Марина Марьяшина: "Сверкни же, весна, на лицах, примет лишенных..."

Марина Марьяшина родилась в городе Муравленко (Ямало-Ненецкий Автономный Округ). Её стихи печатались в журналах «День и ночь», «Дети Ра», «Зинзивер», «Нева», в сетевых изданиях «Лиterraтура», «45-я параллель», «стихи. ру», «Поэтоград», «Читальный зал», и других изданиях. Готовится к печати первый сборник стихов «Вещи и слова».

Марина - студентка Литературного института им. А.М. Горького, в который поступила, приехав из города Заводоуковск, Тюменской области.

О поэзии Марины Марьяшиной специально для нашей рубрики прекрасно написал поэт, преподаватель Литинститута и наш автор Сергей Арутюнов:

«Если и есть сегодня в русской поэзии, на которую почти никто не обращает никакого внимания, восходящие величины, одной из них – для меня – несомненно является Марина Марьяшина.

Я вообще не понимаю, как можно в двадцать лет иметь такой совершенный инструментарий воздействия на эстетические чувства читателя, как у неё.

Мне непонятно, как можно в самой ранней молодости понимать самую основу русской просодии – совершенную рифму, не просто богатую, а единственно возможную – как можно более сложную, звучную, прежде не бывалую и тем самым будто бы доставшуюся слёту.

С такой рифмой и таким – наматывающимся на неё, как на смысловой камертон всего остального – содержанием Марьяшина уже год назад оставила позади себя неисчислимые орды рифмачей-архаистов, не придающих рифме никакого отдельного и специального значения.

Да, поэзия, конечно, не гонка, и одно отдельно взятое её средство не может поставить никого над другими в отрыве от интонации, переживаемой как можно более глубоко, но мне кажется, что только поэт, вооружённый до зубов, и смеет входить в XXI веке на арену сражения с языком и – побеждать каждым звуком, раз за разом доказывая, что такая победа в принципе возможна.»

Особой заслугой Сергея Сергеевича Арутюнова мне представляется настойчивость, с которой он сумел добиться перевода студентки Марьяшиной с платного обучения на бесплатное. Тем самым Марина сейчас не платит за общежитие 5 тысяч рублей ежемесячно - для поэзии, как сферы деятельности, в последние годы это совершенно неподъемная сумма - а живет бесплатно.

В замечательном видео-интервью хочется отметить удивительное чувство самоконтроля, анализа собственного призвания, и творчества:

«Мне хочется стать в любом месте своей - куда бы я ни приехала, и где бы ни оказалась.

Причащение языку дает огранку собственным текстам.

Моя естественность достигается ни сама собой, а требует большого труда.

Я всегда стараюсь чувствовать стилистику языка, и всегда знаю, и помню: откуда и что ко мне приходит...

Новые информационные возможности открывают для творчества, скажем так, не только новые поля, но и очень много вредоносного, не нужного, которое необходимо фильтровать.

(Тут мне вспомнился завет и шутливый, и мудрый Евгения Михайловича Винокурова: «Чтобы быть поэтом, надо многого не знать».)

События у нас чаще всего трагичны, и невольно трагичными становятся стихи, в которых я стараюсь воплотить, и передать в слове наше время...

Сюжетика в моих стихах пока просто отсутствует - это мои после событийные эмоции.»

Во время Великой Отечественной войны из осажденной Москвы в Заводоуковск (где живет мать Марьяшиной) была эвакуирована юная Юлия Друнина, которая потом вернулась в столицу.

Хочется надеется, что после Литературного института Марина Марьяшина сможет продолжить свое образования в какой-нибудь Сорбонне, потому что пример Николая Рубцова, вернувшегося домой, в Вологду - печален и безысходен.

Для возможных меценатов и спонсоров приведу пример из истории собственной семьи: родной брат моего деда Константин Михайлович Алиханов, богатейший банкир и промышленник, остался в истории не потому что его банк ограбил революционер Камо, а потому что он поддержал юного Федора Шаляпина - оплачивал его учебу, платил стипендию, и, таким образом, оказался причастен к становлению великого таланта, послужившего славе России.

