Ужас ниоткуда: вышла книга рассказов Елены Скульской

Анна Берсенева

Коротким рассказам обычно свойственна притчевость. Прозаик, поэт и драматург Елена Скульская нашла в своем сборнике прозы «Мальчишеская месть» (М.: Флобериум / RUGRAM. 2022) совсем не притчевый способ воплощения действительности.

В родной для автора Эстонии книги Елены Скульской известны, возможно, больше, чем в России, где она, впрочем, тоже публикуется многие годы. Ольга Аминова, издавшая новую книгу Елены Скульской, пишет в предисловии, что в этом ее сборнике «органично соединились русское содержание и западная форма: русская широта в изображении жизни и европейская сдержанность, традиции глубокой психологической русской прозы и экономный выразительный стиль американской литературы».

Все это воплотилось в мимолетном, почти неуловимом способе соприкосновения автора с действительностью.

Рассказ «Березовые сережки» представляет этот личный авторский способ наиболее ярко. Действие происходит еще в те времена, когда Петербург назывался Ленинградом. В этот город герой приглашает свою давнюю возлюбленную, чтобы объявить ей о расставании. И вот в гостиничном буфете он просит сделать для нее подарочный набор из пирожных:

«Он внимательно следил за щипцами старательной буфетчицы, берущей пирожные так, чтобы не нанести вреда сластям, так прихватывает волчица зубами загривок волчонка, когда переносит его с места на место; буфетчица пританцовывала пирожными по дну коробки, чтобы «Александровские» прямоугольные, из тусклого мрамора, сухие, словно еще недавно бывшие частью дворцовой стены, музейно-скучные не нанесли вреда «ромовым бабам» — с помадкой и глазурью и залитых сахарным сиропом, — такими объедаются вышедшие из тюрьмы люди, соскучившиеся по сладкому, они сначала просят всех уйти из дома, чтобы переступить порог в одиночестве и вдохнуть в себя тот самый, без примесей, запах квартиры, откуда их уводили десять лет назад, тогда дети были маленькие, а теперь подростки, и хочется сладкого, сладенького, сладчайшего, и заплакать; и чуть-чуть приоткрывались эклеры, показывая ласковую жемчужную полоску взбитой пены, а с самого края лежали жесткие итальянские трубочки, похожие на флейты Гильденстерна, но как на них сыграешь, если они забиты кремом и невозможно пробиться звуку?».

То же и в рассказе «Ходят дожди»:

«Он, ее прекрасный муж, рассказал ей о своей новой любви летом, когда было тепло и не нужно было прижиматься друг к другу от холода, и одному можно было согреться. Правда, тем летом ходили дожди, ходили, ходили, как китайская пытка каплей: капля падает в одно место на темя, тяжелая, как слеза, и пробивает в конце концов темя, а человек не может пошевелиться. И она сначала не могла пошевелиться, когда он сказал ей летом. Трава выросла под окнами по плечи, теперь, когда счастье кончилось, странно было бы ее подстригать. Лучше бы все скорее заросло и скрыло горе».

Такой вот мир, в котором все мимолетно, все перемешано, все равно в своем значении и все перечислено автором на равных. Ни притчевости, ни назидательности просто не за что зацепиться в этом потоке неуловимостей, из которого состоит жизнь и текст. Но как только читателю кажется, что он погрузился в этот легкий, состоящий из вязи метафор поток, вдруг оказывается, что легкость - вовсе не главная его примета.

В рассказе «Сладостная легенда» героиня вспоминает, как она, семнадцатилетняя, обиженная на великого Юрия Лотмана, сделавшего ей замечание на экзамене, постаралась уесть его тем, что он неправильно ставит ударение в слове «агент».

«Он и правда говорил «агент» с ударением на первом слоге, что было известно всему Тартускому университету, слушателям его лекций в разных странах, он сам тяготился этим ударением, но было что-то в слове «агент» одновременно соблазнительное и позорное, подкожное, отвратительное, напоминавшее 1949 год, собрание в Ленинградском университете, на котором клеймили гениального Эйхенбаума; Юрий Михайлович окончил Ленинградский университет в 1950 году, но никакого отношения к этому собранию не имел, ни малейшего; слово «агент» не мог он произнести правильно, отодвигался от него, отпихивался — хотя бы и нелепым ударением, так некоторые люди специально говорят «áлкоголь», чтобы никому не пришло в голову заподозрить их в желании опохмелиться», - заканчивается «Сладостная легенда».

И этот резкий, как холодный душ, финал рассказа, на всем своем протяжении казавшегося трогательно элегическим, так же характерен для прозы Елены Скульской, как метафоричность фраз «лифт словно падал замертво на лестничную клетку» («Лифт») или «деревья с протянутыми для подаяния ветвями не могли удержать снежные глыбы, свалившиеся в их ладони» («Иванов-Таганский»).

Эти две приметы - воздушная метафоричность и разящая реалистичность - неразрывно переплетаясь, обеспечивают прозе Елены Скульской выразительность и силу.

В рассказе «Просто Мария» именно это сочетание становится формой - кажется, единственно возможной - воплощения ужаса войны:

«В Пицунде Карина лежала на пляже (она целыми днями лежала на пляже, приехав к мужу из своего маленького эстонского города Тарту, где холодно и нет моря, а муж, как многие грузины, не входил в море — брезговал водой, в которой кто-то уже побывал до него; они были женаты шесть лет, но так и не съехались, заботясь о своей любви); очень низко, рискованно низко, мог бы просто упасть на раскаленный песок, над нею навис вертолет. Карина приподнялась и увидела дуло автомата: веселый человек в бандане расстрелял толстую семилетнюю девочку в розовых трусиках и ее маму; мама и девочка всегда устраивались рядом с Кариной; девочка выпрашивала у мамы настоящий купальник с лифчиком, как у всех других девочек; мама читала роман с целующейся парой на обложке; девочка каждое утро приходила в розовых или салатных трусиках, мама силой волокла ее к морю, девочка вырывалась, прикрывала рукой два кружочка на теле, из которых могли вырасти груди; мама бросала девочку у соленой кромки воды и уплывала далеко в море, переворачивалась на спину и долго смотрела в небо, пугаясь его необъятности, девочка ложилась на живот возле Карины, пересыпала песок из ладошки в ладошку, потом засыпала от обиды».

Возможности прозы безграничны в своей неожиданности, в том числе стилистической. Проза Елены Скульской - яркое тому подтверждение.