной содом.

* * *
И вот «Бабий Яр», мной написанный,
над шаром земным полетел
позорно замолчанной истиной
и стоном закопанных тел.

Охрана моя добровольная
со мной обращалась на «вы» –
команда МЭИ баскетбольная
из дылд самых нежных Москвы.

Но в русскость мою всем ли верилось?
И, чтоб уязвить поверней,
спроворили жлобскую версию,
что я – это тайный еврей.

И надо же так обезбожиться,
упасть до ничтожества столь,
когда и представить не можется,
что боль всех людей – наша боль.

Кровей у меня до двенадцати,
и в странах любых есть мне кров.
Ну что ж, принимаю все нации
я в гостеприимную кровь.

А мать Неизвестного Эрика
звонила: «Писать мне кому?
Мне нужен мой сын – не Америка,
да вот не пускают к нему».

Овировские невыпускатели
по принципу «башли гони!»
ломали мазилок, писателей
и дедушек с бабушками.

В дежурках с красотками баловались
и всё приводили в ажур,
но даже и взятки побаивались
за эту, за Беллу Дижур.

Тогда уж ей было за восемьдесят.
Заметили, что от обид
она никогда не заводится
и служащим не грубит.

Была она невыпущальная.
Я всё же усовестил их.
Им было прощенье печальное
в глазах ее, столь молодых.

Великая эта женщина,
дожив до столетних седин,
в Нью-Йорке шепнула мне: «Женечка,
а знаешь, ведь ты мне как сын».

Мы вместе нигде не обрамлены,
но Эрик и вы – мне семья.
Спасибо вам, Белла Абрамовна,
еврейская мама моя.

Евгений ЕВТУШЕНКО