По именам поэтов будут помнить и вспоминать, а вероятнее всего и назовут нашу трагическую эпоху.

В нашей истории так было уже неоднократно: Серебряный век - время войн и революций – вспоминают, да и называют по судьбам его поэтов.

И вот стихи Марины Марьяшиной:

***

И метнуло меня через сон в темноту декабря,

Где ревут под ботинком до крови разбитые лужи.

У чужих и стеклянных глаза с пустотой̆ говорят.

Научите меня. И пускай̆ безучастное глушит,

И пускай̆ заливает глаза свежевыжатый̆ свет:

Электрический̆ рай̆ сквозь сырое окно электрички.

Если я не онлайн, это значит: меня уже нет,

А слепой̆ объектив принимает лицо за обличье.

Лайкни фото моё, здесь любовь обращается в ноль,

Обрастает корой̆ и горой̆ безучастного хлама.

Да простит нам Господь, у которого фото одно

Бесполезно висит на груди деревянного храма.

***

Не мозоль глаза, не ходи окрест.

Гребень под ноги выпадет – встанет лес.

Ни души, ни голоса, ни жилья,

Льётся эхо стеклянное на поля.

Проще – спрятаться, лучше – залечь на дно

В лёд врастать – не гнить. И не холодно.

И лицо свежо, и душа молчит.

Вот и день прошёл холостым, ничьим.

Белый̆ кречет за море улетел.

Здравствуй̆, суженый̆, – вьётся у ног метель.

И струится воздух, как самогон,

На снежок, раздавленный̆ сапогом.

Во гробу хрустальном уснула плоть

Не резон теперь пустоту молоть.

Спи да ешь, да пей̆, да расти большой̆.

День прошёл. Глядишь, вот и век прошёл.

***

В детской шубейке с горки лететь вразлёт,

Перегибаться, что на ветру рябина.

Будет не горько - соки земля возьмёт,

Сосны, и те не спрячутся от распила.

Не о серьёзном плачешься ты пока:

Дни, мол, безветренны. В парках с утра тоскливо...

Коли уходишь - в спину тебе пурга:

Сопли наматывай, зубы сжимай до скрипа.

На расстоянии вытянутой руки

Сила ударная выбросит из потока.

Быстро прощайся, будут шаги легки.

Надо привыкнуть: нет ничего надолго.

Той же останешься - в городе ли, в селе.

Вещи раскладывай, заново вдруг пакуй их.

Вечность разверста только в самой себе,

Там, где ручьи поют и цветёт багульник.

***

По оврагам травы подпалит охра -

Вот и осень. Старюсь, а не расту.

Время сквозь друг друга смотреть, как в окна,

Зе́ркальцами глаз поджигать листву.

Некого любить. И теперь не помню,

Как давала кривде по строкам течь.

Отлито в свинце, недвижимо к полдню,

Солнце по проспектам палит картечь.

Дня не обойдёшь, не сорвёшься с лямки,

В городе - броженье, в селе - падёж.

Бейся же, душа, по ребристой склянке.

Выйдешь из себя - и куда пойдёшь?

Честен будет ветхий, сырой октябрь

Взбухшей древесиной барачных стен.

Можно просто жить. Не стенать: «огня бы!».

Просто и безвыходно, вместе с тем.

***

Мысли с мечтами смирив почти, вжавшись в границы плоти,

Можно в кино и в ТЦ пойти, что равзлеченья вроде.

Ну же, замри или осовей, дух, меж устоев зыбких.

Все мы в плену темноты своей, что из тенет не зыркнет.

Наколдыбаешься — и в нору: только бы отлежаться.

Шмотки прогуливать по двору — где там до дилижанса.

Чуя свободу, скрестя персты, вспомнить: на то и мера.

На поперечных разинув рты, охать недоуменно,

Как на ступивших за пелену: что там изжить далось им?

Сами-то сохнем, подобно льну, лютикам и колосьям,

Вверены звонкой стальной косе духа, отца и сына:

Блажью форсить и любить, как все, то, что любить не стыдно.

