Posted 4 июля 2020,, 07:27

Published 4 июля 2020,, 07:27

Modified 7 марта, 14:52

Updated 7 марта, 14:52

Андрей Санников: и Бог не приведи — взлетит...

Андрей Санников: и Бог не приведи — взлетит...

4 июля 2020, 07:27
Один из основателей «Уральской поэтической школы» Андрей Санников в июньском номере журнала «Знамя» опубликовал замечательную подборку стихов. И это прекрасный повод — поскольку в ближайшее время его Творческих вечеров в Москве, по известным причинам, не планируется — чтобы рассказать о его творчестве.

Сергей Алиханов

Андрей Санников родился в 1961 в городе Березники, Пермской области. Окончил Уральский государственный университет, стажировался в МГУ.

Стихи публиковались в журналах: «Знамя», «Октябрь», «Континент», «Дети Ра», «Футурум-АРТ», «Урал», «Воздух», «Золотой век», «Poezia» (Италия), «Несовременные записки», «Крещатик» (Германия), «Плавучий мост» (Германия), в альманахах «Золотой век», «Низкая вода», на Евразийском журнальном портале «МЕГАЛИТ» и других ресурсах Сети.

Автор поэтических сборников: «Прерафаэлит», «Подземный дирижабль», «Луна сломалась. Лёгкие стихи», «Ангельские письма» (издательство «Анастасия», Нью-Йорк), «Мирись. Прощайся», «Зырянские стихотворения», «Стихи», «Мирись. Прощайся».

Ведущий поэтического семинара «Клуб «ЛебядкинЪ».

Поэтическое творчество отмечено: Лауреат Бажовской премии, Лауреат премии А.Л. Решетова.

Председатель Ассоциации неправительственных организаций Урала «Гражданский контроль».

Член Союза писателей России.

Живет в Екатеринбурге.

Стихи Санникова печатаются в русскоязычных издательствах многих стран, и Андрей Санников один из первых поэтов, который обратил внимание, что вся современная поэзия, как явление, существует в сужающемся диапазоне человеческого внимания.

Генерируемая информация настолько велика, что, если бы данные — за один только год! — по-прежнему хранилась на флоппи дисках, то эти маленькие диски могли бы покрыть территорию Канады 30 метровым слоем. Поэтому, в подавляющем большинстве случаев индифферентность читателей поэзии порождена защитной реакцией - невольно читатель «сужает понемножку пресыщенные глаза» (Ходасевич), исключительно чтобы только уберечь свою психику от информационной перенасыщенности мира.

Поэтам — отныне и навсегда! - предстоит творить в новых цивилизационных условиях, бороться с дефицитом внимания, и с перезагруженностью человеческой памяти. Андрей Санников поразительным образом уловил, и даже воспользовался этими цивилизационными трендами в своем творчестве. Яркая выразительность, парадоксальность мышления, своеобразная трагическая и трогательная интонация свойственны его просодии:

Печальная моя, зачем ты здесь?

Глаза белы и светятся запястья

твои, любимая. Ты знаешь, есть

спокойная, простая рифма – счастье.

Но и несчастье – в рифму. Разве нет?

Какая разница? Вот странность – наше время

не движется, в нём ни часов, ни лет,

не движется. А мы в нём? Да, наверное,

передвигаемся. Но время непомерно…

Современные образы Андрея Санникова узнаваемы и в тоже время, парадоксальным образом первозданны. Все в его текстах по большей части названо своими именами, аналогий нет - ни возвышающих, где Арион по-пушкински «таинственный певец», ни понижающих, как в исходнике греческого мифа, где тот же Арион - это бродячий прибрежный гастролер, которого за выступление одни удачливые пираты-морячки наградили сундучком с сокровищами, а другие ограбили и отняли этот сундучок, а бедолагу выбросили в Эгейское море. У Санникова с первого же мгновенного прочтения все узнаваемо, понятно, и сразу запоминается!

Негромким, вдумчивым и проникновенным голосом Андрей Санников привлекает слушателей, и ведет их в свой внутренний мир - видео:

Строчкам не помеха ни фоновая картинка из окна во дворы между пятиэтажками, ни постоянно работающий в углу комнатенки «ящик». Стихи поэта живописуют все шумы —прямо на журнальной странице! — вдруг оживают, словно юморной видео-сюжетик «тик-тока» на зажатом в ладони смартфоне:

среди дощатых пирамид

покрашенных зеленой краской

стоит железный вертолет

а в нем какой-то идиот

наполовину скрытый маской

он то глядит то не глядит

и он то дышит то не дышит

не приведи — он нас услышит

и Бог не приведи — взлетит…

Поэтический троп передает — один в один! — все как оно есть на самом деле! Мое внутреннее отношение к невероятной нелепости происходящего — формируется строчками поэта! Подобные стихи могут победить в борьбе за читательское время и внимание.

