Режиссер Дмитрий Крымов

– С момента первой постановки с первым набранным вами курсом художников прошло довольно много времени, у вашей Лаборатории теперь внушительный репертуар. Появлялось ли желание хотя бы для себя сформулировать то, что вы делаете?

– Несколько лет назад мы с моими студентами ездили в Америку. Нас попросили провести мастер-класс, рассказать о том, что мы делаем, показать какие-то этюды. И я понял, что меня это злит. Я не хочу формулировать то, что делаю, – боюсь. Не хочу определять рамки, направление, дорогу. Мне нравится не понимать, но идти интуитивно. Если раньше то, чем мы занимались, было почти шуткой, сейчас занимает сто процентов времени. Первоначально, что имелось под рукой и казалось мне привычным, то я и использовал без каких-либо научных баз. Если нам отвели маленький зальчик на вокзале под названием «театр художника» – хорошо, так спокойней, меньше суматохи, меньше народа придет. На мой взгляд, нет театра художника, есть просто театр – довольно широкое понятие. Конечно, были какие-то крупные художники на Западе, которые, не являясь профессиональными режиссерами, пользовались тем, что умели лучше всего – создавать визуальные картинки. Однако режиссер – это не тот, кто слова учит актеров говорить. Это тот, кто выстраивает сценическое действие, динамику. Вот и я стараюсь выстраивать в спектакле некоторое действие. И всегда опасаюсь того, чтобы наши придумки не ограничивались только набором красивых, нескучных вещичек. Но все-таки не люблю, когда меня называют режиссером – не учился, не хочу присваивать себе чужую профессию. Я художник, это предполагает особое самочувствие. Режиссером был мой папа. Внутри меня есть стремление к гармонии, к ней же стремлюсь в спектакле.

– Вы считаете, что театр дает вам неизмеримо больше возможностей, чем живопись?

– Когда я смотрю свои старые каталоги с выставок, слайды, то думаю: что меня водило? Я словно делал круговые движения. Но не нашел там нужного «сквозняка». Что-то брал у одного художника, что-то у другого, придумывал, наверное, что-то свое. Мне кажется, картин семь точно хороших я написал. Их нельзя повторить. Как ни смешно, первым моим сюжетом стали похороны. Рисовал картину после смерти папы. И очень долго потом этот мотив, когда два человека укладывают, упаковывают кого-то во что-то, или когда рояль несут, даже когда шкаф выносят, возвращался и до сих пор возвращается. Я остался прежним. В театре испытываю те же самые чувства, думаю над теми же темами. Вопрос только в средстве их выражения. В театре я как будто стою на сквозняке. Нужно было найти свой ветер. Есть какой-то драйв в том, что приходишь к кому-то, например, к этим молодым ребятам, делишься своими идеями, и вы что-то вместе доделываете, обдумываете. Я занимался живописью пятнадцать лет, и был в полном восторге, когда меня посещала удачливость мазка. Театром я занимаюсь пять лет. Но здесь градус переживаемых эмоций неизмеримо выше. Нынешняя работа в театре основана на таком поп-арте из всех моих прежних занятий: книжной графикой, сценографией, масляной живописью, коллажем, рисунком. А откуда в моих постановках что берется, не мне судить.

– Вы используете прием коллажа при работе, в том числе с текстом. Повлиял ли он на то, что в одном из спектаклей вы обратились именно к поэзии Льва Рубинштейна?

– Возможно. Я как-то ехал в машине и совершенно случайно услышал его стихи, «Мама мыла раму», кажется. Раньше я не был знаком с творчеством Рубинштейна. И в тот момент его исполнение, ритм меня буквально заворожили. Собирая осколки из воспоминаний, он создает нечто удивительно цельное, но о чем – впрямую не говорит. Произносит «пам-пам-пам», а возникает что-то гораздо большее. Этот пластический ход меня привлек. Рубинштейн – замечательный, таинственный художник, своими карточками возведший таинственность в принцип.

– На репетицию вы приходите уже с конкретными идеями, предложениями?

– По-разному. Готовясь к «Тарарабумбии», я написал конкретный сценарий. Проект с участием огромного количества исполнителей не позволял другого формата работы. А раньше со студентами мы начинали с каких-то еще не сформулированных до конца, туманных и общих представлений о том, какой постановка должна быть. Первоначальный план претерпевал существенные изменения. Ребята показывали мне направление, являлись абсолютными соавторами. Хотя мое слово всегда последнее. Я все время студентам говорю, что нужно уметь заводиться на очень простые и конкретные вещи, уметь видеть, с какими идеями можно прийти в театр, а с какими – нельзя, потому что они очень литературные.

СПРАВКА