Пусть же не сдвинется лет арба, в страхе плодя чудовищ.

Истины тень отогнав от лба, бражничаешь, чалдонишь,

Чтобы в лоскутьях пейзаж кровил, проволокой надрезан,

Чтобы, дурея, качал клавир птиц поплавки над лесом.

Вот оно, счастьице: так пахать, чтобы, себя не помня,

День от пылинок стоял, пархат, ночи подобен с полдня,

И позабыть, что небес консоль душу, как флаг, всполощет

Вздохом сирени перед грозой, окриком через площадь...

***

Мы баюкали крик, в стены комнаты вжатый,

Вышли в полуфинал. А пока

Кто-то рубит леса, и спускается в шахты,

Убивает игрок игрока.

Как разгон самоката в тоннель коридора,

Ускользающий час проживу.

Нам, смотревшим в зрачки чёрным псам Конан Дойла,

Остаётся блюсти тишину.

Вот и листья в карманах носи, вместо денег,

Вместо счастья - схлопочешь по щам.

Не поют соловьи здесь. Не слышно нигде их

Трудно жить нараспашку. Прощай.

И покуда спина от сиденья не взмокла,

Трать листы. Нагрешил - заговей.

Сотню лет шелестел бы шиповником в окна

Дней июньских сквозной суховей.

Кто же я посреди обескровленных спящих?

Жалкий ворох тряпья на кону.

Есть такая игра. Называется «в ящик».

И не выиграть в ней никому.

***

Чтоб везло, дай мне хватку, что ли.

Никогда не была цепка.

Сквозь прозрачное брюхо шторы

Пронесусь, не задев цветка.

Если правд озаренья в темя

Сотни раз мне во мгле мерцали,

Что мне светит, помимо бденья

Над ходячими мертвецами?

В клочья туч облачённый дервиш,

Наблюдаешь, как пародист.

Что ж ты всех нас за погань держишь?

Слёз да ладана постыдись,

Лжепророчеств, чей облик зверев

Прорывает клыками ткани.

Как за лязгом стеклянных звеньев,

И за мной последи, пока не

Успокоюсь. Мол, кто везуч-то,

Так хоть листьям полёт продлю,

Научусь говорить беззвучно,

С муравьями гоняя тлю,

Как травинка, вставать на росах,

День один проживать за три.

Ты представь, что я так. Набросок.

Потом сотри.

***

Из темноты колодезной, городской

Звёздные крохи вычерпай, луночерпий.

Мир прохудился ль, древний, как героскон,

Поздняя ль изморозь руны на окнах чертит?

Только, похоже, лета нам не дано,

В газовых тучах солнца оплав янтарен.

Выстиран саван улицы нитяной,

Ядом заморским поит нас чёрт-татарин.

Господи Боже, очи твои в дыму.

Мы научились: слог и фасон удержим.

Хоть выживаем всяко по одному,

Каждый взглянувший в небо, да будь утешен,

И от звонка до звонка сохрани себя,

Выйдя из хаты съёмной на чуждый воздух,

Где, как и всюду, кашляют и сипят

Толпы двуспинных гадов и змей двухвостых.

***

маленький розанов гулкой осенней ранью

бровки метет листву собирает в кучи

очи его прозрачны печаль огромна

это смотри бессмертник, а вот терновник

это смотри осиновый лист острее

в свете фонарном кровью поли́т закатной

я выбираю тридцать монет и правду

если не я, то кто же тебя венчает

кто назовёт царём опояшет светом

разве за это можно казаться жалким

разве целуют в лоб не деля страданье

будешь теперь стоять ты в углу и слушать

строго смотреть сквозь ладан во тьму избушек

брат мой скажи не этого ли хотел ты

если сбылось желанье не зря горю я

если сбылось желанье я не преступник

но трепещу под ветром летя в корзину

***

Там, где солнце, простором сдавленное, палит,

Там, где ветер колышет плёночные шатры,

Придорожный репей, ноздреватые сколы плит,

Разлинованным небом были ко мне щедры.

Потому что забору с улицей наплевать:

Жили здесь, потом по свету их разметало.

