Сопредседатель земшара

Не люблю, когда при слове «провинция» высокомерно морщатся, не понимая, что именно высокомерие – первый признак вульгарного «провинциализма». Как трогательно, что 2 июня 2005 года в научной библиотеке города Липецка состоялся единственный на земном шаре юбилейный вечер, посвященный 120-летию Тихона Чурилина – одного из сопредседателей этого земного шара, в число которых он был включен не кем-нибудь, а самим Велимиром Хлебниковым. Правда, не все, кто пришел, читали Чурилина, но все знали, что у него был роман с Мариной Цветаевой.

Ошибся Тихон Чурилин в пессимистическом пророчестве, предпосланном его первой книге «Весна после смерти», вышедшей в 1915 году с иллюстрациями Натальи Гончаровой: «…я должен был снять посвящение живым: – моим друзьям, моим учителям в поэзии и знакомым моим. Да и кого может иметь из таковых очнувшийся – воскресший! – весной после смерти, возвратившийся вновь нежданно-негаданно (нежеланно)?» Сейчас у нас в России был бы желанным каждый настоящий поэт, если бы он воскрес, ибо живых настоящих до того мало, что любить почти некого.

Но почему Чурилина приписывают к футуристам?

Прочитать бы многомудрым литературоведам одно загадочное стихотворение и затем спросить: «К какому литературному движению принадлежал в начале века его автор?» А вот и стихотворение:

О нежном лице

Ея,

О камне в кольце

Ея,

О низком крыльце

Ея,

Песня моя…



Желто лицо

Мое.

Без камня кольцо

Мое.

Пустынно крыльцо

Мое.

Футуризмом тут не пахнет. Думаю, первая догадка будет, что это кто-то из малоизвестных, чуть прияпоненных акмеистов.

Стихи помечены 1912 годом. Тогда, перед мировой войной, в литературно-богемных кругах была полная мешанина, и поэты так же непринужденно, как передруживались, перевлюблялись, переженивались внутри своего узкого круга, перезаимствовали друг у друга интонации и переходили из одного враждующего стана в другой.

Однако автор этого стихотворения Тихон Чурилин если и переходил куда-нибудь, то лишь из одной психиатрической лечебницы в другую. Он, в сущности, не имел никакого отношения к футуризму, к которому его причисляли, и ни разу не поставил своей подписи ни под одним манифестом типа:

«Вымойте Ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми.

Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Сологубам, Аверченкам, Черным, Кузьминым, Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным».

Сейчас это выглядит смехотворно. Но поэта, который был бы антиманифестней по характеру, чем Тихон Чурилин, и представить нельзя.

Вот каким его увидела когда-то Анастасия Цветаева:

«…Черноволосый и не смуглый, нет – сожженный. Его зеленоватые, в кольце темных воспаленных век, глаза казались черны, как ночь (а были зелено-серые). Его рот улыбался и, прерывая улыбку, говорил из сердца лившиеся слова, будто он знал и Марину, и меня… целую уж жизнь, и голос его был глух… И не встав, без даже и тени позы, а как-то согнувшись в ком, в уголку дивана, точно окунув себя в стих, как в темную глубину пруда, он начал сразу оторвавшимся голосом, глухим, как ночной лес… Он… брал нас за руки, глядел в глаза близко, непередаваемым взглядом, от него веяло смертью сумасшедшего дома, он всё понимал… рассказывал колдовскими рассказами о своем детстве, отце-трактирщике, городе Лебедяни…»

Отношения Марины Цветаевой и Чурилина были сложными, да разве с ней, носящей в самой себе столько ураганов и землетрясений, могло быть просто? Почти на излете отношений с Осипом Мандельштамом, капризно-жеманным, неуловимо самоперенастраиваемым, как музыкальный инструмент, она влюбилась в замкнутого диковатого Чурилина – полную противоположность, влюбилась с лёта, как это чаще всего с ней бывало, немедленно обожествила, молниеносно отдалила, но из сердца не выбросила – такое уж у нее было сердце, не бросающее тех, кто беззащитней, чем она.

Не сегодня-завтра растает снег.

Ты лежишь один под огромной шубой.

Пожалеть тебя, у тебя навек

Пересохли губы…



А глаза, глаза на лице твоем –

Два обугленных прошлолетних круга!

Видно, отроком в невеселый дом

Завела подруга…

Материнское победило в Марине Цветаевой и на этот раз, как всегда побеждало в отношениях с мужчинами, даже начинавшихся с любовных вспышек. А Чурилин, чувствуя черный провал после смерти матери, посвященную ее памяти книгу надписывает: «Повторением чудесным, наследием нежнейшим, передается живой, живущей Матери, Любови и Другу Марине Цветаевой невозможностью больше (дать). Аминь. Март 1916, 9. Весна».

Цветаева стихами ответила, что он услышан: «Голуби реют серебряные, растерянные, вечерние… Материнское мое благословение Над тобой, мой жалобный Вороненок». Однако Чурилин, поняв, что это всего-навсего сигнал конца, а не продолжение любви, истерзал себя, как подросток, в фантомной ритмической повести «Конец Кикапу», назвав героиню – «лжемать, лжедева, лжедитя».

Его несчастья начались еще в родительском доме. Он не закончил Лебедянской гимназии из-за болезни и, окончательно поссорившись с отчимом, уехал в Саратов, а там, не раздумывая, вступил в подпольную организацию «анархистов-коммунистов», затем двинулся в Москву, где не смог продолжить учебу – бунтарская энергия требовала выплеска. Бежал за границу от ареста, но вернулся и сразу был допрошен охранкой, после чего на два года упрятан в психбольницу с диагнозом «мания преследования», хотя преследование было налицо. Его выпустили лишь после объявления голодовки. Тогда еще, кажется, не додумались до насильственного кормления диссидентов, как в советские времена.

