Posted 2 сентября 2009,, 20:00
Published 2 сентября 2009,, 20:00
Modified 8 марта, 07:35
Updated 8 марта, 07:35
Сценарист и режиссер Ираклий Квирикадзе:
– Первая ваша картина «Кувшин» входит в число знаменитых короткометражек, прославивших грузинское кино наравне с полнометражными лентами. Легко предположить, что в его основе помимо рассказа Пиранделло лежит какой-то случай из вашей жизни…
– Не то чтобы случай, а воспоминание о первой поездке в Кахетию. Ночью я вышел на балкон и увидел залитую лунным светом долину. Полная тишина, которую нарушали странные прибулькивающие звуки. Наутро я спросил, что это было. Оказалось, что так бродит вино во врытых в землю огромных кувшинах, а их в каждом дворе было по 7–8 штук, по полторы тысячи литров вина в каждом. Это воспоминание меня и завело. Сама по себе итальянская новелла о мужике, который не мог выбраться из кувшина с вином, вряд ли могла вызвать у меня желание ее экранизировать. Мне нужен был внутренний толчок и личные чувства, связанные с каким-то местом и временем. Таким местом и стала Кахетия, где названия деревень становятся названиями вин, а незнакомые люди, встречаясь, обмениваются рукопожатиями. Так кувшинный хор стал камертоном к фильму.
– А Италия соединилась с Грузией?
– Да, итальянская история совершенно органично вписалась в грузинскую картину. Тогда же я понял, что весь юг Европы – Испания, Италия, Франция, Греция, Грузия – в одном человеческом объятии.
– Из чего возник написанный вами сценарий «Лунного папы» Бахтияра Худойназарова, действие которого происходит в Средней Азии?
– Из воспоминания юности. Я заканчивал школу в провинции, где нашим соседом был милиционер, у которого была хорошенькая дочка лет 15–16. Абсолютная дурочка с коровьими глазами, пышногубая, пышнозадая и пышногрудая. Как переспелый инжир или персик, который вот-вот лопнет… Я на нее глядел и только облизывался. Понятно было, что не сегодня, так завтра найдется бык, который ее покроет. Папаша тоже это понимал и только что не с ружьем за ней ходил. Отвозил ее в школу на своем мотоцикле и встречал на выходе из школы. Но однажды приехал к нам на гастроли какой-то халтурный театр, и она с подружками пошла на представление. А отца зазвали в харчевню выпить вина, и он там застрял. Дочка вышла, постояла и пошла короткой дорогой домой через овраг. В темноте к ней пристал какой-то актер, чьего лица она даже не разглядела, сделал свое дело и был таков. У нее начал расти живот. Для милиционера, представителя власти, большого, по его понятиям, начальника – целая трагедия. Он посадил дочку на мотоцикл и стал возить по гастролирующим труппам. Они врывались на спектакли, отец тыкал пальцами в актеров и спрашивал: «Этот?» Дочка мямлила: «Нет…», «Может быть…» Он мог выскочить на сцену в момент, когда Отелло душил Дездемону, и схватить его за шиворот… Эта история лежала в лабиринтах моей памяти, пока немецкий продюсер Карл Баумгартнер не попросил меня написать что-то для Худойназарова, с которым у него был контракт. Я взял старый справочник Союза кинематографистов, выписал десяток казахских имен и фамилий, перемешал и сделал из грузинской истории казахскую, как делал еще в советские времена, когда работал для Олжаса Сулейменова.
– Насколько я знаю, ваша режиссерская карьера прервалась, едва начавшись, из-за «Пловца». Как это вышло?