А придёт тоска, ложись на мою кровать,

Привези хотя б магнитик из Краснодара.

И морскую звезду, пожалуйста, притарань,

Чтоб она в ночи мне, пластмассовая, горела,

Как из окон чёрных бабушкина герань,

И штырём от качели вспоротое колено.

Или лучше не надо, выбрось, сожги, сломай,

Потому что судьба мне, видно, скользить по стенке.

Нет угла своего, понимаешь, вся жизнь сумарь,

Бесконечный, как время и космос, тоннель подземки.

***

От выбоин топких до шелухи овсюга,

В исчадье испарин корями отболей,

Тогда молчаливые птицы вернутся с юга,

Оттают верблюжьи шкуры пустых полей,

Тогда и проступит свет в дождевых решётках,

Опору почуем, снимем пуховики.

Сверкни же, весна, на лицах, примет лишённых,

По горло набей заботой, пока легки.

А если и завтра вакуумно до дури,

Какого рожна пришла ты гонять ветра?

На сад Гефсиманский эти же ветры дули,

И лунные карпы бились о дно ведра.

Но плакал Андрей, хоть был он рыбак умелый,

Когда над холодными кровлями горн завыл.

Пустынное солнце, горький пузырь омелы,

Созрело, объято облаком грозовым.

А тем, кто сорвал печати, придумал шифры -

Исчисли огрехи, косточки перемой.

Огонь под котлом затух. Мы остались живы,

Забытые меж полусветом и полутьмой.

***

Как напьётся дед, начинает мне балаболить:

Я тебя, моя девочка, выучу по уму,

А что пью с тоски, алкоголик не алкоголик -

Из любой передряги вызволю, обойму´.

А обидит уродец какой - на колени рухнет

Отовсюду добуду, кровью залью полы.

Ты не бойся меня, не смотри, что ни ног, ни рук нет,

Сквозь меня прорастает шиповник, цветет полынь,

Это, дочка, видать, такие теперь порядки:

Небо - плат незабудковый, ласковый перегной.

То ли рыщут во мне медведки да шелкопрядки,

То ли юная бабка склоняется надо мной...

***

Нет времени думать о времени. Гаснет свет.

Исторгнет маршрутка уличную возню.

Но будет и буква цифрой в таблице смет,

Тогда-то и я смещение плит узрю,

И дом разберут побрёвно, и будет столб,

Где райские кущи высились искони,

Начнётся застройка, толпам придёт нон-стоп,

Такая бессолница грянет, что глаз коли.

Угодья мои, гудение автострад,

Стеклянные поймы, реденький березняк,

Мигните хотя бы, смогом скрывая смрад,

Засвеченный кадр требуя переснять.

Ты думаешь, я молчу, потому что речь

Иссякла, как воздух, в кровь иссеча уста?

Сейчас бы в Царицыно, в мёрзлые травы лечь

И долго молчать, и думать: «пуста, пуста...».

***

Время Зиты и Гиты - шелковица, вишня, инжир.

Да не тронет лица твоего ни дождливый прогноз,

Ни московский цинизм пиджаков, расходящихся в ширь,

Ни заморский мираж небоскрёбов, идущих под снос.

Мы подкопим деньжат, лоханёмся, залезем в кредит,

Вспашем землю горбом, не возьмём выходной на неделе.

Потому что родная земля ни рожна не родит:

Непролазный бетон, неугодье, полгода - метели.

Дай же нам умереть в пестротканом раю черепков,

На белёсые кости накинь световые простынки

Куб целебной водицы испить, перегнать через кровь...

Слышишь, Господи. Дай отойти, отдышаться на стыке,

Там, где сходятся рельсы земные в сплошной горизонт,

Где не видно ни зги в облаках виноградной гряды.

Над вокзалом приморским - петуньи качается зонт,

И водилы дымят, и цветет буздурхан у воды.

***

Где играют в «выше ноги от земли»,

Где в крапиву с гаражей сигают на спор,

Ведьмы-вьюги песни завели,

Ключ заброшен, сонный морок наслан.

