«Родной души свободное паренье»

Андрей Чернов - поэт зрелого возраста и чрезвычайно молодой энергетики. Живет он сейчас в Санкт-Петербурге, но многие годы проработал в Москве, в периодике, и всегда отстаивал свою особенную точку зрения на события тех лет. Да и сейчас Андрей Чернов - на электронных уже ресурсах, продолжает бороться с несправедливостями времени и литературы.

На фото: поэт Чернов

Андрей Чернов восстановил 8-ю Главу “Евгения Онегина”, которую А. С. Пушкин в “пустынной келье” своей, в Михайловском, бросил в огонь.

В сохранившихся донесениях в Третью Канцелярию указывался даже цвет подпоясанной бичевой рубашки, в которой Пушкин посещал Воскресные сельские богослужения.

Заметив соглядатая-фельдъегеря, который - уже с готовой подорожной! - был прислан сопроводить его в Сибирскую ссылку, Александр Сергеевич сжёг рукопись, опасаясь ареста. Вероятно, что Александр Сергеевич был не очень доволен последней главой своего романа - ни с руки ему показалось описывать европейские путешествия Онегина, сидя в деревне, и опять только восклицаниями: “Адриатические волны, О, Брента!..”

Андрей Чернов защищает права писателей, авторов, нещадно бичует текстовиков, которым теперь уже никакий юрист никогда поможет: и из-за срока давности, а, главным образом, из-за сложившегося людского мнения - самой прочной субстанции на свете.

На полях своей беспримерной, неустанной борьбы Андрей Чернов пишет стихи, которые мне запоминаются, нравятся.

ИВАН-ДА-МАРЬЯ

Репетируют разлуку

расставанием на час,

на каких-то две недели…

(Вот как мы с тобой сейчас.)

А разлука свечкой светится,

шепчет Марье да Ивану:

— Нам не суждено не встретиться.

Жди-не жди, а я нагряну.

4 декабря 2014

ОРЕДЕЖЬ

Пóлно. Такое не лечится.

Пó ветру пепел развей,

вспомнив, как малая речица

прыгала меж камней.

Замысловатая, заячья

стёжка её берегов

не замерзала у Заречья

даже на лоне снегов.

Бьётся лугами-альварами

детства цветочный лоскут.

…Каменными тротуарами

будни в Лету текут.

Красками серого Севера

душу не береди.

Там, где не сдюжат и семеро,

только одно впереди:

сладостным дымом отечества,

белым черновиком —

Оредежь, малая речица

за железным замком.

19 декабря 2014

NB. Альвары – это каменные луга Северо-Запада

Дактилические рифмы (с ударением на третьем от конца слоге) обычно утяжеляют прочтение. А этому стихотворению - хотя общий тон весьма трагичен! - придают легкость, воздушность! Браво Андрей Чернов!

* * *

От черёмухи до сирени —

через край

целый месяц теперь на арене

месяц май.

От свирели

до первой трели —

продолженьем былого сна.

Почему ж лады отсырели?

Потому что война.

6 мая 2014

* * *

Всё зависит от порога боли,

от способности переступить

то, чему учили нас не в школе

и чему забыли научить.

Потакая буддам или меккам,

догадайся из любимых книг,

сможешь ли остаться человеком

в тот последний час, в последний миг.

23 ноября 2014

ПРАВИЛО СЛАБОЙ СТРОКИ

(правило Берестова)

— Как это происходит — неизвестно.

Но если стих рождается в сорочке,

то слабая строка укажет место

ещё не найденной, но самой сильной строчки.

27 декабря 2014

ИОСИФ ВОЛОЦКИЙ

Над манускриптом старца-изувера

видней благих намерений дорога:

лишённая любви бессильна вера,

поскольку бесы тоже верят в Бога.

2 января 2015

ЕЛИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Зачатые под Джо Дассена

и вскормленные под Мирей Матьё –

чуть подождали и сошли со сцены,

споткнувшись в букваре о букву «ё».

