Враги-соратники

И он бесстыдно кривил душой, когда отрицал применение пыток, хотя уж кто-кто, а Курбский знал, что это ложь, и не сомневался, что изуверские пытки ждут и его самого, попади он в руки своего бывшего соратника. Это был бы для царя самый сладостный случай – дать волю своему садизму.

Но и сам Курбский немало притворствовал, когда, перечисляя свои военные победы, с чувством превосходства над царем утверждал, что все они добыты чистыми руками. Ведь и тогдашние войны невозможно представить без насилий, грабежей, казней, сжигания людей заживо и прочих средневековых прелестей. Обвиняя Грозного, Курбский говорит, что был его верным слугой, и на самом деле ревностно исполнял всё, чего хотел его повелитель, а порой действовал даже более безжалостно, чем требовалось, зная, что за это не наказывают, а награждают. Князь сам выдает себя, признаваясь, что был замешан если не во всех, то во многих жестокостях царя. Не разделяя их, он никогда бы так не возвысился, а скорее сам стал бы жертвой.

Книга одного из уволенных помощников Бориса Ельцина, генерала ФСБ Александра Коржакова, описывая разные кажущиеся неправдоподобными истории (хотя автора трудно заподозрить в творческой фантазии), наводит на мысль: а что, если бы президент не удалил автора? Да он держал бы язык за зубами и продолжал быть верным оруженосцем.

То же самое произошло бы и с князем Курбским. Его смелость весьма преувеличена и современниками, и нами, его потомками. Грубо говоря, он просто-напросто спасался, потому и бежал. А то, что в его письмах содержалась и правда, так эта правда была далеко не бескорыстной, и к ней тоже не стоит относиться с излишним пиететом.

Те русские поэты, которые при самодержавии обличали самодержцев, а в поздние советские годы, основываясь на исторических параллелях, воспевали сопротивление тиранству, – романтизировали образ князя Курбского. Но, хотя в нем действительно была доля романтики, скорее даже – авантюрности, свободолюбие бывшего соратника Ивана Грозного сильно приукрашивалось.

Однако, начиная с Н.М. Карамзина, пошла идеализация Андрея Курбского как первого разоблачителя тирании Ивана Грозного. Курбский стал мятежной иконой декабристов.

Кондратий Рылеев писал еще за четыре года до декабрьского восстания:



На камне мшистом в час ночной,

Из милой родины изгнанник,

Сидел князь Курбский, вождь младой,

В Литве враждебной грустный странник,

Позор и слава русских стран,

В совете мудрый, страшный в брани,

Надежда скорбных россиян,

Гроза ливонцев, бич Казани…



Поздней Алексей Константинович Толстой воспел трагизм бегства Андрея Курбского в балладе «Василий Шибанов», художественно воспроизведя обличения из Первого послания Курбского и отожествляя с беглым князем либеральную аристократию России, в том числе и самого себя, хотя бы в неосуществленных сновидениях:



«Царю, прославляему древле от всех,

Но тонущу в сквернах обильных!

Ответствуй, безумный, каких ради грех

Побил еси добрых и сильных?

Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,

Без счета твердыни врагов сражены?

Не их ли ты мужеством славен?

И кто им бысть верностью равен?



Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,

В небытную ересь прельщенный?

Внимай же! Приидет возмездия час,

Писанием нам предреченный,

И аз, иже кровь в непрестанных боях

За тя, аки воду, лиях и лиях,

С тобой пред судьею предстану!»

Так Курбский писал Иоанну.



Жаль, что такой гениальный поэт, как Владимир Маяковский, с поверхностным футуристским подходом разглядел в этой балладе только пародийность за счет как будто нечаянной потери точки в строке:



Шибанов молчал. Из пронзенной ноги…



В годы диссидентских процессов образ Андрея Курбского проецировали на наших правозащитников, таких, как А.Д. Сахаров или А.И. Солженицын, но это было незаслуженно высоким комплиментом бывшему вельможе, которого толкнула на протест лишь прямая угроза его жизни. Ни Солженицын, ни Сахаров и думать не думали о побеге с родины, а у вынужденных изгнанников просто выбора не было. В удушливой атмосфере запретов и притеснений созревал вызов государственному произволу. И вот в 1967 году молодой поэт Олег Чухонцев положил мне на стол в редакции журнала «Юность», где я был членом редколлегии по поэзии, совершенно непроходимые по конкретным цензурным обстоятельствам стихи «Чаадаев на Басманной» и «Повествование о Курбском». Там уже не было никаких аллюзий – замысел был предельно прозрачен:



Чем же, как не изменой, воздать за тиранство,

если тот, кто тебя на измену обрек,

государевым гневом казня государство,

сам отступник, добро возводящий в порок?

