Алексей Серебряков

– Почему?

– Вы знаете, причина очень простая. Спектакль репетировал болгарский режиссер Морфов. Вернее, не репетировал – месяца два-три мы просто читали пьесу. Мы ее читали, читали, читали, читали… И потом Морфов благополучно сбежал. Что-то его не устроило: то ли он понял, что не знает, что с этой пьесой делать, то ли еще по каким-то причинам. Но он исчез. И возникла необходимость разыскать другого режиссера. Был найден Глеб Панфилов. К нему я прекрасно отношусь, но, честно говоря, не знаю его выдающихся театральных постановок. А главное, я сам перегорел. Когда пришел и увидел, что мы сейчас опять начнем сидеть за столом и читать пьесу, то понял, что мне этого не хочется. Тем более что Глеб Анатольевич опять принес первый вариант, который мы уже на каком-то этапе переделали с Морфовым. Поэтому я извинился, объяснил ситуацию и отказался от участия в спектакле. Марк Анатольевич Захаров, выслушав меня, попросил не уходить из театра. И я не ушел. Но зарплату там не получаю, а просто числюсь и жду следующего предложения. Я могу себе это позволить. Потому что нахожусь в том прекрасном возрасте, когда могу не делать то, чего не хочется. Или делать это за большие деньги.

– Правильно ли я поняла, что при всей своей нелюбви к театру вы все-таки готовы выходить на сцену, если поступит интересное предложение?

– Театр в отличие от кино дает, конечно, гораздо больше возможностей, поскольку использует драматургию, иногда очень хорошую. Есть возможность играть Шекспира, Чехова, Островского. В кино такие варианты почти нереальны. Это высокобюджетное производство, и деньги должны каким-то образом возвращаться. Поэтому кино вынуждено в гораздо большей степени потакать зрительской аудитории и зрительским интересам. Поэтому оно, как правило, низкого качества со слабой драматургией изначально. В театре, конечно, в этом отношении для артиста существовать, наверное, более правильно. У меня в кино 150 названий. Но серьезных проектов так мало, что хватит пальцев одной руки, чтобы их пересчитать. Я имею в виду не по тому, что получилось, а по тому, что изначально предлагалось. По большому счету я давно уже перестал думать о главных, неглавных ролях, значительных, о чем-то мечтать. У меня этого уже точно нет. Романтическое ощущение от профессии исчезло уже давно, лет 25 назад. Я живу по очень простой схеме: у меня семья, дети, я должен их выучить, оказать им медицинскую помощь, одеть, обуть. Мне платят деньги за то, что я выучиваю текст, выхожу и по команде «Мотор!» что-то делаю. Другой профессии у меня нет.

– Насколько мне известно, для того, что обеспечить семью всем необходимым, вы уже сделали важный шаг – приобрели загородный дом.

– Мы купили таунхаус на Каширском шоссе. До этого жили в районе Арбата, но когда нас стало много, поняли, что надо как-то увеличивать жилплощадь. В Москве это сделать нереально, поэтому мы уехали за город. Здесь нас все устраивает. Единственное – Маше, моей жене, пришлось уйти из театра Вахтангова, где она преподавала сценическое движение. Потому что ездить по пробкам в такую даль – это мучительно, и она бы просто перестала бывать дома. А сейчас Маша полностью занимается семьей, домашними заботами. У нас ведь трое детей, и каждому надо уделить внимание.

– Вы еще не начали приобщать детей к кинематографу? Кем они мечтают стать?

– Дашка пока учится в десятом классе и никак не связывает свою жизнь с миром кино, по крайней мере, сейчас. Она думает о медицине. Но как получится, я не знаю. Мальчишки пока вообще ни о чем не думают, кроме как о развлечениях, удовольствиях. Мы не заставляем их посещать какие-то кружки или секции. Они занимаются тем, что им самим интересно: плаванием, английским языком, ходят на рисование. Это их желание. Никакого другого желания или способностей, которые надо бы в них развивать, я пока не вижу. Мальчишки шаловливые, но это для погодков вполне естественно. Конечно, мы их балуем, но в меру. А как же иначе? Откуда я знаю, что им жизнь предложит в будущем. Если есть возможность сделать приятное своему ребенку, почему же не сделать? Почему надо себе в этом отказывать?

