Антон Васецкий: Все, что может случиться с нами, выделяется правым Shiftом

Антон Васецкий родился 1983 году в Екатеринбурге (Свердловск). Окончил Уральский государственный университет.

Работал на телевидении, в электронных и печатных СМИ. Стихи печатались в журналах "Октябрь", «Уральская новь», «Урал», «Волга», «Дружба народов», "Homo Legens", «Арион»; в альманахах «Facultet», «Три столицы».

В Антологиях современной уральской поэзии, «Литературрентген» (2012).

Автор сборников стихов «Стежки», "Монтаж все исправит". Победитель Турнира поэтов на Нижегородском фестивале «Литератерра – 2007».

Куратор литературного проекта «Провинция показывает зубы». Постоянный участник совещаний молодых писателей Москвы и России.

В 2010-2016 гг. стихи Антона Васецкого использовались при постановке спектакля

«Красная ветка/поэзия мегаполиса» режиссера Кирилла Серебренникова и в рамках проекта МХТ «Круг чтения».

Член Союза Писателей Москвы.

Творчеству Антона Васецкого присуща новая поэтическая ткань, которая в стихах рождается из взаимоотношений людей и программных опций. Его поэзия насыщена новыми возможностями, связями, взаимоотношениями, порожденными информационной средой. Действия и решения компьютерных машин основаны на нечеткой логике, которая многовариантна, и, хочется надеятся, гуманистичнее привычного аристотелевского выбора "да-нет", "черное-белое", "кто не с нами, тот против нас" и пр.

Время в стихах Васецкого, точнее, временной дискурс привязки его строф, позволяет прочувствовать, что же происходит с нами сейчас, по-сложившейся традиции, опять в героическую эпоху.

Вместе с поэтом верится, что:

Не переживай насчет проводки,

Даже если вдруг перегорит,

это будут щитовые пробки,

А не что-то важное внутри.

или хотя бы приободриться:

не раскисай и держись.

Утром увидишь, как зыбко

первая дрогнет улыбка.

Вот твоя новая жизнь.

О творчестве поэта критик и воспитатель Ольга Машинец пишет:

"Стихи Антона Васецкого захватывают, увлекают, как кино или река с сильным течением. Каждое стихотворение – драма, новелла, метафора на нескольких уровнях, чуть недосказанная ... но в какой-то другой реальности, именно – реальности искусства.

Поэзия – гордое клеймо и высокая болезнь. Поэзия – не данность, а требует доказательств. И ... жертв.

... –альтернатива «нормальному», а значит искусственному, мёртвому и безликому, которое находит в стихах Васецкого вполне конкретный образ места...

Васецкий, как и многие поэты, ощущает себя «придатком» языка,

...путь Васецкого в бесконечных поисках новых языковых возможностей, что делает поэзию Васецкого узнаваемой, задаёт дальнейшее направление..."

Писатель Юрий Казарин нашел в стихах Антона Васецкого:

«музыку, голос и свою картину мира, достоверную в силу наличия в поэтической ткани не только признаков современной эстетики, но и этики, нравственных болевых точек и человеческого достоинства».

В предельном фокусе стиха Васецкого "вся наша жизнь - пропащий выходной".

Но чтобы попытаться что-то сделать, предпринять, надо принимать жизнь такой, какая она есть сейчас и на самом деле.

Сам поэт очень ясно видит, что происходит сейчас в поэтическом мире - видео-фильм:

И в то же время трогательно оценивает выход своих стихов на бумажном носителе:

"Книга – это уже не сжатый многостраничный файл, читаемый с экрана компьютера, а переплетенный из листов бумаги, пусть и небольшой томик, несет некий метафизический и даже мистический аспект. Люди, уже читавшие мои стихи в Сети, покупают сборник. Мы все-таки живем в мире вещей, и сборник стихов можно потрогать, носить с собой в сумке, дарить... И это гораздо приятнее, чем просто хранить несколько единиц информации на серверах."

