Мальчики кровавые в глазах

Право человека на злодейство, или, иначе, индивидуальная предрасположенность к злодейству, – одна из постоянно варьирующихся тем в творчестве Камы Гинкаса. «Тварь я дрожащая или право имею?» – пытался выяснить Родион Раскольников, герой одного из лучших спектаклей, начинавших жизнь Гинкаса в МТЮЗе, – «Играем в «Преступление». В последних своих работах Кама Гинкас вернулся к этой захватывающей кровавой игре.

В «Медее» на протяжении всего действия героиня в деталях расписывает свои прошлые преступления (кражу золотого руна из отцовского дома, убийство и расчленение тела брата, обман дочерей Пелея, которые, доверившись колхидской волшебнице, сварили в кипятке собственного отца, предательство любовника) и готовится к новым убийствам. Со сцены не убирается коляска с двумя грудными сыновьями Медеи и Язона – будущими жертвами. Отступая и от мифа, и от авторского текста, и от житейской логики (по ходу диалога выясняется, что супруги давно не делят вместе ложе), Гинкас помещает на сцену пищащих пупсов-младенцев, чтобы преступление стало еще отвратительнее.

Взяв за драматургическую основу пьесу Жана Ануя, добавив к ней фрагменты из трагедии Луция Сенеки и стихотворные переводы хоров из «Медеи» Еврипида Иосифа Бродского, Гинкас создал свою версию одного из самых страшных мифов.

Художник Сергей Бархин выстроил на большой сцене МТЮЗа знакомое пространство советской коммуналки-бомжатника. Обваливающиеся плитки голубого кафеля по стенам. Газовая плита с эмалированными кастрюлями. Груда бутылок на авансцене, рядом лужа подозрительного цвета. В загаженном пространстве живет Медея (Екатерина Карпушина), похожая не то на содержательницу притона, не то на школьного завуча. Низкий прокуренный голос, растрепанные волосы, свободная повадка бывалой хиппи, умеющей и пить из горла, и залихватски хлопнуть себя по ляжкам, и отпустить матерное словцо, от которого покраснеют одесские грузчики, и пробормотать осевшие в лучшие минуты поэтические строки, – Екатерина Карпушина играет свою отвратительную героиню с поразительным бесстрашием.

Такую Медею – сестренку Зукко – можно встретить в своем подъезде или у пивного ларька. Каждому из нас знакомы эти вечно недовольные, требовательные женщины, уверенные, что жизнь их обманула, недодала и все перед ними виноваты. Сейчас больше всех виноват муж – Язон. Нет нужды, что вино любви давно превратилось в уксус, и даже воспоминания о тяжести мужниного тела, о его ласках, его страсти – противны. Не важно, что первая начала изменять, что брак превратился в оскорбительную муку для обоих. Все равно сама мысль, что уйдет, забудет и сможет жить в мире без Медеи, невыносима. Тему исчерпанного брака (проходную у Ануя) Гинкас укрупняет, подчеркивает, делает чуть ли не главной.

Одна из лучших и самых прочувствованно лирических сцен спектакля – встреча Язона (Игорь Гордин) и Медеи. Момент, когда Язон вспоминает об их любви, той, «когда, раззадорясь, Эрос острой стрелой, не целясь, пронзает сердце навылет, сердце теряет ценность».

Бродского почти не слышно в чтении актеров МТЮЗа – его строки звучат как рокот моря, как внутренний голос, как неожиданно пришедшее напоминание о жизни, которой нет. Стихи Бродского напоминают о существовании какого-то другого уровня сознания и другой морали, кроме морали уголовников, убивающих любого, кто не успел убить их.

Преступление Медеи в спектакле МТЮЗа рождается не из гнева богини (внучки солнца, волшебницы, повелительницы драконов) на ничтожных, оскорбивших ее людей. И не из обиды страстно любящей жены. И даже не из инстинкта бешеного волка, который непременно укусит, если его не пристрелят раньше. Но – и это самое противное в тюзовской героине – из горделивого самоощущения сверхчеловека: я – Медея, которой все позволено!

На той же печке, на которой Медея кромсала тушку курицы, представляя ненавистную соперницу, она нестерпимо медленно разделывает голые тельца резиновых младенцев. А потом пакует их в кухонные пластиковые контейнеры и выбрасывает на помойку-лужу. Бытовая обыденность совершающегося (сколько таких детских трупиков лежит по мусорным контейнерам городов) только усиливает тошнотворность мифа, увиденного в упор, без смягчающей дистанции.

Медея из пьесы Ануя после убийства детей поджигала повозку, где сидела сама вместе с трупами мальчиков, страшной огненной смертью платя за свои преступления. Медея из спектакля Камы Гинкаса переодевается в какой-то маскарадный золотистый костюм и, зацепив крюк лонжи, реет над сценой гордым буревестником.

Душегуб Роберто Зукко уходил из жизни в спектакле ТЮЗа, освещенный лучом солнца. Преступница Медея и вовсе улетает победительницей и от наказания, и от покаяния. И ты в зале пытаешься понять мысль режиссера. Неужели и впрямь Кама Гинкас поверил изрядно скомпрометированному всем двадцатым веком сверхчеловеку, которому все позволено? Или это очередная провокация одного из лучших наших режиссеров? Или предупреждение на манер рекламного: Медею еще не встречали? Тогда мы идем к вам!