– Я повез сдавать законченную картину в Госкино за несколько дней до открытия очередного партийного съезда. Шла реабилитация Сталина: тогда Брежнев сам претендовал на роль великого полководца. А тут приезжает какой-то грузин с фильмом, где великий кормчий появляется в странном коктейле. В одном эпизоде мальчик роняет бюст вождя в аквариум, а сосед это замечает и доносит. В другом – массовый заплыв с портретом Сталина на плоту. Я очень хорошо помню эти заплывы, когда 4–5 тысяч человек одновременно входили в море и плыли вместе с лодками, плотами, лозунгами и портретами вождей, перевитыми бумажными цветами. Вероятно, для партийных чиновников брежневского времени эти сцены выражали недостаток уважения к вождю. И вот просмотр в Госкино. Сидят председатель комитета Ермаш и его заместитель Павленок. Финальные титры. Зажигается свет. Полное молчание. Каменные лица. Жуткая длинная пауза. Затем Ермаш встает и проходит мимо меня. В дверях останавливается, поворачивается и говорит: «Этот фильм надо сжечь».
КАДР ИЗ ФИЛЬМА «МЕТЕОИДИОТ»
– А вы спросили: «Вместе с режиссером?»
– Откуда вы знаете?!
– Представил себя на вашем месте.
– Вообще-то в это время кинопленка уже была негорючей и фильмы смывали, но министру этого, видимо, показалось мало. Сердце у меня прыгало, как будто внутри было землетрясение, но свои слова я все же выговорил относительно спокойно. Ермаш очень нехорошо на меня посмотрел, ничего не сказал и вышел. Вскоре в Госкино Грузии пришла телеграмма с приказом лишить меня звания режиссера-постановщика. Формулировку я не помню, но смысл был именно этот. Так я стал сценаристом. И в определенном смысле благодарен им, потому что меня всегда тянуло писать, а когда снимаешь, тебе не до писаний. А тут я раскрыл крылья и взлетел… Конечно, многое писал на продажу, но не халтурил.
– В это время вы писали и анимационные сценарии – особый жанр, где все исчерпывается одним случаем. Помните хоть один?
– Представьте себе, помню. Он назывался «Железный рыцарь». Про заводного голубя, с которым забавляются дети. Как-то они выпускают его во двор, теряют из виду, не могут найти и забывают. И вот он лежит где-то на крыше, кажется за трубой, и смотрит в небо, где летают настоящие птицы, вздрагивает своими железными пружинами, но взлететь не может. Среди птиц есть голубка, за которой он наблюдает особенно пристально. И вот однажды у его Дульцинеи появляется ухажер, они ведут любовные игры, вместе летают, потом она свивает гнездо и начинает высиживать птенцов. В это время во дворе появляется наглый рыжий кот, которого боятся все птицы, и начинает подбираться к гнезду. Наш герой рвется защитить любимую, напрягается, из последних сил взлетает и вонзает свой железный клюв в зад коту, уже готовящемуся прыгнуть. Кот грохается с крыши и удирает, но вместе с ним падает и рыцарь, разлетаясь на мелкие детальки… Один талантливый парень, Чкония, сделал из этого красивый фильм, стилизованный под детские рисунки, и получил первый приз в Мар-дель-Плате.
– Ваши воспоминания в основном из детства и юности?
– Да. Современные сюжеты мне почему-то неинтересны. А вот старые, настоявшиеся в памяти по-прежнему волнуют. Может быть, поэтому в моих сценариях есть налет архаичности. Я сам немолод, а часть моих историй – те, которые я слышал от других, – еще старше. В детстве я любил слушать стариков, которые в сталинских френчах вечерами сидели в кофейнях, пили неимоверно крепкий кофе и курили крепчайший табак самсун, от которого их пальцы прокуривались до темно-коричневого цвета. Были они глуховаты и постоянно кричали, рассказывая свои байки, часто сексуальные, такой бесконечный Декамерон. От них я услышал про пловца Дурмишхана Думбадзе, который, узнав, что какой-то француз переплыл Ла-Манш, заявил, что переплывет два Ла-Манша. И в самом деле, прыгнул в море в Батуми и через двое суток вышел на берег в Поти, а это примерно 60 километров...
– Каково вам как режиссеру и драматургу видеть свои сценарии, перенесенные на экран другими людьми?