И вот стихи:

* * *

Полный, всеобъемлющий покой.

Кафельный, недвижный, медицинский.

Словно зимний день в Северодвинске,

как сказал бы кто-нибудь другой.

Продолжая старый разговор,

я б не стал, наверное, поэтом,

если б не мелодия вот эта,

доносящаяся из-за штор.

Стоит резко выпустить тепло

из окна, и ты узнаешь тоже,

как подходит беззащитной коже

треснувшее с холода стекло.

Как юлят на детском языке

звуки, не оформленные в буквы,

и поет для заболевшей куклы

девочка со швами на руке.

АПРЕЛЬ

Кажется, я уже знаю и чувствую даже.

Очередная история кончится так же

странно, смешно (вставить недостающее) куце.

Чьи-то пути неизбежно, как швы, разойдутся

неаккуратным, но нерукотворным пунктиром

и затеряются где-то в районе Промира.

И растворится в диспетчерских мутных экранах

чей-то затылок, и снова замерзнут в карманах

чьи-то ладони, а с ними, прощанье минуя,

чьи-то запястья останутся без поцелуя.

Ведь сколько нитке ни виться колечком на палец,

вспомним, чьи линии сроду не пересекались,

кроме моментов, когда сдвинув серые шторы,

мы отключали с тобой все электроприборы.

* * *

Спотыкаясь и падая,

ковыляют вдвоем

утомившийся Павел,

изможденный Антон.

Через зимнюю реку,

чертыхаясь, бредут

по блестящему снегу

и черному льду.

Лишь луна светит бешено,

озаряя их путь

и печаль, что прошедшего

ничего не вернуть:

ни горящие губы,

ни восьмой полтишок,

ни оборванный грубо

телефонный звонок.

Не придумано средство

обойти эту грань.

баламуты и пьянь,

чтоб в коротком покое

упасть, замереть.

Все смотреть в ледяное.

Лежать и смотреть.

* * *

Все получилось честно, и притом

все получили по своим запросам.

Никто не вспомнит улицу и дом,

код 51#768,

небезопасный лестничный проем,

замок на три неполных оборота

и жизнерадостных наивных идиотов,

деливших эту комнату вдвоем.

Лишь губы станут повторять одно,

когда вдруг треснут и закровоточат,

сполна ощупав ледяное дно

безжалостной предновогодней ночи,

и выудят дурацкие слова,

которые, скорей, пристало сдуть бы.

Что кто-то что-то там свои права,

сплетая и развязывая судьбы.

* * *

Это и есть момент, когда слова образуют строчки,

а все скважины мира, проглатывая ключи,

предлагают на выбор: либо проследуй к точке

невозвращения, либо прикинься ветошью и молчи.

Снег десантируется на здания и дороги.

Утки упорно отстаивают застывший пруд.

Девушка с нижней полки бледные прячет ноги,

переживая, что вряд ли ее поймут.

Каждый узор пролегает так близко, что можно пальцем

определить неровности полотна.

Поезд слетает с рельсов, не доходя до станции,

и замирает дерево у окна.

И замирают турбины, вагоны, насыпи и откосы,

слипшийся гравий и черный, как небо, грунт

в остекленевшем воздухе, где прокручиваются колеса

и доставляют читателя вслед за автором в нужный пункт.

* * *

Никогда не ходи в гости к клоуну в штатских красных ботинках.

Не пробуй его еды, не пей напитков,

не подсаживайся на чудодейственный порошок.

Все начинается с малого: один обычный и одна средняя.

Затем ты стоишь одновременно

в две соседние.

Берешь дополнительно и мороженое, и пирожок.

Переходишь с детской на взрослую,

со стандартного на четвертьфунтовый,

с кисло-сладких на острые

и как будто бы

не успеваешь расходовать

желудочный сок.

Дальше – больше. Пустоту, разрастающуюся внутри,

не удается заполнить ни в два захода, ни в три.

Начинаются проблемы со сном.