О творчестве Андрея Санникова вышло множество статей.

Поэт и критик Юлия Подлубнова в книге о современной уральской поэзии «Неузнаваемый воздух», пишет: «...в каждом стихотворении чувствуется фирменный стиль поэта, работающего… в пространстве прозрачного смысла и одновременно прибегающего к тонкой нюансировке и сюрреалистическим сдвигам… объединены общим уральским хронотопом с его непреложной маргинальностью и суровостью.

Леса, горы, реки, камни, снега, ямы (челябинские исконные? или березниковские провалы?) — не просто составляющие уральского ландшафта, но существенные элементы неоготической и неоэтнической атмосферы… что добавляет поэтической речи дополнительные смыслы и еще большую глубину...».

Наш автор поэт, критик и литературовед Данила Давыдов отметил: «Радикализм стихотворений Санникова в их одновременных лаконизме и герметичности. Стихотворение предстаёт замкнутым объектом. Можно искать иронию, можно – примитивизм, но целостный эффект связан в первую очередь с созданием произведения как такового, вещи...».

А вот что в беседе с Анной Сапега сказал сам Андрей Санников: «Поэт — это человек, совершающий подвиги, понимаете? Поэты (нормальные поэты) создают сущности, которых до этого не было. Стихи (вне зависимости от длины текста) — это такие громадные предметы, это ландшафты. Поэты изменяют равновесие, плотность, прозрачность происходящего в мире, подземные материки перетаскивают с места на место!..».

Поэт и критик Елена Колесниченко отметила: «В каждом стихотворении Санникова природа — не пейзаж или фон, она живая, в лучших традициях поэтической натурфилософии (Заболоцкий)... поэт Санников выстраивает свою вселенную: все в ней двойственно, половинчато, все не совсем то, чем кажется... Вверху, над границей воды, — мир земной, реальный; внизу — в отражении — ирреальный… тоска по утраченной духовной родине, по утерянной связи со своими корнями становится лейтмотивом...

Цивилизация приходит в счастливый некогда мирок, где человек жил в гармонии с природой и собственным прошлым, — приходит и замораживает кровь, перерубает пуповину, уничтожает память... вся уральская традиция — такие же соседи современного поэта, унесенного временем на другой берег Леты, и Санников это хорошо осознает, работая с традицией…».

Замечательные результаты этого творческого труда — стихи:

* * *

внутри несытных рябоватых рек

чего-то ищет смотрит человек

рукав засучит сунет руку в реку

и кто-то пальцы тронет человеку

и из воды пойдя кругами вдруг

потянутся к нему десятки рук

стесняющихся тёплых и печальных

на каждом пальце в кольцах обручальных

лицо им подставляет человек

смеётся плачет говорит про снег

горит костёр на низком берегу

начнётся снег костёр горит в снегу

* * *

С. И.

холодно а было тепло

(кровь хрустит как будто стекло)

вот и наступила зима

(ходят по Усолью дома)

ночи или тёмные дни

(в небе дыры или огни)

* * *

Дни ещё довольно тёплые –

не то, что ночи.

У меня в расцарапанном городе

начинается осень.

Всё ещё очень похоже

на летнее. Но, всё же –

уже похуже,

поплоще,

потемней.

И душа-то

моя дощатая

к вечеру постепенно зябнет.

В ней,

в стружках, на самом дне

лежит несколько яблок.

* * *

Печальная моя, зачем ты здесь?

Глаза белы и светятся запястья

твои, любимая. Ты знаешь, есть

спокойная, простая рифма – счастье.

Но и несчастье – в рифму. Разве нет?

Какая разница? Вот странность – наше время

не движется, в нём ни часов, ни лет,

не движется. А мы в нём? Да, наверное,

передвигаемся. Но время непомерно.

Хотя – немеряно. Какой судьбой

мы вместе связаны? Вагон без окон

(и без дверей). Куда он нас с тобой

увозит? Знаешь? Никуда? Далёко?

Ты включишь свет – искусственный. Легко.

Легко ли. Тяжело ли. Не привыкну.

Что с нашей жизнью делается? Что?

Ты говоришь, что и несчастье – в рифму.

* * *

Окостеневшие верёвки,

остекленевшее бельё.

Мир в заморозки так подробен –

как небогатое жильё.

Как будто кошки на деревья,

балконы влезут на дома.

Простой замок на нашей двери

копейкой отопрёт зима.

И через силу, еле-еле,

мы, сидя в кухне, говорим.

И на черствеющую землю

намазан тощий маргарин.

* * *

Рисунок линий на моей ладони

стал деревом у твоего окна.

Ты приложи ладонь к стеклу и вспомни

меня, когда одна.