– Как пишущему человеку мне это довольно безразлично. Как визионеру – нет. Я вижу то, что пишу, в маленьком кинотеатре, который каждый из нас носит на плечах. И это мое видение никогда не совпадает с тем, что потом появляется в фильме другого режиссера. Иногда как-то привыкаешь к чужому видению и понимаешь, что это неплохо, но даже в этом случае глаз монтажера то и дело подсказывает: это вырезать, это переставить, а с этим ничего уже не сделаешь...
– Однажды, увидев неудачную картину по вашему сценарию, я настолько удивился, что спросил: «Ираклий, неужели это написали вы?» В ответ вы обругали фильм еще сильнее, чем это мог бы сделать я.
– Это был тот самый случай, когда режиссер создал мир, к которому я не хотел иметь никакого отношения. Все какое-то корявое, бессмысленное, пошлое. Человек оттолкнулся от моего сценария, но воспарить не смог.
– В конце 80-х вы вернулись в режиссуру, сняли несколько фильмов и снова ушли в драматургию, хотя никто вас на этот раз из профессии не выгонял. Почему?
– Чтобы написать сценарий, мне достаточно ручки и бумаги. Чтобы снять фильм, требуется гораздо больше, и усилий на это уходит гораздо больше. Так что можно считать, что я просто заленился. Но сейчас снова испытываю жажду снять кино. Для тренировки сделал документальную картину о Георгии Победоносце. Мы ездили по разным странам – не только по христианским, но и по мусульманским – везде, где бытует эта легенда. И спрашивали простых людей, где именно Георгий убил змея. И они показывали. Англичанин сказал, что это место в 40 км от Лондона, его легко найти, потому что там, где пролилась кровь дракона, до сих пор не растет трава. Сириец показывает родник, возле которого был поединок. Смешно получилось. Словом, я созрел для режиссуры, Когда Егор Кончаловский предложил мне поучаствовать в альманахе короткометражек о Москве, я написал несколько новелл и по одной из них снял картину. А две другие экранизировали Бахтияр и Нана Джорджадзе.
– Как выглядит процесс написания сценария?
– Вначале выписываю схему – скажем, поезд следует из пункта А в пункт Е с остановками в Б, В, Г и Д. Потом перелистываю свои записи и подыскиваю, чем заполнить дорогу…
- В "Метеоидиоте" я обратил внимание на сцену с шаровой молнией. Вы когда-нибудь видели ее?
- У меня в детстве был незабываемый и до сих пор меня будоражащий эпизод, когда я видел ее воочию. Около Батуми есть маленький городок Кобулети, где мои родители на лето снимали половину маленького домика в сосновой роще на берегу моря. Через стенку жила семья с девочкой старше меня – мне тогда было лет 7–8, ей 13–14, и она уже носила атласный лифчик, вызывая у меня эротические чувства. Мы с ней дружили. Однажды взрослые поехали на какое-то празднество, предупредив, что останутся там на ночь. Ночью разразилась страшная гроза. Небо раскалывалось от молний, громыхало не переставая, деревья бушевали, дождь колотил по крыше. И она со страху прибежала ко мне полураздетая, едва накинув что-то на плечи. И в этот момент появилась шаровая молния. Нас охватил чудовищный, ни с чем не сравнимый страх. Мы прижались друг к другу и смотрели, как этот сгусток ужаса очень медленно с шипением пролетает мимо открытого окна, наталкивается на дерево, взрывается и дерево разом вспыхивает. Потом мы вместе лежали в постели, я чувствовал ее груди… Эрос и страх атаковали мое подсознание. Я использовал этот момент в повести. У героя ничего не получилось с женой, и он ночью в ужасном состоянии вышел в поле. Разразилась гроза, и он стал кричать небу: «Убей меня!» И словно бы в ответ, в него вошла шаровая молния, дав ему такую силу, что он прибежал домой и...
– Думаю, что энергии, заключенной в одной такой молнии, хватило бы на женское население небольшой страны. Надеюсь, что энергии, заключенной в ваших детских воспоминаниях, хватит еще на много сценариев и фильмов…
– Спасибо. Мне бы хотелось, чтобы это был вечный двигатель.