Композитор Максим Дунаевский

– Максим Исаакович, над чем вы сейчас работаете?

– У меня в «производстве» два фильма. Один из них – «Уланская баллада» – посвящен 1812 году. Это большая экранная лента, во многом музыкальная. И еще я работаю над музыкой к мюзиклу по нашей сказочной классике – «Аленький цветочек», – постановка «Театриума на Серпуховке» под руководством Терезы Дуровой.

– Композитор, который создает произведения для спектакля или фильма, обладает правом вето на интерпретацию своей музыки?

– Вообще, имеет право. Правда, если возникают какие-то спорные моменты, композитору отстаивать в суде свои права крайне сложно. И у меня такой случай был. Несколько лет назад я написал «Алые паруса», и Российский академический молодежный театр под руководством прекрасного режиссера Алексея Бородина захотел поставить этот мюзикл. Но поставил не как мюзикл, а как некое сочинение с музыкой. И из-за этого у меня был серьезный конфликт с театром. Спектакль по моей инициативе через суд мог быть закрыт. Но «Алые паруса» «разошлись» по стране, спектакль поставили в нескольких музыкальных театрах – в Екатеринбургском театре музыкальной комедии, в новосибирском «Глобусе», в пермском «Театре». Появились, что называется, эталонные постановки с великолепной сценографией, прекрасным музыкальным материалом, живыми оркестрами – в общем, так, как должен исполняться мюзикл. И я, естественно, решил не трогать РАМТ. Но в принципе проблема интерпретации оригинальных произведений в нашей стране стоит довольно остро. Хотя в Америке она решена полностью.

– Каким образом?

– Первый спектакль – эталонный – ставится под патронатом и полным контролем со стороны автора и продюсера, а только потом продаются лицензии на полные копии этой эталонной постановки. У нас тоже это практикуется: покупаются на Бродвее эти дорогостоящие лицензии, но они полностью защищают авторов и постановщиков от произвола. В Москве идут такие копии – «Красавица и Чудовище», «Мамма миа», «Кошки», «Чикаго», сейчас ставится «Русалочка».

– Кстати, об интерпретации. Как вы относитесь к новым, зачастую крайне смелым веяниям в современном искусстве?

– Могу сказать только одно: если это убедительно, если это сделано от всей души, а не от головы, как это бывает в 90 случаях из 100, то такие «эксперименты» имеют право на жизнь. Но у нас ставится крайне много спектаклей именно «головных», которые перелицовываются ради перелицовки. Я не понимаю оперных перелицовок, опера – это классический жанр. А талант, например, режиссера Дмитрия Чернякова должен выражаться в том, чтобы интересно поставить классическое произведение в том виде, в котором оно было задумано. А не придумывать шпионский детектив для Тристана и Изольды. Но могу привести обратный пример. Все знают «Лебединое озеро» Чайковского. Этот балет пережил уже столько классических постановок, что не перечесть, и его все равно продолжают ставить. В Лос-Анджелесе я пошел на «Лебединое озеро» – постановку знаменитой лондонской балетной труппы – и увидел балет в совершенно другом виде – в виде сновидений молодого человека, которому снится вся эта история. Сновидения эти носили гомосексуальный характер, а всех лебедей в спектакле танцевали мужчины. И конец был трагическим – белый лебедь погиб от невероятной любви. Но самое главное здесь – не гомосексуальная история, а грандиозная убедительность, с которой она была сыграна. Кроме того, оказывается, создатели этого балета воспользовались одним из вариантов Чайковского с трагическим финалом, который не был принят в советское время за основу. Плюс в постановке использованы моменты из биографии самого Чайковского, которую мы узнали не сразу, поскольку советская идеология скрывала факты его жизни. Я вскочил, орал «браво!», «бис!», хотя меня трудно заподозрить в гомосексуальных наклонностях.

– Как вы, человек, который написал столько потрясающей музыки к прекрасным фильмам, оцениваете состояние современной киномузыки?

