Posted 3 февраля 2005,, 21:00
Published 3 февраля 2005,, 21:00
Modified 8 марта, 09:39
Updated 8 марта, 09:39
Долой стыд!
Сто лет назад в обеих столицах Российской империи бурно обсуждали нашумевшую пьесу Анатолия Каменского «Леда». Бурю вызывало то обстоятельство, что автор настаивал, чтобы актриса, исполняющая главную роль в его пьесе, выступала обнаженной. Автор писал: «Несколько лет назад моя пьеса «Леда» была поставлена с шумным успехом в Москве, в одном из частных домов. В то время перенести пьесу в театр было невозможно по цензурным условиям. Это я делаю теперь. Главную роль в «Леде» надо играть совсем без всякой одежды».
В начале 10-х годов влиятельная «Петербургская газета» провела даже журналистский опрос по поводу наготы на сцене. Знаменитая прима Александринки Мария Савина заметила не без ехидства: «Мне думается, что артистка, оголившаяся на сцене, должна почувствовать себя в положении телячьей котлеты без гарнира». Близкая к царствующему дому балерина Матильда Кшесинская заметила, что «вопрос об удалении трико мог бы, скорее всего, возникнуть в балете, где оно мешает свободе и стесняет грацию движений. Но я боюсь за здоровье балетоманов: а что, если от сильно волнующих впечатлений с ними что-нибудь приключится?» А вот дерзкий режиссер Всеволод Мейерхольд идею обнаженного тела решительно одобрял: «Я, безусловно, за наготу – прекрасную, дерзкую, смело вибрирующую. И притом в самом широком смысле: на сцене, в обществе, на улице. Представьте себе Невский проспект, оживленный прекрасными нагими женщинами. Как это подняло бы общественное настроение!». Зато Станиславский, посмотрев обнаженную Иду Рубинштейн в роли Саломеи, заметил: «Более голой и бездарно голой я никогда не видел!».
Второе десятилетие двадцатого века – время поступательного движения в сторону все большей свободы в обнажении тела на сценических подмостках. В живых картинах, в авангардных постановках, в танцевальных номерах появлялись как обнаженные женщины, так и мужчины.
С окончательной победой советской власти, с установлением правительственной и партийной цензуры над всеми областями жизни «обнаженка» на сцене была решительно запрещена больше чем на полвека.
Когда в 1977 году Москву облетел слух, что в театре на Таганке в постановке Юрия Любимова на сцене появляется голая актриса, новость произвела впечатление разорвавшейся бомбы. Даже люди, вполне далекие от театральных интересов, считали своим долгом удостовериться, что такое в советском театре и обществе стало возможным, и валом валила на «Мастера и Маргариту». Как подведет потом итоги известный историк театра Анатолий Смелянский, «начиная с «Мастера и Маргариты», зал Таганки стала заполнять номенклатурная и торговая Москва, совбуржуазия и совзнать, в том числе и знать партийная».
Сильнодействующий прием использования художественной выразительности нагого тела на сцене, естественно, довольно быстро стал эксплуатироваться самыми разными режиссерами. Конец семидесятых – начало восьмидесятых ознаменовались целым ворохом полуанекдотических историй о «раздевании» на провинциальной сцене. Со смехом и сочувствием рассказывали о режиссерах, которые, боясь отстать от моды, раздевали почтенных матерей семейств, заслуженных и народных актрис. Как героини провинциального кордебалета, борясь с волей очередного режиссера-новатора, аккуратно натягивали колготки буквально до подбородка.
Апогея раздевание ради раздевания в нашем театре достигло в эпоху перестройки и гласности. Голый артист на сцене стал так же обязателен, как билетер на входе. Нагота воспринималась как выражение свободы – художественной, политической и сексуальной.
Использование голых актеров на сцене в целях сексуально-эротических нашло свое крайнее выражение в создании эротического театра Кирилла Ганина, несколько раз привлекавшегося к суду за порнографию. Потребовался не год и не два, чтобы улегся шок, вызванный созерцанием голых непрофессиональных актеров, играющих произвольно выбранные тексты. И уже рядовой посетитель убедился, что голые мужчины и женщины с синеватой и пупырчатой от холода кожи, уныло бормочущие себе что-то под нос, эротичны не более, чем замороженная курица, вытащенная из холодильника. Нагота на сцене как эротический и сексуальный объект исчерпала себя довольно быстро, уступив место разного рода эротическим прикидам и «полураздетости» разной степени откровенности.
Нагота как сценический прием прочно вошла в арсенал средств и приемов, используемых постановщиками с самыми разными, часто полярными целями. Так, руководитель берлинского театра «Шаубюне» знаменитый немецкий режиссер Томас Остермайер довольно часто прибегает в своих постановках к «обнаженной натуре». Кульминационная сцена в его спектакле «Войцек» – сцена, где героя раздевает доктор. И обнаженный, некрасивый мужчина оказывается во враждебной толпе. Он пытается заслониться и спрятаться от враждебных взглядов. На него льют из распрыскивателя белую пену, тычут пальцами в отвисший живот. Униженное некрасивое тело в кругу враждебного любопытства становится крайней точкой, эмоциональным пиком человека, которого доводят до отчаяния и преступления.
Руководитель петербургского Малого Драматического театра – Театра Европы, один из самых известных режиссеров мира Лев Додин ввел любовную сцену в воде в один из самых красивых своих спектаклей «Пьеса без названия». Обнаженные мужчина и женщина входили в воду, где их тела сплетались. Любовный акт растворялся в водном пространстве: красивые и свободные люди в минуту любви становятся частью стихии. Завершается этот спектакль резким эмоциональным ударом. В голубой воде качается труп убитого человека. Идет дождь, и тело становится частью пейзажа.
Таким образом, через сто лет после дерзких экспериментов Ольги Десмонд обнаженное тело уже перестало ассоциироваться с эротикой или нарушением правил приличия, перестало быть вызовом или шоком. А стало восприниматься как один из – пусть еще сильнодействующих – художественных приемов. Наряду с огнем и водой, светом и тенями, звуком и паузой...