– Знаю, в вашем доме находят приют бездомные собаки. Сколько их сейчас?

– У нас живут пять собак. Все, кроме одной, безродные. Старожил – это Вера Павловна. Много лет назад мы ее нашли на Цветном бульваре. Она такая маленькая, вертлявая и очень ласковая. Еще есть Бася, которую тоже подобрали на улице. Она совсем старенькая, ей лет двадцать. Можно сказать древнейшая просто собака, беззубая, слепая. Зину подобрали четыре года тому назад, 30 декабря, в одном арбатском дворике. Она была щенком, а теперь выросла в большую и абсолютно дурацкую псину – трусливая, но очень хорошая. Есть один мальчик – Шура Пушкин. Когда мы его нашли, он был в бедственном состоянии, нам пришлось отвезти его в ветлечебницу, и там ему сделали операцию – ампутировали одну лапку, а иначе он бы не выжил. Так что теперь он трехлап. Из породистых у меня только скотч-терьер Клава. Она нам досталась от французов, которые вынуждены были уехать из России. Между собой собаки живут довольно мирно. Конечно, Вера Павловна у них главная и всех кроме Баси строит. Собаки создают в доме атмосферу любви. Они любят нас такими, какие мы есть. А для детей общение с животными – это система первой коммуникации, первых обязанностей, опыт первой внутренней самодисциплины и система ответственности за любовь.

– Когда в доме такая добросердечная обстановка, нелегко уезжать в киноэкспедицию?

– Нелегко, конечно. Просто кино снимается в основном в сезон – с весны по осень. И если мне предлагают сразу несколько проектов, я стараюсь так распределить съемочные дни, чтобы успеть сняться во всех. Были задумки и самому заняться режиссурой. И они остаются где-то в подкорке в качестве возможного варианта развития моих взаимоотношений с кинематографом. Просто для того, чтобы ставить сериалы, которые сейчас снимаются, мне не очень хочется менять профессию. Потому что степень ответственности принципиально другая, а материал, которым ты вынужден заниматься, не заставляет меня эту ответственность на себя возлагать. А то, что мне бы хотелось снять, в общем, не нужно никому. Допустим, поставить классику. Но что с этим получается, смотрите. Режиссер Вадим Дубровицкий каким-то чудесным образом совершил геройский поступок – нашел деньги и поставил пьесу «Иванов». Мало того, довел это даже до конца, до того, что сделал все-таки кино. Но фильм этот шел только в одном кинотеатре в Москве, в «Художественном». Больше ни один кинотеатр брать такую картину не хочет. Вот и все. Поэтому если бы эти деньги были заемные, допустим кредитные, то тогда режиссер Дубровицкий обанкротился бы. А поскольку никто не приходил ко мне с предложением «вот тебе деньги, давай снимай», я конкретно об этом не думал. Поэтому это все очень абстрактные мысли. Сейчас я достаточно занят в силу того, что у меня трое детей, и они требуют постоянного внимания. Вот когда они подрастут и у меня будет много свободного времени, тогда, может, я найду какую-то пьесу, которая меня заинтересует. Но это должен быть такой материал, прочитав который ты внутренне понимаешь, что не можешь его не сделать. Это касается также и кино. Должен появиться такой сценарий, чтобы я пришел домой к своим семейным и сказал: «Ребята, вы меня извините. Забудьте про меня года на два». Потому что, если ты действительно хочешь реализовать что-то серьезное, то это реально большой труд. И про совместное чаепитие надо забыть.