Мир меняет углы, диагонали и ракурсы, словно

какая-нибудь телепрограмма про веселого клоуна,

с которым ты, впрочем, и так хорошо знаком.

Ты видишь его повсюду и даже, закрыв глаза,

различаешь улыбку, которую все чаще воспроизводишь сам,

размышляя о тайной сущности красоты,

о природе ее загадочной красноты

и желании все повернуть назад.

Вряд ли эта затея удастся, хотя как знать.

Главное – не забыть напоследок зайти опять,

если получится, встать одновременно в две,

все прокручивать и прокручивать в голове

до тех пор, пока не окажешься возле касс:

«Это в самый последний раз.

В самый последний раз.

В самый

последний

раз».

* * *

выводи меня порошком используй резинку

заведи себе сразу двух а лучше кошку или собаку

с длинным розовым языком чтоб любила просто

потому что ты есть из рук вон плохо не надо плакать

нам не встретиться в этом городе даже если

мы жить станем в соседних дворах или скажем больше

вдруг не выдержим где-то когда-то по телефону

назначая обедать прощаться теряться в толще

пролетающих мимо витрин заводных прохожих

научись различать за метр считай полоски

убивай одного ребенка внутри оставляй другого

вырабатывай низкий тембр меняй прически

и пока почерневшие ветви ломает вода в запруде

новых точек опоры нет и наверно уже не будет

* * *

Возвожу все, что помню, в квадрат, заключаю в куб.

Извлекаю три шеи, четыре запястья, один крестец,

чьи-то ноги в чулках, шесть затылков и пару губ.

Но ни глаз твоих, милая, ни подбородка не вижу здесь.

Ты решишь, что я та еще сволочь или подлец.

И, наверное, не ошибешься ни в первом, ни во втором.

Это чудное свойство явлений – менять свой вес

вместе с формой, объемами, сущностью и иногда – лицом.

Я не чувствую боли под ребрами, не боюсь

показаться кому бы то ни было глупым или смешным.

И, скорее всего, только сбитый погодой пульс

обличает сердцебиение, несвойственное другим.

Соответственно, если ты – призрак, то вряд ли мой.

Если – безумие, то прошедшее несколько лет назад.

Вспомни все, что ты знала о том, как попасть домой.

Заключи все, что вспомнила, в куб, а затем возведи в квадрат.

Я не знаю, что выйдет в остатке, какой маршрут.

И чего в нем окажется больше – кривых или, скажем, хорд.

Но пока почерневшие ветви еще отражает пруд,

постарайся закончить разгадывать свой кроссворд.

* * *

В каменных дебрях фабричных застав

труднодоступных, географически удаленных,

время сломило ногу, вывихнуло сустав

и развивается в рамках иных законов,

по умолчанию принятых неясно кем,

неясно когда, но, похоже, что именно здесь:

пацаны выбирают спортивное без эмблем,

коротко выстригают челку и бреют затылок весь,

имеют печатки, крестики, цепочки и т.д.,

гораздо реже – отпечаток законченных десяти,

иногда ходят стенка на стенку и на дискотеку, где

расслабляются и типа пытаются кого-то себе найти,

пьют дешевую водку в подъезде, навряд ли держат в уме,

что девяностые кончились, будто кошмарный сон,

и только дисплеи сотовых, мерцающие в полутьме,

соединяют их с настоящим через оператора Мегафон.

МАЙ

Карта космоса складывается из водяного пара,

речки, лягушачьего кваканья, поросшего мятой склона.

Семилетний мальчик гуляет по позвоночнику тротуара

между ребер деревьев и легкими двух газонов,

ощущая всем телом невидимую тревогу,

пропитавшую, словно кровью, начало мая:

до конца осталось совсем немного.

Мир дожевывает минуты, заранее все понимая.

Это резкое чувство пугающе и незнакомо.

И хотя оно вряд ли может быть выражено словами,

мальчик разворачивается и несется обратно к дому

рассказать обо всем поскорее отцу и маме.

