Оперный певец Зураб Соткилава

– Зураб Лаврентьевич, вы следите за нынешним чемпионатом мира?

– Конечно, с огромным интересом смотрю. С каждым туром все лучше и лучше играют команды. Были замечательные матчи. Замечательно играли немцы, аргентинцы, бразильцы, испанцы с португальцами. Португалия – сильная команда, они делали, что хотели. Но больше всего я болею за американский футбол – люблю импровизацию, техничность, финты. Умную игру люблю, американцы очень умно играют. Это мне всегда импонировало. Сейчас так же здорово играют аргентинцы. И в той команде я лично болею за Месси.

– Увлеченность футболом никогда не мешала вашим выступлениям?

– Ну, как же – много раз я изворачивался, чтобы одновременно получить удовольствие и от матча, и от спектакля. Например, я очень дружил с Николаем Николаевичем Озеровым. Он не пропускал ни одного моего спектакля. И один раз было так, что во время прямой трансляции игры тбилисского «Динамо» со «Спартаком» (трансляция шла из Тбилиси) я должен был идти на сцену – с Образцовой в тот вечер мы пели в опере «Сельская честь». А с Озеровым мы поспорили перед спектаклем, что я сообщу ему со сцены, какой счет. Он не поверил, конечно. И вот Озеров сидит в зале. А я суфлеру сказал: «Ты мне не подсказывай, лучше радио включи и следи, какой счет». И вдруг в середине действия он мне говорит: «Три один в нашу пользу». В своей арии я так и спел «Три один в нашу пользу». Образцова удивилась. Я смотрю в зал. Зрители сидят – слушают оперу, никто ничего не заметил, кроме Озерова. Что с ним творилось в ту минуту! Он замахал руками: мол, такого результата игры быть не может.

– Говорят, что нынешняя культура находится во власти гламура. Если судить по оперным постановкам, вы чувствуете его влияние?

– Я один пример приведу – вы все поймете. Сейчас очень модно на день рождения петь дурацкую, примитивную песню Happy birthday to you. У грузин замечательная национальная песня ко дню рождения – настоящий шедевр, которая во сто крат лучше, чем эта, но ее исполняют редко. Напротив, когда грузин поет эту американскую ерунду, мне становится плохо. Я говорю грузинам: «Ребята, мы имеем такое наследие, такую культуру и что поем!» А русская песня «Многие лета»! Это ведь тоже шедевр. Но все подсели на примитив.

– Консерваторских студентов вы, что называется, можете руками пощупать. Какие, на ваш взгляд, сегодня недостатки в музыкальном образовании?

– Недостаток, мне кажется, один, но существенный. В консерватории и других музыкальных вузах должно быть больше индивидуальных занятий с педагогом. Вокальное мастерство – это как спорт. У молодого солиста должны постоянно находиться в тренаже голос, диафрагма, мышцы. Итальянцы не зря ведь учились сольному пению по шесть, семь, восемь лет. На все нужно время. У нас же молодые солисты понимают, что надо петь и как, а воспроизвести не могут, потому что мышцы не готовы. В учебном плане вокалистам сегодня на занятия мастерством отводится всего лишь по два часа в неделю, а этого очень мало. Как минимум четыре часа с педагогом нужно заниматься – как было в советское время. И в этом особенность вокального образования, потому что пианист может взять работу и трудиться дома, а потом представить результат в классе. У вокалистов такого быть не может, потому что собственным ухом он не услышит то, что услышит педагог. Это серьезные вещи, которые нельзя превращать в любительство.

– А если говорить об амбициях молодых людей… Вы ведь сидите в приемной комиссии, много наблюдаете за теми, кто приезжает поступать.

– Нет, не сижу, потому что однажды я был председателем конкурса Чайковского и с тех пор поклялся не сидеть ни в каких комиссиях.

– Интриги?

– Нет, я не такой человек, чтобы можно было интриговать против меня. Я тоже никогда никого не боялся. Просто по ряду причин невзлюбил комиссии.

– И тем не менее вы уже почувствовали, вредит ли ЕГЭ абитуриентам?

– К счастью, музыкальные вузы остались в стороне от единого экзамена. У нас немножко другая система. Молодежь приходит на прослушивание в комиссию, которая решает, можно ли допустить человека к основным экзаменам. И меня радует, что сегодня по-прежнему много молодежи, которая хочет поступать в консерваторию. Как правило, это триста человек в год. После предварительного прослушивания половина отсеивается, и к основному экзамену допускается 120–150 человек.

– Мого ли ребят поступает из глубинки? Есть такие, например, как Фрося Бурлакова из фильма «Приходите завтра»?