Только ветер флейты костяной

Из листвы совьёт гнездо сорочье,

Скоро-скоро снег пойдёт стеной,

Грамоты охранные сострочит.

Нечего и вспомнить: ночь, метель,

Скомканная простынь на диване.

Прозелень на сером. Что ни день -

Веток оголённых дотлеванье.

Мне ли верить в проблеск подо льдом,

В хлебный мякиш, в сытое кочевье,

Если беды сносят на потом

На ветру звенящие качели?

***

И нет ни горницы, ни света,

Ни пресловутого угла,

Чтоб память, как ночная Сетунь,

Своё начало обрела,

Чтоб не болталась по бульварам,

Как по полю сухой колтун,

Летя легко и промтоварно

То в эту сторону, то в ту.

И вот, уже не замечаешь

Как люди ходят сквозь тебя:

В лохмотья кожу измочалят

И волосы истеребят,

Как будто ты уже не с ними

Скользишь по глади хрупких вод

Над вымерзшими мостовыми.

И снег идёт, идёт, идёт...

***

Обманется вишня — ветер в стволах затих,

Предчувствуя птиц, летящих из волжской глины,

Что будут пусты их клювы, и шеи длинны

Выхватывать детский лепет из губ сухих.

Какая весна? Застегнуты, как в мешки:

Ни руку подать нельзя, ни уткнуться в свитер.

Как будто декабрь снегом до дыр нас вытер:

Не плавай в реке, не смейся, костров не жги.

Какое мне дело до городских забав,

До маковых плюшек, ярмарок с чучелами:

Устав издеваться, лыбиться начинали,

Как идол стою, из пепла себя собрав.

Раз дышется легче — уроков не извлекла,

И панцирь не тверд, и сердце мое не тише,

Привычный маршрут построен — в кружок иди же.

И если помашет кто-нибудь из окна —

Я мимо пройду, как все, опустев на треть,

Туда, где земля, расчерчена на полоски,

Рождает высотку, дерево, храм Покровский,

И небо такое, что больно в него смотреть.

***

От выбоин топких до шелухи овсюга,

В исчадье испарин корями отболей,

Тогда молчаливые птицы вернутся с юга,

Оттают верблюжьи шкуры пустых полей,

Тогда и проступит свет в дождевых решетках,

Опору почуем, снимем пуховики.

Сверкни же, весна, на лицах, примет лишенных,

По горло набей заботой, пока легки.

А если и завтра вакуумно до дури,

Какого рожна пришла ты гонять ветра?

На сад Гефсиманский эти же ветры дули,

И лунные карпы бились о дно ведра.

Но плакал Андрей, хоть был он рыбак умелый,

Когда над холодными кровлями горн завыл.

Пустынное солнце, горький пузырь омелы,

Созрело, объято облаком грозовым.

А тем, кто сорвал печати, придумал шифры —

Исчисли огрехи, косточки перемой.

Огонь под котлом затух. Мы остались живы,

Забытые меж полусветом и полутьмой.

***

Засыпаю. И снится ничто мне:

Подоконник в заброшенной школе.

Там, где раньше сидеть не пускали —

Струпья краски шуршат лепестками,

Как из детских страшилок дурацких

Что-то темное стало сбываться:

Дремлют стужи, свернувшись в кудели,

В голубых коридорах гуденье,

Путь один от работы до дома:

Новостройка, детсад из картона,

И зима на углу магазина

Заунывна, как песнь муэдзина.

Кто пошел в институт, кто в шарагу,

Ни к себе, ни с дороги ни шагу

В бытовом копошенье, во сне ли

Все пройдет: забытье есть взросленье,

Мы привыкли. И стало нам проще.

Проезжая горящие рощи,

Так живем, будто где-то пропали,

В черной-черной каморке с клопами.

***

Аве глядящим поверх берез

Окнам седых окраин

В мир, что от фильтров почти белес,

Ретушью сплошь подправлен:

Голые стены, щитки пусты,

Зимы метла пылит,

Сваям лучей не взбурить пласты

Мерзлых бетонных плит.

