Актер Виктор Сухоруков

– И ведь вернулись, хотя на это ушло время...

– Для возвращения не было оснований, причин, сигналов. И тогда я себе сказал: «Сухоруков, делай что-то, чтобы себя реализовать». Можно назвать это диалогом белой горячки. Однажды, когда я сидел в опустошенной комнате, меня спросил кто-то: «Устал?» – «Устал». – «Что делать будем?» – «Не знаю». – «Хочешь начать все с начала?» – «Очень хочу». – «Тогда ложись спать, утро вечера мудренее». И я лег. Вдруг дальше голос говорит: «Лучше не будет, легче не станет. Готов?» – «Готов». – «И одиночество будет еще тяжелее». – «Согласен?» – «Согласен».

– Поняли, чей это был голос?

– Может, это был разговор с самим собой, хотя предпочитаю думать, что мне это Бог говорил: именно тогда я в него поверил. И, опершись на эту мысль, стал потихоньку выкарабкиваться. Бывшие коллеги смотрели на меня с презрением: «Его же выгнали, он ведь совсем опустился, а еще на что-то надеется». Но я не обращал на это внимание и терпел, терпел, терпел насмешки. Я знал, что они ошибаются, я-то хитрил, я-то понимал, что «не-ет, ребята, я могу быть другим, а вы не можете». Новая жизнь началась в 1989 году, когда режиссер Юрий Мамин пригласил меня сняться в его фильме «Бакенбарды». Потом Алеша Балабанов утвердил меня в свою дебютную ленту «Счастливые дни». Своими картинами он «сделал» меня, а я помог ему.

– И похоже, что запал у вас остался?

– Да, в Ленинграде я понял, что люди, пережившие блокаду, всю жизнь испытывают голод. Точно так же и у меня – я голодный артист. Недоиграл в молодости, наверстываю теперь.

– Есть качество, которое вам мешает?

– Я позитивен до жути. И порой совершенно не прислушиваюсь к себе. Бежал однажды на интервью, и вдруг на Чистых прудах в моей груди стало что-то раскаляться, словно проглотил большое яйцо. Сел на скамеечку – вроде бы ничего, но побежал дальше, яйцо снова стало гореть в моей груди. Я затихал, и оно затихало. И так продолжалось два дня. Позвонил своей подруге Наташе, она говорит: «Вызывай немедленно скорую». Я говорю: «Ты с ума сошла, какую еще скорую! Мне в среду письменный стол должны привезти, а еще намечаются съемки». Но она настояла. Я набрал номер – приехали два подвыпивших мужика. От них шло легкое медицинское «амбре». «Ну, все, Виктор Иванович, собирайтесь», – говорит один из них, постукивая очечником по ладони. Я опешил: «Куда?» – «У вас инфаркт, нужна госпитализация». И мне хватило одной минуты, чтобы понять: да пропади все пропадом! Я взял сумку, сунул туда документы и сказал: «Везите меня, друзья, куда хотите». Так я попал в больницу – врачи предупреждали, что с актерской жизнью мне придется распрощаться.

– А вы, конечно же, не послушались?

– Да, они говорили: «Вы слишком растрачиваете себя, вам нужен щадящий режим. Передвигаться только куриной походкой, больше трех килограммов не поднимать»... Я их слушал-слушал и сказал: «Нет, ребята, со своим сердцем я уж как-нибудь договорюсь». И решил: никаких ограничений, никаких поблажек. Только вперед! Правда, теперь в метро вверх по эскалатору больше не бегаю.

– Кстати, давно хотелось спросить: когда вы, парень из Орехово-Зуево, поступали в ГИТИС, про вас сказали: «Он либо ненормальный, либо гениальный». Почему понятия «гениальность» и «сумасшествие» так часто близки?

– Потому что артист, чтобы охватить внимание публики, должен быть не таким, как все – существовать чуть-чуть за привычными рамками. И зрители готовы принимать тебя, каким бы ты ни был. Я, например, однажды встретился с продюсером в кафе в центре Москвы. Сели мы на террасе: народ бежит мимо, но многие меня узнают, улыбаются. Одна женщина мимо прошла, а через десять минут вернулась с большим букетом бордовых роз: «Возьмите, это вам!» Мне стало неловко, поскольку одно дело, когда цветы тебе дарят после спектакля, и совсем другое – когда просто так, на улице. Тем более что в этот период я в основном бандитов в кино играл, а москвичи говорили, что я их любимый артист. Значит, они хорошо ко мне относятся – я не ассоциируюсь у них со своими отрицательными персонажами.