А когда не поймут – укрыться лицом в подушках

и прижать колени к испуганному сердечку,

всхлипывая о своей вселенной: квакающих лягушках,

майских прогулках в парке и тумане, покрывшем речку.

ИЮЛЬ

Июль оборвался нежданно-негаданно,

как раз на тех самых волнительных кадрах,

когда Пушкарева выходит за Жданова,

а ты уезжаешь с Казанского в Гагры.

Вокзал каменеет, внимая развитию

сюжетных ходов и фрагментных повторов,

пока мы, забыв про присутствие зрителя,

захвачены жарким с тобой разговором.

Что в меру нечестно и даже бессовестно,

поскольку ломает структуру картины,

где в каждую сцену прощанья у поезда

включен поцелуй, беспощадный и длинный.

* * *

Бабка Зоя проснется от стука капель,

падающих из крана в чашку с остатками молока.

И услышит, как молодой поэт из Екатеринбурга чеканит сверху шаги,

размышляя, насколько красит кафель

выпотрошенная рука,

и раскрепощают ум выбитые мозги.

Это пошло не в меньшей степени,

чем говорить с собой, полагая, что в этот момент

за тобой следит дьявол, а, может быть, даже Сам.

Но молодой автор мечтает, чтобы при обработке в сепию

даже самый неинтересный фрагмент

его жизни давал фору тысячам кинодрам.

Главное – выбрать нужный способ

и совершить всего один правильный шаг,

не оставляющий сомнений в авторских честности и чистоте.

Это значит – убить в себе особь,

причем убить ее так,

чтоб успеть высказать те самые мысли и слова самые те.

Высказать, находясь вовне,

уже по ту сторону круга,

и при этом не оказаться раздавленным между строк.

Бабка Зоя умрет в тишине,

а поэт из Екатеринбурга

сядет за стол и напишет очередной стишок.

ФЕВРАЛЬ

Тебе это тоже снится. Молчи. Я знаю,

что значит гонять ноли в голове, а утром

лечить глаза заржавевшим настоем чая,

стараясь не думать о том, что зима абсурдна.

Ведь белое – это не больше, чем наносное,

когда красноту сбивает лишь только черный,

а веки вскрываются медленно, как обои

отходят от стенки у потолка в уборной.

* * *

Все, что может случиться с нами,

выделяется правым Shiftом.

Мы не встретимся на вокзале,

мы не пересечемся лифтом,

не столкнемся нос к носу в пробке,

не поедем друг к другу в гости.

Перелом черепной коробки,

несрастающиеся кости

наполняются новым смыслом,

вырезаются левой кнопкой,

вычищаются из регистров,

переносятся через скобки

переездов (читай: «побегов»),

пересудов (читай: «упреков»),

чтоб затем до скончания века

жить в Москве и все время окать.

***

Закон слияния полов

обилием крутых излучин

исправно вводит недоучек

в соблазн экстерном сдать любовь.

У каждой формы свой черед,

а также правила спряженья.

Все ощущают напряженье

в надежде получить зачет.

Язык немеет, сохнет рот.

И есть угроза встать на мину,

волнительную дисциплину

преодолеть пытаясь вброд.

***

Через час наши губы безжалостно будут обветрены.

Это значит, что в нашем запасе еще целый час,

чтоб гулять по Тверской, наслаждаясь последними метрами,

и, украдкой смакуя на вкус, как чужой Gauloises,

целовать аккуратно и нежно за родинкой родинку,

а потом перебраться в пунцовое из темноты.

У тебя никогда не бывало таких же молоденьких.

У меня никогда не бывало таких же, как ты.

Кем задумано все это чудо и кем наколдовано?

Будто через бинокль глазеешь в чужое окно...

На губах очень солоно, солоно, солоно.

На душе сразу грустно и весело. Странно. Смешно.

***

Когда промчится, как ужаленный,

рабочий день по этажу,

нетвердым шагом каторжанина

я на Тверскую выхожу.