Но ты упросишь – этот тополь свалят.

Беззвучно свалят, как в немом кино.

Потом – зима. И холода настали.

И заросло окно.

* * *

Седые дни. Экзема января.

Нет стёкол – в рамы вклеена бумага:

от летописи до календаря,

от Рюрика до крейсера «Варяга»

с привычным ощущением вины

события сбываются привычно.

Перебираю лествицу страны,

перевираю сны косноязычно.

Всё совпадает намертво, когда

подсолнечна парча, крылаты плечи,

легка, светла, серебряна вода,

но только мне от этого не легче.

Пусти меня, измучившийся звук,

листва латыни, лето славянщизны.

Кто мне закрыл глаза ладонью вдруг –

я угадал. Но это стоит жизни.

Поэзия. Экзема января.

Эпилептический припадок птичий.

Слепой, с самим собою говоря,

иглой в оконную бумагу тычет.

* * *

Идёт подводный снег

у мира в кинескопе.

А кинескоп-то сел.

На новый не накопим.

И вакуум зимы

так медленно зияет,

что можно всё забыть,

что можно всё оставить,

разглядывая снег,

идущий через тело.

А сердце – только хлеб.

А сердце – только слева.

* * *

… Я не люблю – о ремесле. Но две

пугающие совпаденьем строчки

скорее говорят не о судьбе,

а говорят о медленной отсрочке.

Обилен Бог, а на миру – страшней.

Заглянешь в этот вытянутый воздух –

щепа на птичьих крыльях у теней,

летящих парой, но как будто – порознь.

Когда на небо смотришь, то глаза

его почти не видят – будто лопасть

проносится – а разглядеть нельзя –

и помнишь только тесноту и лёгкость.

* * *

Этими ночами

на небе легко:

белый отпечаток

кружки с молоком.

Тихий и холодный,

ясный и простой,

четырёхугольный

мир стоял, как стол.

Кашляющий тополь

за столом сидел.

На свои ладони,

кашляя, глядел.

* * *

По всем мастерским, где художники пухнут в грязи,

как дети от голода, если у взрослых есть войны –

дай руку! – и я поведу тебя. Только гляди:

я предупреждал тебя. Предупреждал тебя. Помни.

По всем городам, где катается каменный шар,

ломая дома, обдирая железо до крови, –

нет, не закрывай глаза – я тебя предупреждал.

Я предупреждал тебя, предупреждал тебя – помни.

По рельсам нагретым, внутри поездов,

везущих тротил и дешёвое тёплое мясо –

мы будем идти, ощутимые, как длинный вздох.

Не бойся, ведь я тебя за руку взял, не пугайся.

По этой стране, мимо белых поленниц зимы,

по этой земле, по золе, пересыпанной снегом,

мы будем идти и идти, невредимы, одни,

под этим, начавшимся как бы неявно – гляди –

молочным, обильным и всё заливающим светом.

* * *

Тревога – это белый гвоздь любви,

который заколачивают в сердце.

Дыхание, проваливаясь сверху,

теряет очертания свои.

Любовь неназываемо страшна.

Она – как будто облучённый город.

И пахнет йодом порванное горло.

И речь мучительна и не слышна.

* * *

Вот город, протекающий насквозь,

поставленный как будто наискось –

здесь окна провисают и, касаясь

стеклом асфальта, смотрят сквозь асфальт,

сквозь гравий, глину, и в такую даль

они глядят, что даже я пугаюсь.

Что даже я. Наклонные полы,

стекающие в узкие углы, –

в них гвозди, содрогаясь, рыбьей стаей

перемещаются вдоль половиц,

но сносит их куда-то вбок и вниз,

в такую даль, что даже я пугаюсь…

* * *

Как хорошо, когда в пустых лесах

летает улыбающийся страх

и под руку, как Блок и Гумилёв,

гуляют мертвецы среди стволов,

цитируют себя и, например,

про стихотворный говорят размер.

Во вторник страх мне вот что рассказал:

что книга есть не поезд, а вокзал,

где голос объявляет в микрофон,

какой состав и на какой перрон.

Как все куда-то кинутся бежать!

Начнут в дверях толкаться и визжать!

А выбегут – стоят в пустом лесу,

держа детей и вещи на весу.

Астроном 1

водяные знаки на Луне

разные на каждой стороне

с этой стороны видна собака

(без ноги) у мусорного бака

а на той какое-то лицо

у которого во рту кольцо

Астроном 2

куда ты смотришь из трубы

на эту страшную Луну

и деревянные столбы

которые как в ту войну

урчит и свищет соловей

смеются женщины во сне

солдаты десяти кровей

стоят рядами на Луне

придёт затмение Луны

солдаты станут не видны

Свалка

прозрачные мясные тополя

(у каждого в кишечнике земля)

идут через какие-то поля

а в небе вместо разных облаков

немного целлофановых кульков

* * *

Птицебыки слезятся ночью

и в стёкла спальные глядят.