– Очень много. Не знаю, поверите ли вы мне, но в течение года каждый день мне звонят как минимум два человека из разных регионов страны – спрашивают, можно ли у меня прослушаться. Я никому не отказываю, назначаю время, ребята приезжают в Москву, и мы встречаемся. А дальше уже все зависит от их вокальных данных. Кому-то советую поступать на подготовительный курс в консерваторию, кому-то объясняю, что лучше попробовать себя в чем-то ином. Для меня эти ребята часто как зеркало музыкального образования в регионах. Например, один двадцатилетний парень мне сказал: «Я драматический тенор». Я говорю: «Драматических теноров не бывает, и не слушайся педагога, если он говорит тебе такую глупость. И не стремись в двадцать лет петь драматические вещи, потому что это губит голос». Физика не готова к этому. Есть очень одаренные природой певцы, но все равно природа не сделает их солистами. Здесь все зависит от педагога, как он будет совершенствовать голос и репертуар своего ученика.

– Сегодня оперным певцам живется лучше или хуже, чем во времена СССР?

– Мне лично живется лучше. Если взять трудности оперных певцов времен моей молодости и сравнить с тем, что происходит сегодня, то сегодня гораздо легче. Причем не только маститым артистам, но и молодежи. В свое время для того, чтобы попасть в «Ла Скала», мы проходили всесоюзный конкурс. Это был такой обмен: пять певцов из «Ла Скала» едут к нам, а пять из Советского Союза – к ним. Мы не имели права разговаривать ни с импресарио, ни с заинтересованными людьми, которые хотели бы нас услышать и взять в свои группы. Всем заведовал Госконцерт, и эта организация что хотела, то и делала. Очень много вреда она нанесла молодежи, перспективным певцам.

– А можно назвать имена: у кого карьера сложилась бы иначе, если бы не те тиски?

– Их так много, что всех не назовешь. Я вам такую вещь скажу. Одного чиновника выгнали из ООН, и он стал главным руководителем по музыке в Советском Союзе. Он тут же постановил, что советский исполнитель за рубежом может находиться лишь 90 дней в году. Остальное время надо быть обязательно в Советском Союзе и петь. А 90 дней очень мало для одной постановки. Например, в «Отелло» на репетиции у меня ушло 70 дней, а затем оставалось всего три недели, чтобы играть перед зрителями. Но это абсурд, поскольку ни одна опера не идет три недели подряд: ее ставят в афишу с интервалами – например, один спектакль завтра, а следующий через два месяца. Поэтому я подошел к чиновнику и сказал: «За рубежом можно быть всего 90 дней – это я еще понимаю. Это нужно для того, чтобы я пел в Советском Союзе для советских людей. Но что означает постановление, запрещающее солисту выезжать два раза в одну и ту же капиталистическую страну?» Он мне сказал: «Вас завербуют». Как будто тот, кто меня хочет завербовать, не может приехать в другую страну, где будет у меня контракт. Ну чушь полная! Создавали искусственные барьеры. Мы не имели права ни с кем разговаривать. Был Госконцерт, и там эти девочки кого-то советовали, кому-то ставили палки в колеса. Однажды я получил приглашение в Германию на работу в спектакле «Аида». Приготовился и должен был ехать, как мне вдруг в Госконцерте говорят: «От вас отказались». Ну отказались и отказались. Через некоторое время я пою в Зальцбурге, ко мне подходит один человек и говорит: «Зураб, а почему вы тогда не приехали на «Аиду»? Мы получили из СССР телеграмму, где говорилось, что вы советуете в качестве солиста взять певца из хора». О таких интригах нашего Госконцерта я не догадывался и был рад, что немцы мне их открыли.

– То есть сегодня солистам живется значительно легче…

– Гораздо легче. Поехал в Европу и пробуешься в один театр, в другой. Мои студенты поют в лучших театрах мира. «Метрополитен», «Ла Скала», «Ковент-Гарден». Я преподаю уже 45 лет в консерватории, и у меня замечательные выпускники.

– Многолетний педагог театрального вуза Александр Ширвиндт говорит, что если раньше студентов надо было раскрепощать, то теперь не мешает подзакрепостить. А что происходит в сфере музыкального театра?

– Музыкальная среда осталась консервативной. И когда ко мне приходят студенты, я вижу, что они немного боятся, потому что у меня авторитет. Боятся не физически, а волнуются, дрожат. Я стараюсь их успокоить, иначе ничего не получится. Авторитет все-таки остается. Я тоже волнуюсь, когда в зале сидят люди, которых я особенно уважаю. Мне хочется, чтобы выступление гладко прошло.

– А такие романтики, как в вашу молодость, сегодня появляются? Вы же в футбол играли, были инженером – это большая редкость для оперного певца.

– Футбол – народная игра, все гоняли мяч, поэтому для времен моей юности здесь ничего удивительного нет. Я в 16 лет попал в тбилисское «Динамо». Учился в 10-м классе и даже не надеялся занять место на футбольном поле, но попал в команду. А там вдруг понял, что буду петь. Сегодня таких ребят я не вижу, потому что очень мало площадок, где дети играли бы в футбол. Большинство курит и пьет пиво.