И не пройду пяти буквально я

шагов из офиса вовне,

плывет машина поливальная

сквозь полумрак навстречу мне.

Пускай неделя шла несчастливо

и одолел душевный гнет,

она бибикнет мне участливо

и ближним светом подмигнет.

Наступит миг – устав быть актором

судьбы, на факты негустой,

я брошу все и стану трактором

с дорожной щеткой навесной.

Пойду греметь стальной брюшиною

по центру до скончанья дней,

и с поливальною машиною

мы не расстанемся моей.

***

прогресс замаскирован под процесс

анестезия

лезвие

надрез

для зрителей финал неочевиден

и в этом наивысший интерес

рывков не будет

важен плавный темп

неявно развивающихся тем

чьи векторы и после середины

должны остаться неисповедимы

метафоре не следует быть меткой

пока не хрустнет сломанная клетка

Монтаж все исправит

Глоторуков был неприятным типом.

При споре неизменно спрашивал:

«А что, если я дам тебе в морду?»

В классе его недолюбливали.

Сейчас уже и не вспомнить,

как он оказался у меня в гостях.

Скорее всего, мой школьный друг Вова,

с которым мы общаемся до сих пор,

встретил его по пути

и позвал с собой из вежливости.

Глоторуков казался растроганным

и долго не хотел уходить.

Родителей не было.

Мы слушали музыку,

ели пиццу,

болтали о том о сем

и, чтобы развлечься,

снимали это на видеокамеру.

Уже потом я узнал,

что у Глоторукова

не все гладко в семье.

После школы

он не стал поступать в вуз,

а пошел работать грузчиком.

Затем его следы потерялись.

Много лет спустя

я начал оцифровывать

старые видеокассеты

и мне попалась та запись.

На ней мы с Вовой

совсем юные и звонкие.

Лишь Глоторуков

омрачал атмосферу

своим присутствием.

«Монтаж все исправит», –

подумал я,

импортируя ролик

в видеоредактор.

Глоторуков оказался

очень удобным объектом

для удаления.

Не лез в кадр,

говорил только во время пауз

и даже смеяться умудрялся без ущерба

для общей аудиодорожки.

Как будто заранее знал,

что его вырежут.

Я был так доволен результатом,

что сбросил смонтированное видео

Вове со словами:

«Выпилил Глоторукова к черту».

В ответ Вова сообщил мне, что в среду

глоторуковские родственники

приглашают нас на поминки.

***

Только черный костюм.

Никакого другого костюма.

Прогуляться к мосту.

Замереть, к огражденьям чугунным

примагнитив больной позвонок

поясничный, как школьник,

что, последний звонок

ожидая, подпер подоконник.

Он, конечно, глубокий знаток

иссушающих болей,

злых депрессий, стреляний в висок,

вековых меланхолий.

Поражен острой формой поэзии,

словно холерой,

или ласковым лезвием

неходового размера.

Он стоит в переполненном зале

застыв, и картина

блещет перед глазами:

вернувшись назад через длинный

временной интервал,

он сравнит изменившийся город

с тем, который не подозревал,

что окажется дорог.

Встанет, как ресторан,

прогоревший на зимних дисконтах,

покосившийся башенный кран

на краю горизонта,

мост у речки у чертовой

с выряженным одиночкой,

нацепившим все черное

летом, включая сорочку.

***

Заходя в офисную столовую,

я каждый раз

слышу те же звуки,

вижу те же лица.

Кассирша снова включила

dvd с клипами,

снятыми еще до моего рождения.

Иногда мне становится не по себе,

как герою Богом забытого фильма,

который проживает один и тот же день.

Но, глядя, как кассирша

шевелит губами

в такт словам

о вере, любви и надежде,

я успокаиваю себя.

А что, если

гонять на репите

никому не нужные песни –

это и значит

быть самим собой.

Молодой человек...

Молодой человек начинает расходовать день,

освежившись под душем и втиснувшись в узкие плавки.