Имперского полураспада морок,

отцов случайных плюшевый задор:

сегодня тридцать, послезавтра — сорок.

Но в сорок поздновато за бугор.

На данном историческом этапе

не задалось — ну вот и вышли вон

улыбчивые хипстеры да яппи,

амбициозный офисный планктон.

Да и не всё ль равно, какие песни

трубит глобализации устав:

кто выбрал пепси, кто — кипý да пейсы,

без боя быдлу поле боя сдав.

Не вертопрахи и не пустоцветы,

пока в бетон закатана земля,

не для себя, детей и внуков для

перепорхнули через полпланеты

впрок опылять окрестные поля.

Их не объехать на кривой козе.

А ежели саднит какая рана,

как панацея — мантра меломана:

O, Champs Elysees…

О, шанс зализэ!..

18 февраля — 30 июля 2015

Смело и тонко вставляя в лирику новояз, Андрей Чернов передает свое ощущение времени.

ДМИТРИЙ СЕРГÉЕВИЧ. ЛЕТО 1997

. . . . . . . . . . . Александру Боброву

На даче, под суконным одеялом,

с полуулыбкой боли на лице

он молвил: — Даже страшно, как в конце

концов — конец смыкается с началом. —

Про Ладогу дослушал и про Любшу,

почти бесплотен, как былинка сух,

привычным жестом вкладывая душу

внимательную — в зрение и слух.

Подобный парусному кораблю

разглаживал преданий ветхий ситец:

— Больше всего из Ладоги люблю

глазки. Увёз их в Киев летописец. —

— А вы их видели? — Не довелось. —

Кладу на стол, как будто в сновиденьи,

на Волхове подобранные врозь

две бусины из древней стеклодельни.

Две капли мозаичного стекла,

светящиеся, жёлто-голубые,

раскатятся по плоскости стола,

и скажет он: — Так вот они какие… —

Ещё не подошёл прощанья срок.

Но, перейдя тысячелетий бровку,

он, как ребёнок божию коровку,

всё гладил, гладил, гладил тот глазок.

12 января 2015

Образ Дмитрия Сергеевича Лихачева оживает в строках Андрея Чернова. Трогательное стихотворение!

НЕ В КАЧЕСТВЕ СОВЕТА

Даше Бескиной

Мы наделяем собственной душой,

привычками и мыслями своими —

других. Но есть такой секрет большой:

другие — и окажутся другими.

И страсть сама себя перегрызёт.

О пустоту мечтанья разобьются.

И не вернёт к реальности расчёт

кофейной гущи, выплеснутой в блюдце.

И если только очень повезло,

и дружество соединило звенья,

вам выпадет счастливое число —

родной души свободное паренье.

18 января 2015

* * *

Что за причуда холопья

всё подсмотреть на бегу?

Редкие снежные хлопья

гаснут в февральском снегу.

Две с половиной секунды

(Зря так торопитесь. Зря.)

для обозренья доступны

в бледном пятне фонаря.

Неженка, прима, пружинка,

хрупкая эта вода,

как твоё имя, снежинка?

Эй, да куда ж ты?.. Куда?

Полноте. Чуда не будет

ни на Днепре, ни на Ильмене.

Тот, кто увидел, — забудет

и не окликнет по имени.

А ведь казалась нетленной,

всеми цветами играла.

И ни одна во вселенной

другую не повторяла.

8 февраля 2015

Редакция Благодарит Андрея Чернова за любезное разрешение выбрать для подборки стихи с его сайта.

Евгений Рейн

На фото: поэт Евгений Рейн

Четверть века назад главным пафосом литературной тусовки было раздаривать только что изданную книжку стихов всем встречным поэтам. Этого торжества авторы ждали годами.

В нынешнем безлюдье ЦДЛа с трудом верится, что множество книг преподносилось с заранее готовыми дарственными надписями. И книги было кому дарить: за столиками - из года в год! - читали друг другу стихи десятки завсегдатаев.