Они летают, но не очень

и то, когда отводишь взгляд.

К ним ходят женщины большие

с тремя глазами и без рук,

простоволосые, босые,

не для любви, а для разлук.

* * *

Где-то ночью книжка плачет,

очень хочет быть живой.

Вероятно – это мальчик

с повреждённой головой.

И кому он будет нужен,

если я умру возьму?

Типа кто обед и ужин

или денег даст ему?

Русская литература –

сумасшедшая жена.

В позапрошлом вышла, дура,

из девятого окна.

* * *

А ангелы мои

с прозрачными устами

стояли у двери

и трогали глазок,

и в скважину замка

дышали голосами

«открой нам, ну открой

и спой ещё разок

о нежных городах

из вяленого мяса,

о тайных деревнях,

сплетённых из травы» –

настаивали вы,

а я себя стеснялся

и пел, не поднимая головы.

* * *

Кошка ходит и боится,

в комнате светло.

Вот июнь – июль продлится –

и тогда свезло.

На дворе стоят качели,

кто-то в них сидит.

Говорит, что не успели

и на нас сердит.

* * *

О, полиэтиленовые крылья!

Лететь нельзя, а вы меня закрыли!

Таскаю вас и постепенно горблюсь.

Всё больше вы и, в общем, что за совесть.

Но по ночам – у дочери в балкон

я выхожу и вылетаю вон,

в навязчивый, обширный, как Свердловск,

двуглазый сон. И запах – будто воск.

Лети. Лечу. А полиэтилен

как воды плещет около колен,

а над церквами и над гаражами –

нежгущееся, мажущее пламя.

Потом я прилетаю и курю

и сам с собой полночи говорю.

Спаси, Господь, я лживый ангел твой.

О, ветер – полиэтилен, не вой.

О, ветер! Приношу подмышкой слово –

вот скоро. Вот сейчас. Вот всё готово.

Вот слово и – я не Тебя боялся.

Вот все ушли. Не бойся. Я остался.

* * *

Господь не оставляет нас

и держит руку на затылке

у каждого в подземный час.

Ты пьёшь из горлышка бутылки

и закрываешь, о, глаза.

О, посиди, смотри мне в шею –

со всех со четырёх вода.

Темно. Темно. Я не успею.

* * *

Носишь сердце, прикасаешь руку

к снегу на заснеженном кусте.

Позвонишь уехавшему другу,

спросишь – как погода в Элисте?

Жизнь идёт, как тихая собака

рядом и глаза у ней белы.

Помнишь, здесь была большая драка –

а теперь здесь пятна от золы.

Города, похожие на горе –

например, Челябинск или Тверь.

Даже если лучше будет вдвое –

всё равно всё будет, как теперь.

Только это ничего не значит.

Я хотел быть счастлив – и не смог.

Каждому, кто говорит и плачет,

кажется, что он не одинок.

СОЛДАТСКИЕ ПЕСНИ

1.

среди дощатых пирамид

покрашенных зеленой краской

стоит железный вертолет

а в нем какой-то идиот

наполовину скрытый маской

он то глядит то не глядит

и он то дышит то не дышит

не приведи — он нас услышит

и Бог не приведи — взлетит

2.

это золотая медсестра

у нее из золота прическа

у нее из золота рука

у нее из золота расческа

только знаешь — у нее глаза

из другого сделаны металла

из простого серого свинца

и она ни разу не моргала

Маленький город

Жестяная осень. Дождик льёт.

Жизнь куда-то, сгорбившись, идёт.

А идёт куда-то в магазин

(магазин под номером один).

А идёт за белою мукой.

А в кармане маленькой рукой

держит деньги в тёмном кошельке.

Где-то поезд крикнул вдалеке.

* * *

Когда, наклоняясь, темнеет и мокнет закат,

а ветви деревьев, как белые локти, лежат

на длинной земле, под которой видны города,

где мёртвые ходят за хлебом и смотрят сюда —

тогда начинается чинное горе ночей:

часы на руке — как бы стук по тарелкам ножей,

шуршание книги — как будто ладонь о ладонь,

а выключишь лампу — останется чёрный огонь,

который подвинется ближе и смотрит в глаза,

и станут стучать за стеной по стене образа,

и веретеном этот голос, вращаясь, поёт.

Ты спишь до полудня, заткнув кулаком себе рот.

* * *

и в нищем сентябре

в протянутом июле

в белёсом августе

повсюду ты одна

сидишь среди дерев

на деревянном стуле

и улыбаешься

как будто из окна

"