Он весьма приблизительно знает о творчестве Кафки,

а знакомиться ближе и поздно, и, в общем-то, лень.

Избегая смотреть в зеркала, как затравленный зверь,

молодой человек держит путь на простывшую кухню,

погруженный в тоскливые мысли, что скоро распухнет

до размеров, когда не пролезет в раскрытую дверь.

Прислонившись к холодному, словно презренье, стеклу,

молодой человек с ожиданием смотрит на землю,

но симптомы весны не видны, и все сущее дремлет,

с головой замотавшись в дырявый белесый тулуп.

И тогда, понимая, что бег невозможен, а с ним

невозможно сжигание лишних восьми килограммов,

молодой человек возвращается в душную ванну,

чтоб залечь до начала апреля и выйти другим.

**

Прошлое и будущее.

Любовь и смерть.

Сущее и небытие.

«Вырастешь – поймешь», –

говорили родители,

когда не могли

что-то объяснить.

Обманули.

***

Однажды это уже было со мной.

Лет двадцать пять назад

я так же лежал под одеялом.

Цеплялся взглядом

за спасительную полоску света.

Сжимался в комок от своей никчемности.

И слышал, как раздраженно бубнит телевизор.

Как сердито громыхает посуда.

Как зло приближаются шаги.

Я знаю, что будет дальше.

Сейчас женщина,

которую я люблю больше всего,

захлопнет дверь

и оставит меня в полной темноте,

не сказав ни слова.

***

Бедная спина, где твоя стена –

прислониться к, опереться на?

Сколько мы всего волочим с тобой:

школьный ранец изодранный голубой;

подростковых влюбленностей горький яд;

безнадежно испорченный аттестат;

муки вуза; отчаянный переезд

из порядком поднадоевших мест;

ипотеки фиксирующий бандаж

и остатки итоговых распродаж.

Капли пота спускаются вдоль хребта.

Чем порадует новая дверь вон та?

Сколько новых протрузий, фиброзов, грыж

ожидает, пока не досеменишь?

И, что грустно, кругом ни клочка земли,

где бы мы опереться с тобой могли.

***

Минус десять.

Безоблачно.

Тихо на Уралмаше.

Ничего,

что могло бы нарушить

земной покой.

Лишь фабричные трубы,

чернеющие от сажи,

диаграмму выводят

над площадью заводской.

Чертят так,

будто в цехе гудит

вовсе не центрифуга,

а детекторы лжи,

покрывающие весь квартал.

Вынуждая признать,

что с годами для старого друга

ты общителен слишком

и обременителен стал.

Кто придумал такие затишья

без вьюги и стужи

в горном городе,

где по ночам не горят фонари?

Неужели ты правда решил,

что кому-то здесь нужен?

Не молчи,

признавайся, дурак,

я сказал, говори.

Что-то хлюпает в глотке,

но голос уже не настроить,

чтоб ответить на этот

или другой вопрос.

Вот и стой,

словно чертов Эней

под стенами Трои,

цепеней

и вдыхай черный дым

глубоко, до слез.

***

Как рассказать про сизый воздух октября,

про зелень парка, преданную зря

безвременно скончавшемуся лету,

где тротуар надтреснут, словно альт,

а голый лед сверкает, как базальт,

и не прогнать оторванность вот эту.

Скорей бы выпал снег и все прикрыл

прикосновеньем невесомых крыл,

повсюду кистью пробежав малярной,

захватывая щели, и пазы,

и неизменный низменный позыв

чуть что – за регулярные стихи

хвататься, как за воздух, регулярно.

***

Растянувшись цепью напряженной,

будни приближаются к концу,

чтобы в тишине мужья и жены

замерли опять лицом к лицу.

Вот и мы, как дужки из вольфрама,

если взгляд под правильным углом

бросить к нам из-за оконной рамы,

спаяны с тобою за стеклом.

Свет подрагивает и мигает

от перенагрузок в эти дни.