Евгений Рейн ждал издания своей первой книги стихов "Имена мостов" 16 лет!

Шестнадцать!

Это чудовищный срок был и останется навсегда мировым рекордом литературного ожидания.

Все эти беспросветные годы в издательстве “Советский писатель” рукопись первой книги Евгения Рейна неспешно проходила одно внутреннее рецензирование за другим. Перемещалась из одного из издательского плана в другой издательский план.

Тем самым чутко реагируя на перипетии судьбы самого поэта.

При этом папка со стихами Евгения Рейна лежала недвижной все в том же издательском пыльном шкафу...

Евгений Рейн - учитель и друг Иосифа Бродского, один из авторов “Метрополя”. Сейчас - признанный классик поэзии, всех своих современников научил долготерпению, а главное - преданности своему призванию.

Интервью с Евгением Рейном в нижнем буфете ЦДЛ.

ЭЛЕКТРИЧКА НОЛЬ СОРОК (Рейн читает это стихотворение в интервью)

В последней пустой электричке

пойми за пятнадцать минут,

что прожил ты жизнь по привычке,

кончается этот маршрут.

Выходишь прикуривать в тамбур,

а там уже нет никого.

Пропойца, спокойный, как ангел,

тулуп расстелил наголо.

И видит он русское море,

стакан золотого вина,

и слышит, как в белом соборе

его отпевает страна.

ЗАБЫТЫЙ ФИЛЬМ

На занюханной студии в пустом кинозале

Равнодушный механик крутит старую ленту.

Ничему не радуйся поначалу,

Не ищи исчезнувшее бесследно.

Просто ты попал в густую халтуру -

Режиссёр уволился, оператор в запое,

И не вздумай пожаловаться сдуру,

Будто кто-то там нехорош собою.

Всё прекрасно - особенно та девица

В откровенном купальнике на старинном пляже,

А за нею с ухмылкой рецидивиста -

Некто в кепке, годящийся ей в папаши.

Почему он хватает её за плечи?

Никогда я не вёл себя так развязно.

А она отвечает: “А ну, полегче!”

Но видать по глазам, что на всё согласна.

Что-то припоминаю, что-то припоминаю...

В результате, конечно, она его выдаст,

Но из этого, как я понимаю,

Всё равно ничего не выйдет.

Что за актёры? Это не актёры.

Значит, это хроника? Нет, это правда.

Сколько можно? Полфильма идут повторы.

Ах, упрячьте всю эту муру обратно.

Но составьте мне кадрик на память, ладно?

Как оборванный ящеркой хвост судьбины,

Вечный призрак, светлеющий ненаглядно,

Место встречи истины и картины.

***

Нет вылета. Зима. Забит аэродром.

Базарный грош цена тому, как мы живём.

Куда мы все летим? Зачем берём билет?

Когда необходим один в окошке свет.

Я вышел в зимний лес,

Прошёл одну версту.

И то наперерез летел всесильный 'ТУ'.

Он сторожил меня овчаркой злых небес.

Я помахал ему перчаткой.

Он исчез.

И я пошёл назад, по смерзшейся лыжне.

Я здорово озяб, и захотелось мне

Обратно в тёплый дом,

где мой в окошке свет,

Крылом и колесом не оправдаться, нет!

О СОПРОМАТЕ

Я был студентом - сессия, зачёт,

Железные основы сопромата.

Кто понимает в этом - не сочтёт

За чепуху рассказ стипендиата.

Да, было важно триста тех рублей

Мне получать. И потому отважно

Я поступил, когда среди друзей

пошёл к Неве, не выдержав соблазна.

Глаза слепил адмиралтейский шпиль,

Горел зачёт - я с этим быстро свыкся.

'Так ты готов?' - но я не находил

Разгадки, прислоняясь возле сфинкса.

Буксир тащился к пристани с баржой,

Речной трамвай проплыл два раза мимо.

Над городом томился день большой,

И были рядом Лёня, Лёша, Дима.

