Скульптор и художник Николай Никогосян:

– Однажды вы сказали, что самое страшное для человека – ощутить бессмысленность своей жизни. Вам это явно не грозит...

– Мой отец покончил с собой, когда распался Союз. Это было крушение его идеалов. Притом, что после революции он считался кулаком и вынужден был бежать из страны. Потом снова вернулся. Меня же всю жизнь поддерживала вера в искусство. Сейчас я смотрю на все, что сделал, и радуюсь – ради этого стоило жить.

– А были какие-то моменты, о которых жалеете? Например, что не пошли в танцоры, хотя окончили балетную школу...

– О чем вы говорите! Танцы – это занятие для молодых. Другое дело, в советское время я участвовал в пяти конкурсах на создание важных памятников (Маяковскому, Гагарину, Лермонтову, Чернышевскому и монумент «Воссоединение Украины с Россией»), и ни один из этих памятников мне не дали поставить! Вот об этом жалею. Когда дело касалось важных монументов, говорили, что я «армянский скульптор». А я всю жизнь живу в России, уже 70 лет. При чем здесь «армянский»? Просто я не занимался всеми этими играми с властью. Единственное, во что верю, – в ежедневный труд, в то, что каждый должен добиваться всего только честным трудом. Между прочим, меня десять лет назад, с приходом Церетели, приняли в Академию художеств. До этого восемь раз отказывали. Зато приняли сразу в академики – я, как и когда-то Брюлов, «перепрыгнул» через одну ступеньку. По идее, сначала должны были принять в члены-корреспонденты.

– Можете вспомнить самый драматичный момент в вашей творческой биографии?

– Я вам о таком случае расскажу. Начал я заниматься в ленинградской Академии художеств в мастерской величайшего скульптора Александра Матвеева. Было это в 1940 году. На одном из занятий подрался с однокурсником и так неудачно его ударил, что тот потерял сознание. Матвееву стало это известно, и он выгнал меня из класса. Никакие уговоры не помогли, его слово – закон. Мой друг, ректор, посоветовал мне вернуться назад в Ереван, пока дело не забудется. Только я вернулся, началась война. Во время войны я работал как сумасшедший – мы каждый день устраивали выставки. Мои скульптуры стали выставлять и в Москве. И вот так случилось, что наша ереванская выставка приехала в Третьяковку. Там было 14 моих произведений. И в это же время в Москву из эвакуации возвратился Матвеев. Я к нему пришел и попросил восстановить меня в Академии, хотя бы на второй курс. Он ответил: сдашь экзамен, там посмотрим, на первый или на второй. Тогда я пригласил его в Третьяковскую галерею посмотреть мои работы. Думаю, для него это было как оскорбление – непонятно кто, а уже в главной галерее страны! Но он пошел, увидел... А потом и говорит: «Тебя учить нечему. Пойдешь сразу на пятый курс». Вот так я и выучился.

– Многие ваши коллеги с ностальгией вспоминают советские времена. Мол, тогда и заказы давали, и жилось художникам лучше...

– Мы все жили за «железным занавесом». У нас не было возможности смотреть, что происходит в мире. Я увидел современное западное искусство, когда был уже сложившимся мастером – что-то менять было поздно. Кому от этого была польза? Заказы были, но я всегда делал то, что хотел, – создавал портреты людей, которых любил и ценил. Конечно, в сталинские годы был высокий классический стиль: в кино – Александров, в музыке – Дунаевский, в скульптуре – Вера Мухина, в архитектуре - Иофан. Они воплощали советскую идею. Все это было на высочайшем профессиональном уровне. Сегодня все по-другому: сейчас художники пытаются не углубить, а удивить, хотят добиться быстрого эффекта, а работать никто не хочет.

– Я помню, что у вас была история с Жаклин Кеннеди, когда вы предложили поставить ее погибшему мужу памятник, а она вас пригласила с выставкой в Америку. Очень смелый по тем временам шаг.

– (Смеется). Где-то ее письмо хранится. Очень она мне нравилась. И как женщина тоже.

– В последнее время вы много занимаетесь живописью. Разочаровались в скульптуре?

– Я не раз говорил, что скульптура – это моя жена. Она меня кормит, содержит. А живопись – как любовница. Она учит меня видеть мир в красках, «ставит глаз».

– Вы создавали портреты известнейших людей, запечатлели весь цвет советской культуры. Можете сказать, с кем было особенно интересно общаться?

– Когда я работаю, я не общаюсь. Я восхищался величайшими физиками – Ландау, Капица, Алиханян, Арцимович, Мандельштам – мировые имена. С ними даже сидишь по-другому, чувствуешь силу. К таким людям и относились по-особому. Помните историю про Менделеева? Когда он попросил у царя разрешить развод, чтобы жениться на другой. Царь ему разрешил. А когда, узнав о Менделееве, с такой же просьбой к царю обратился генерал, ответ был такой: «Менделеев – единственный в своем роде, а таких, как ты, генералов я еще сотню сделаю». В общем, отказали генералу.

– Как у вас складываются отношения с рынком?

– Никак не складываются. Недавно приходил коллекционер, хотел купить картину, дал большой задаток и все ждал, когда же я поставлю на картине подпись. Но я так и не поставил, деньги ему вернул. Подумал, что эта картина должна оставаться в моем музее: если я ее сейчас продам, кто потом ее увидит?

– Что будет в вашем музее?

– Все лучшее из того, что сделал. Особенно много последних картин. Я вообще считаю, что свое главное произведение я создал в 2008 году.

Справка «НИ»