Ни о чем не думай, дорогая.

Просто отдохни.

Не переживай насчет проводки.

Даже если вдруг перегорит,

это будут щитовые пробки,

а не что-то важное внутри.

***

Каждое утро

младенец

великодушно прощает

свою глупую маму

за все.

За подгузники.

За умывание.

За манеж.

За игрушки.

За шапочку.

За коляску.

За прогулку.

За купание перед сном.

Каждое утро

горькие слезы

негодования

на его лице

сменяет

улыбка надежды.

Может, хотя бы сегодня

эта сонная великанша

наконец-то возьмется за ум?

***

Иногда забывается, кто

и куда едет в этом пальто,

в этой обуви, в этом вагоне,

в бесконечном, как сон, перегоне.

Ни отбы-, ни прибытия пункт

не идет на растерянный ум

к телу в зябкой подземной глуши,

где кругом ни единой души.

Кто застыл и, расширив зрачки,

изумленно глядит сквозь очки

в отражение перед собой.

Не бросай меня здесь, милый мой.

НОЛИКИ-КРЕСТИКИ

Наверное, это блажь, невообразимый бред,

когда ты ни в склад ни в лад плетешься к себе домой,

а входишь в неясный раж, и хочется умереть,

чтоб только не заступать за этот порог ногой.

Вначале звучат слова, в начале всегда темно,

пока ты идешь пешком, не видя свое окно,

не помня родной балкон, пока не включили свет,

пока шелестит листва, в себя принимая след.

Наверное, это бес, а, может быть, даже черт

вселяет такую жуть и сеет такую боль,

проглядывая сквозь текст змеиным зрачком в упор,

что звуки свистят и жгут, как жгут, поперек и вдоль.

Язык показал язык, замкнулся в кольцо виток,

оставив неровный стык запрятанным между строк,

крюки замыкая в круг под громкий и мерный стук.

Похоже, что буквы врут. Но это нелегкий труд.

***

Герои рождаются раньше, чем их сюжеты.

Бывает иначе, но это большая редкость.

Пока демиург меняет теченье Леты

и делает фокус-покус, и строит резкость,

ступая на скользкий путь из таких развилок,

что мало какой скакун сохранит подковы,

герой уже дышит сзади ему в затылок

и держит в руках кастет, ко всему готовый.

***

В Москве снова полный и безоговорочный ноль.

Покуда студентка филфака зубрит Пастернака,

ей в сердце впивается новая сладкая боль,

и хочется плакать.

Сюжетные линии комкая с черновиком,

заполненным строчками до неприличия тесно,

склониться над белым, как платье невесты, листом

и броситься в бездну.

В покрытое заледенелым узором стекло,

где талой свечи догорает дрожащее пламя.

Писать упоительно, чисто, легко и светло,

но завтра экзамен.

***

Круг замкнется в 12 с учетом погрешности в не-

полных пару секунд, а точнее – одну с половиной.

Ошалевшая муха опять пролетит по гостиной.

Рассекая сетчатку, в глазном искупается дне.

И опять, не проделав свой путь даже до середины,

обнаружит за тюлем окно, а себя в западне.

В голове зазвенит, отдавая по нижним резцам.

В этом звоне сольются такие тревога и мука,

что навряд ли для определения этого звука

можно выбрать слова кроме тех, что придумаешь сам.

Ты потянешься к ручке фрамуги, чтоб выпустить муху,

и увидишь себя по ту сторону стекол и рам.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

Год за неделю, день за полчаса,

и всюду крошки.

На стол течет кофейная роса

по чайной ложке.

И, обрываясь жирной каплей вниз,

темнеет небо.

Пойдем на Чистые глазеть на птиц,

кормить их хлебом.

Как вариант – на новое кино,

что покороче .

А после – полусладкое вино

до самой ночи.

По первой, по четвертой, по восьмой.

В дугу, как черти.

Вся наша жизнь – пропавший выходной.

Забудь о смерти.