Тут была прямая связь со строчками из «Братской ГЭС» (1964):



О, только те благословенны,

кто, как изменники измены,

не поворачивая вспять,

идут на доски эшафота,

поняв, что сущность патриота –

во имя вольности восстать!



Чудом удалось пробить стихи Олега, но когда они в 1968 году появились в «Юности», то на автора и на журнал обрушился вал поношений, особенно в комсомольской прессе, уверявшей, что это не что иное, как ода предательству. Готовая к печати первая книга Чухонцева была рассыпана, и вышла она только в 1976 году под названием «Из трех тетрадей», где этих стихов, конечно, не было.

Д.С. Лихачев высоко ставил переписку Андрея Курбского и Ивана Грозного как документ уникального психологического и политического содержания, но и как новую ступень в рассвобождении самого русского языка: «На фоне общей, характерной для Средневековья безликости стиля литературных произведений стиль сочинений Грозного резко своеобразен… В нем как бы борются разные стихии языка, различное отношение к действительности; необычайная и очень горячая искренность – со зловещим притворством, чувство собственного превосходства над читателями – со сменяющим это чувство отношением к читателю как равному. В сочинениях Грозного сочетается стремление исправлять и наказывать силой – с желанием переубеждать и опровергать доводами разума, торжественность обращений – с просторечием и грубой бранью, сдержанность – с запальчивостью».

В Грозном сочетались качества обаятельно гипнотического оратора, легко внушающего людям свое величие, и импровизационная артистическая способность прибедняться, прикидываться то немощным, то полунищим. Так, однажды он вышел к крымским гонцам, требующим дани после разгрома его войск под Москвой, в каких-то непотребных лохмотьях. Он настолько часто притворялся больным, что, даже когда заболевал по-настоящему, ему опасливо не верили. Но, сыграв роль убогонького и хилого старичка, с ханжески разыгранным мазохизмом, он мгновенно мог превратиться в садистское чудовище и, по многим свидетельствам, принимал участие в кровавых забавах Малюты и его заплечных дел молодцов на допросах. Он устрашал всех вокруг молниеносностью своих решений. Мгновенно мог низвести любого боярина или воеводу до самых грязных унижений. Как намекает князь Курбский в своем Первом послании, одному из его верных псов, боярину А.Д. Басманову-Плещееву, даже пришлось пожертвовать собственного сына царю для личных утех – потом они оба были казнены.

Андрей Курбский лучше Ивана Грозного знал западную культуру, был сильнее в четкости, строже в композиции и внутренней собранности писем. Но порой дотошность его обвинений была несравнима с водопадной могучей щедростью царева размаха в низвержении оскорблений.

В этой переписке завязались многочисленные узлы противостояния западников и славянофилов, хотя вскоре своим гениально приглашающим примером А.С. Пушкин показал нам, что можно одновременно быть не только западником и славянофилом, но и бунтарем и государственником.

Однако, в сущности, всё противостояние советской власти с творческой интеллигенцией было как раз продолжением нескончаемого спора Ивана Грозного с Андреем Курбским.

С их переписки начиналось русское предлитературье.



* * *



Вот дача Олега Чухонцева.

До окон травой заросла.

Так жгуче крапива щекочется,

да вот пожалела, спасла

ту тропочку одиночества

подвымершего ремесла.



В поэзии рифмы как вымели,

и неоткуда их красть,

а следом за ними повымерли

и смелость, и нежность, и страсть.



И, может быть, опасается

того, что и он обречен,

очкарик павлопосадовский

из чеховских древних времен.



А муза его не разгадана,

пожалуй, еще никем,

вот разве что кроме Рассадина,

кто сам не разгадан совсем.



Ах, наше российское дачество,

где совесть – больное чудачество!

В калитку скребется весь день

похожая на чаадаевскую

почти позабытая тень.



И столько уж лет беспокоится,

на дачу стучась невпопад,

одна неразъемная двоица –

кто прав, ну а кто виноват?



Историей, сдвоенно явленной,

садятся на дачный диван

князь Курбский, изгнаньем придавленный,

придавленный властью Иван.



В их жизни – нет нежности, радости:

облыжно интрижные дни,

и перед собою оправдываются –

не друг перед другом они.



Ведь князя ничуть не царапало,

что сам он до первых опал

жестоким был в роли соратника

и в грех милосердья не впал.



Кто злее пытал и уродовал?

Кто меньше другого герой?

Кто больше изменник родины –

первый или второй?



И, с казнями, пытками, войнами

понятье греха потеряв,

был каждый неправым по-своему,

и каждый считал, что он прав.



Наш Пимен павлопосадовский,

а вдруг к твоей музе на суд,

от ненависти неспасаемые,

и Сталин, и Троцкий придут?



И, знаете, мне очень хочется

не князя и не царя,

а тропочки к дому Чухонцева –

она существует не зря.



Евгений ЕВТУШЕНКО