Сценарист Эдуард Володарский

– Но ведь нацизм осужден.

– Это разные вещи.

– А итог везде один – миллионы ни в чем не повинных жертв.

– Если сравнивать масштабы репрессий по отношению к своему народу, то в Германии они несоизмеримо меньше. Нацизм и коммунизм несопоставимы по идеологии. Беда в том, что многие люди до сих пор идут за коммунистическими лозунгами. Например, за такими, как жажда справедливости.

– А вам ее хочется?

– Хочется, но свобода и равенство как лозунги очень обманчивы. Люди не равны с рождения. Один родился сильным, а другой слабым, один умным, а другой глупее, один евреем, а другой – англичанином. Там, где есть свобода, надо забыть о равенстве. Америка тому яркий пример.

– Не боитесь, что вас в коммунисты запишут?

– Нет, я не коммунист и никогда не был в партии. Я и в комсомоле не был, и в пионеры меня не приняли.

– Почему? Что вы такого натворили?

– В шесть лет меня крестили. Когда готовились к приему в пионеры, один одноклассник «стукнул», что я ношу крестик. Меня стали стыдить, и я с ревом убежал из школы.

– Но крестик не сняли?

– Нет.

– А в комсомол почему не взяли?

– За пьянку.

– ?!

– Мы в химкабинете весь спирт выпили.

– Сколько же вам тогда было?

– 14 лет. Я водку начал пить в 14, а курить в 13. Я вообще был отъявленной шпаной, меня в Старомонетном на Полянке многие знали и боялись.

– Современных писателей, например, нашумевших Сорокина и Пелевина, читали?

– Сорокина почитал и больше не буду. Пелевин – серьезный писатель.

– Как вы считаете, чего больше сейчас – литературы или хорошо написанных книг?

– Конечно, в большинстве то, что есть, это не литература в высоком смысле этого слова. Литература – это Юрий Казаков, Юрий Трифонов, Тендряков, Распутин, Белов, Паустовский, Бабель...

– Не обидно, что настоящая литература отходит на второй план?

– Что делать, если Москва, Питер и другие большие города превратились в общество потребления и только потребления? Кстати, в такое общество давно уже превратилась Европа. Естественно, настоящие писатели сейчас никому не нужны. Сегодня на плаву те, кого интересует, как бы побольше заработать денег. Отсюда все эти шиловы и никасы сафроновы. Такие люди есть и в кино. Беда в том, что у них таланта маловато. Но при минимуме способностей у них есть фантастическое умение выжать максимум из этого мира и еще умение пристроиться в жизни.

– Как получилось, что вы стали писать пьесы, которые были поставлены чуть ли не во всех театрах Советского Союза?

– Мой сценарий «Долги наши» Госкино завернуло. Его прочитал Кончаловский и сказал мне: «Чего ты ноешь? Сделай из него пьесу». Я никогда до этого не писал пьес. Андрон посоветовал мне: «Возьми «Дядю Ваню» Чехова, пересчитай в ней слова и сделай так, чтобы у тебя их было не больше». Я приехал домой, взял «Дядю Ваню», пересчитал слова… Первый вариант моей пьесы тоже был в трех действиях, как у Чехова.

– Почему именно «Дядя Ваня»?

– Это идеальная пьеса, образец театральной драматургии. Потом я стал размышлять, куда ее понести, и пошел во МХАТ. Моя фамилия тогда уже была на слуху после положенных на полку фильмов «Проверка на дорогах» и «Мой друг Иван Лапшин». И дама из приемной Олега Ефремова сказала мне, что я могу оставить рукопись у нее. В тот момент, когда я доставал из пальто свернутую в трубку рукопись, вышел сам Ефремов. «Это молодой автор Володарский, он принес пьесу», – стала она объяснять ему. «Давай я сам почитаю», – сказал Ефремов и взял мою рукопись. Через неделю мне позвонила та самая дама и с придыханием сказала, что Олег Николаевич ждет меня. Я стал интересоваться, понравилась ли ему пьеса. Она шепотом сказала: «Очень». Эта пьеса шла почти десять лет.

– Богатым, наверное, стали от гонораров?

– Чуть не спился. Она шла в 127 театрах страны, и в месяц я получал «авторских» по четыре тысячи. И все эти деньги умудрялся пропивать. Иногда даже звонил в агентство по авторским правам и просил дать аванс. Потом я написал «Уходя, оглянись». Она тоже была поставлена во МХАТе и шла по всем театрам Союза. К ней Высоцкий написал песню «Час зачатья я помню не точно». Хотя первоначально она должна была прозвучать в фильме по моему сценарию «Вторая попытка Виктора Крохина», но он тоже был положен на полку.

– Вы автор сценария, наверное, самых лучших фильмов Германа. Какая же кошка пробежала между вами, если теперь вы не говорите о нем ничего хорошего?

– Господь Бог не всегда талант помещает в соответствующую человеческую оболочку. Как человек он для меня никто. Я могу принять его как художника, хотя не понял его фильма «Хрусталев, машину!» и не понимаю, как можно восемь лет снимать один фильм. Он давно возмущал меня своими человеческими качествами. После того, как он стал публично нападать на Никиту Михалкова, я публично вступился за Никиту, с которым дружу много лет. Я друзей не предаю. Кстати, а вы видели «Мать» Пудовкина? А «Окраину» Барнета? А фильмы Дзиги Вертова?.. Теперь сравните все это с «Лапшиным»!

– Но ведь любой художник что-то у кого-то заимствует. У того же Михалкова можно найти чьи-то «цитаты».

– Я не обвиняю, нет. Я не хочу, чтобы при этом говорили про себя: «Я – гений!». Любой художник может кому-то подражать, у кого-то учиться… Черно-белое кино – вообще что-то фантастическое. У Германа был гениальный оператор Валерий Федосов, жаль, что он так рано умер. У меня такое ощущение, что недалек тот день, когда кино вернется к черно-белому изображению.

– Меня удивило, что вы очень часто говорите о своем негативном отношении к Сокурову, которому помогал Андрей Тарковский.

– Кто вам это сказал?

– Сам Сокуров.

– Знаете, это мне напоминает один анекдот. Приходит старик к врачу и жалуется: «Доктор, что-то у меня плохо с женщинами получается». «Сколько вам лет?» – спрашивает врач. «72» – отвечает старик. «Дедушка, – говорит ему доктор, – в ваши-то годы! Возраст уже….». «При чем тут возраст? Соседу 75, а он говорит, что он два раза в неделю может!» – возмущается старик. «Ну и вы говорите!». Вот с Сокуровым то же самое. Я считаю, что он фантастически дутая фигура. Ничего за ним нет. Я не буду обвинять его, что он лжет про помощь Тарковского, но я не верю, что это было так. Я очень хорошо знал Андрея.

– Как же быть с тем, что в Европе ему аплодируют и дают самые высшие призы на фестивалях?

– А чего нам равняться на Европу? Мало ли чему аплодирует Европа? Для меня это еще не показатель. У меня свои мозги есть.