И столько невской молодой воды,

Такой запас столетья и здоровья,

Что никакой не виделось беды

Потратить день один на пустословье.

'Ну, что же?' - 'Начинается...' - 'Как раз...' -

'Вот через год...' - 'Но это слишком долго!' -

'Как надо жить?..' - 'Тайком ли, напоказ?' -

'И сколько сделать - столько или столько?'

Мы уходили по теченью вниз

И шли назад, касаясь парапетов,

Я думаю, что тот фиванский сфинкс

Нам задавал вопросы без ответов.

ЧЕРНАЯ МУЗЫКА

Их встретили где-то у польской границы

И в Киев с восторгом ввезли украинцы.

В гостинице давка, нельзя притулиться,

Но гости под сильным крылом 'Интуриста'

Сияли оттенками тёмной окраски

И мяли ботинками коврик 'Берёзки'.

А наичернейший, трубач гениальный,

Стоял и курил. И трепач нелегальный,

Москвич, журналист, пройдоха двуликий

Твердил со слезой: 'Вы Великий, Великий...'

И негр отвечал по-английски: 'Спасибо!'

И выглядел в эту минуту красиво.

Заткнулись звонки, улеглись разговоры,

И вот, наконец, увлеклись саксофоны,

Ударник ударную начал работу,

Они перешли на угарную ноту.

О, как они дули, как воздух вдыхали,

Как музыку гнули, потом отпускали!

И музыка неграм была благодарна.

Певица толпе подпевала гортанно.

А сам пианист, старичок шоколадный

Затеял какой-то мотивчик прохладный:

'К далёкой земле на реке Миссисипи

Мы с вами отправимся скоро на джипе,

На боинге, поезде и самокате

И будет там баиньки в маленьком штате.

Под небом насупленным рая и ада

Нас дождиком утренним тронет прохлада,

А день будет солнечным, долгим и чистым...'

Поклонимся в чёрные ноги артистам,

Которые дуют нам в уши и души,

Которые в холод спасают от стужи,

Которые пекло спасают истомой,

Которые где-то снимают бездомный

У вечности угол и злому чертогу

Внушают свою доброту понемногу.

***

Сладкоежка, малиной и пряником

надышался махровый халат,

вы на кухне сидите с напарником.

"Чай да сахар", - про вас говорят.

Ярче-ярче губною подмазкою,

глуше-глуше кистями портьер,

в кумачовую тьму первомайскую

или в ночь новогодних химер.

Приоткрой уголок фиолетовый

с папироской бессмертной в зубах,

и трефово-червоно-валетовый

свой комод отвори второпях.

Тише-тише, гораздо удобнее,

больше-больше, до самых глубин,

где в комоде темнеет укромное

подземелие, впавшее в сплин.

Поглядим, что в заначке навалено,

не засохла ли та пастила,

или давняя сказочка нянина

на усы мимо уст натекла.

***

Я вышел на балкон той сталинской громады,

что стала над рекой у самого Кремля.

Темнели гаражи, сутулились аркады,

туманились вдали московские поля.

Как нефтяной фонтан кипел великий город,

как танкер, как линкор, входящий в Гибралтар,

был грохот дизелей задушен и расколот,

на этой высоте он вовсе пропадал.

А в комнатах за мной шушукались над спиртом,

вдыхали резеду, ломали шоколад.

Заканчивался век презренным паразитом

и заводил зрачки, как двадцать лет назад.

И те, кто прожил здесь под игом Спасской башни,

не знали, что сказать, как выронить бокал,

кого послать с рублем в московский ряд калашный,

как бросить на "орла" чужой империал.

Давным-давно они к стене приколотили

свои труды и дни, гербы и паспорта,

в последнем рандеву сошлись на Пикадилли,

вернулись на часок к себе, как господа.

Но темная печаль мельчала в узких рюмках,

песочные часы остановили ход,

и в комнатах былых, чужих и неуютных,

смертельный кавардак творил переворот.