– Современной киномузыки в нашей стране просто не существует. А та, что есть, находится в совершенно плачевном состоянии. Продюсеры и режиссеры совершенно непрофессионально относятся к музыке – их отношение основано не на знаниях, а на каких-то субъективных ощущениях. И на дешевизне. Поэтому они ограничили себя ребятками, которые готовы на все – только бы в больших количествах писать музыку к сериалам и фильмам, не умея, не обладая нужным багажом знаний и профессионализмом. И это разрушило наше кино абсолютно. Потому что зритель интуитивно «отворачивается» от фильма, в котором звучит плохая музыка. Даже если хороши режиссер и актерский состав. У любого американского фильма, даже среднего, всегда классно сделанная музыка. Эти мелодии не всегда запоминаются, как хотелось бы, но, во всяком случае, они профессионально и с размахом сделаны, и это всегда придает дороговизну фильмам.

– В Америке саундтреки к фильмам – целая индустрия…

– И диски с саундтреками с удовольствием покупают. Это очень хорошая доходная статья для любого фильма.

– А в какой момент произошел этот перелом, когда создатели фильмов перестали уделять должное внимание хорошей киномузыке?

– Думаю, перелом произошел в эти проклятые 1990-е годы, когда все рухнуло – искусство, театр, кино – и появились случайные люди, которые взяли в свои руки продюсирование (и до сих пор этим занимаются, к сожалению). У нас по пальцам можно пересчитать продюсеров, которые знают свое дело. В основном – непрофессионалы, которые и в кино-то особо не разбираются. И они подумали: «Что такое музыка?» Можно заплатить, бросить кость любому, он и напишет что-нибудь. И музыка в кино сравнялась с раздражающим шумом, стала неким фоном. Думаю, пока взрастет поколение продюсеров, которые поймут значение музыки в кино, пройдет еще немало времени.

– Получается, профессия кинокомпозитора полностью обесценилась…

– Знаете, в Америке (я постоянно ее привожу в пример, поскольку прожил там девять лет и о многих вещах знаю не понаслышке) в титровании есть такое понятие «red line». Имена, которые выше этой red line, – это люди, создающие кино, а ниже – это наемный персонал. И там композитор априори находится выше этой линии. А в нашей стране кинокомпозитор уже давно не играет никакой роли, не является членом группы, которая создает фильм. Он уже давно наемное лицо, которому бросают копейки. Сегодня композитору намного выгоднее работать в театре, чем в кино, хотя всегда было абсолютно наоборот. Потому что театр – это искусство, а ради искусства можно было потерпеть, так сказать, меньшие деньги за свой труд. А сегодня все наоборот. Театр может платить композитору значительно больше денег, а вместе с отчислениями от показов получается вполне приличная сумма. И на это прекрасно можно жить. Поэтому сегодня у нас пробудилась музыка в театре, и полностью провалилась музыка в кино. Потому что нельзя опускать композитора до уровня десятого ассистента второго помощника режиссера.

– А если говорить в целом, на ваш взгляд, в музыке на сегодняшний день происходит что-то интересное?

– Вы знаете, у нас абсолютный застой. Потому что нехорошие процессы, которые отмечаются в кино, на самом деле происходят везде. Театры держатся на авторитетах своих руководителей. Худруки уйдут, не дай бог, и театры тут же «загнутся». Кино в вообще непонятной ситуации находится. Оно само по себе в ужасающем состоянии, не только в музыкальном плане. Ведь должна быть государственная политика в области культуры. Она не должна ограничиваться «подачками», которые наше государство иногда «кидает» деятелям культуры. Министерство культуры должно стать Министерством культуры, чтобы творческие деятели понимали, что есть к кому прийти, есть с кем обсудить серьезные системные проблемы, возникающие вопросы. Уважаемая и авторитетная профессия композитора, если говорить о музыке, в нашей стране вообще низведена, ее не существует. Все лучшие композиторы сегодня работают и творят на Западе. Разве этого никто не видит? Разве не стыдно от этого? Есть несколько композиторов, которые еще «барахтаются», пытаются что-то делать, но, думаю, постепенно и это сведется к нулю. Приходится констатировать: увы, но наша культура никому не нужна, она не финансируется на должном уровне, на нее не обращают внимания, а о проблемах только говорят.