Самые сильные стихи Чурилин написал именно о своей «Палате № 6». То снова попадая в эту свою палату, то выходя из нее на так называемую волю, он всё меньше чувствовал разницу между ними. Последней творческой надеждой была попытка организовать вместе с женой, художницей Брониславой Корвин-Круковской, содружество будетлян с задиристым названием «Молодые окраинные мозгопашцы». Однако для многих даже название звучало как пародия, а мозги населения были уже основательно перепаханы – только другими пахарями.

Чурилина страшила революция, он предчувствовал, что она может превратить мир в психбольницу, где среди ночи, подкравшись на цыпочках, один сумасшедший убивает другого сумасшедшего.

Артюхин лежит – глаза всё видят.

Ночью меня обидят.

Подойдет.

Тихо.

Ножик в живот воткнет.

Спи, Тихон.

Здесь физически ощутимо то, чего так боялся Пушкин: «Не дай мне Бог сойти с ума. Нет, легче посох и сума…» За этим – и преследующий Евгения «кумир на бронзовом коне», и несчастный Акакий Акакиевич, с которого сдирают шинель, и генерал Петр Григоренко, который свою генеральскую сам с себя содрал…

В брежневские годы людей психически совершенно здоровых отправляли в психушки, используя «телефонное право», ибо любой шаг в сторону от официальной идеологии выглядел как сумасшествие. Не забуду, как однажды, когда я отправил письмо председателю КГБ Андропову с просьбой освободить Наталью Горбаневскую, протестовавшую против наших танков в Чехословакии, раздался телефонный звонок и бодрый младоофицерский голос сообщил: «Товарищ Евтушенко, докладываю вам, что гражданка Горбаневская, согласно Вашей просьбе, освобождена из психиатрической больницы». Этот молодой человек даже не понимал, что раскрывал государственную тайну, ибо официальные лица отрицали причастность КГБ к запихиванию диссидентов в психушки, сваливая всё на диагнозы врачей.

Но Чурилин был в самом деле психически болен, и его болезнь обострялась именно от бескожей чувствительности к неизлечимой несправедливости. Ему и на воле было тягостно, потому что и тут жестокий абсурд обступал со всех сторон. Он пытался запечатлеть его в слове, используя рваный ритм одышки несчастного Кикапу, вусмерть загнанного страхами.

Цветаева, назвавшая его однажды гениальным поэтом, безусловно, почерпнула у него рассвобожденную клочковатую разговорность. А он перестал писать, убедив себя, что всё кончено. Роман о К.Э. Циолковском «Гражданин Вселенной» так и не вышел на орбиту. Последней опорой в жизни оставалась жена. В сорок пятом вслед за его талантом скончалась и она. Его даже некому было хоронить. Похоронили на казенный счет, видимо, в братской могиле. Это было единственное братство, которого смог добиться один из сопредседателей земшара.

* * *

У Тихона у Чурилина
душа была не чернильная,
и не сходил он с ума,
а просто с него он спрыгивал
с невидимыми веригами
в так видимые дурдома.

А было их столько наставлено
в поместье товарища Сталина,
что боком не обойдешь,
и не докричаться до помощи
в таком агромадном дурдомище,
где ложь сеют больше, чем рожь.

Поэты в газетах чирикали,
но не было слышно Чурилина,
запрятавшегося во тьму,
и не на субботниках бревнышко –
несла передачи Бронечка
и даже рисунки ему.

И Тихон там не был брошеный.
Врачи попадались хорошие
и в сталинских дурдомах.
Один санитар разноглазовый
ударить хотел – за «высказывания»,
да вдруг заморозил замах.

Порой не хотелось выписки,
но сон он увидел, что в Липецке
в каком непонятно году
слезами о нем неутешными,
заслушавшись, библиотекарша
заплакала в третьем ряду…

Евгений ЕВТУШЕНКО

Один
В форточку, в форточку
Покажи свою мордочку.
Нет – надень прежде кофточку…
Или, нет, брось в форточку марочку…
Нет, карточку –
Где в кофточке ты у форточки, как на жердочке.
Карточку!
Нету марочки?
Сел на корточки.
Нету мордочки. Пусто в форточке.
Только попугайчик на жердочке
Прыг, прыг. Сиг, сиг.

Ах, эта рубашка тяжелее вериг
Прежних моих!
1913

Конец Кикапу
Побрили Кикапу – в последний раз.
Помыли Кикапу – в последний раз.
С кровавою водою таз
И волосы, его.
Куда-с?
Ведь Вы сестра?
Побудьте с ним хоть до утра.
А где же Ра?
Побудьте с ним хоть до утра
Вы, обе,
Пока он не в гробе.
Но их уж нет, и стерли след прохожие у двери.
Да, да, да, да, – их нет, поэт, – Елены, Ра и Мери.
Скривился Кикапу – в последний раз.
Смеется Кикапу – в последний раз.
Возьмите же кровавый таз
– Ведь настежь обе двери.
1914

Случай
В палатах, в халатах, больные безумные.
Думают лбы –
– Гробы.
Душные души, бесструнные,
Бурумные.
Вот ночь.
Вскачь, вскочь пошли прочь
К койкам-кроватям своим.
Мир им,
Братьям моим.
Спят.
Тихо струится яд,
В жилах их – кровь течет вспять,
От смерти, опять.
Снятся им черти, ад.
Ааааа!!..
– Ды беги, кликни, что ежали…
– Жарежали, жарежали, жарежали!!
Игумнова!..
Полоумнова!..
Пошел, посмотрел, побледнел,
Лоб ороснел:
– Весь пол покраснел.
1914