Здесь плавниково листва шуршит,

И уплывает в темень

Зимнего дня голубой самшит,

Что по дворам расстелен.

Ток в проводах, придыханье пран,

Снег на ветвистых сгибах.

Все мы подвязаны в чей-то план

Ежевесенних скидок,

Где даже трубы, свернувшись в жгут,

Смогом плюют живее,

И половодья, как счастья, ждут,

В едком поту ржавея.

***

Ледяные овраги ветрами полны до краев,

День натянут на леску, где серые простыни сохнут.

Возле лунок потреплемся, мол, не заладился клев,

И рыжеет осинник, над белой землей полусогнут.

Это местные боги, наверное, взъелись на нас,

Грозовыми хоругвями туч очертили скворечни.

Нет ни рая, ни ада, слыхали? Всевидит Глонасс,

Зависая над хаосом, путь исчисляя скорейший

В геометрию мира, где раб муравей муравью,

Где сшибаются трутни за сладость кровавого меда.

Покрути у виска, покажи, как стремится к нулю

КПД возмущенья под цепким зрачком огнемета.

Чтоб не скучно жилось, про рыбалку возьми, букинист,

Про червей и блесну, если лодка уже просмолена...

Или выйди на площадь, и горю земли поклонись,

За селедку и водку в ларьке, на отшибе района.

***

От бессмысленных подражаний

Гулу вымерзших теплотрасс,

От лекарств, что подорожали,

Святый боже, избави нас.

В грязноватых сугробах вязнем,

Низ ли, верх — пелена, пустырь,

Рвется упряжь, никто не связан

Счастьем вымышленным, простым.

Чахнут стебли былинок скромных,

Свеж фундамент, земля гола,

И свистящему ветру в кронах

Отвечают колокола.

Покачай меня, паутинка,

Над пустотами вознеси,

Где, как грязь, отряхнуть с ботинка —

В заскорузлой истлеть грязи.

Кто не умер, тот просто вырос,

Вышел в люди, купил жилье,

И снесет, как тряпье, на выброс

Детство, выцветшее мое.

***

Я вовсе не сплю, мне просто

Раскручивать жернов дней,

Под коим икринки проса —

Не жизнь, но тоска по ней.

В бессмысленном копошенье

Плывем, как в густом чаду:

То хлыст чирканет по шее,

То врежешься на ходу.

Меж лужами и метелью

Небесных Медин и Мекк,

Дай Бог, что в году с неделю

Сберется на плач и смех.

Когда, под исход апреля,

По улицам разлита,

Весна воскрешает время,

Ушедшее навсегда.

***

Снегом окатит — станет в домах светло,

В грифельном небе выцветет градиент.

Люди толкаются, их на земле свело,

Там, где зима бесправна и правды нет.

На вот снежок, изъеденный тлей урюк —

Примет спина за выстрел, упрек тая.

Месиво пестрых маек и рваных брюк

Так и не понимает моя твоя.

Вроде бы по-человечески говорю,

Вроде бы, той же крови с тобой, Каа.

Нив не вспахав, не кланяясь ковылю,

Шушера в блестках едет к своим Гоа.

Господи Боже, было бы плакать чем —

Лопасти мельниц вывихнет ветродув.

По морю черному катится лунный челн,

Порванный парус недругам развернув.

Деду

Говорил, что дурное семя, разрыв-трава,

И небритой щекой касался едва-едва.

Оборачивал ноги — по полу сквозняки,

«Не вставай, бестолковая, вылечить не с руки»,

Помнишь, как я тебя подбрасывал к потолку...

Сам теперь непослушные ноги не волоку.

Только жалко: правнука ты понесешь не мне —

Хладну бел-горюч камню, вышивке на ремне.

От большой войны расписной ковер, ятаган, чалму,

Самодельные ножики... все передай ему,

Чтоб тростинку-тебя, твой сын, как отчизну, спас,

Чтобы с облака я не падал, шалея с вас.

А забудешь — не плачь, что город испил до дна,

Что была горяча-румяна, теперь бледна.

Приезжай, погляди на ухабины со ржавьем.

Тише, сердце проклятое. Вырвешься — заживем.