Режиссер Валерий Фокин

–Чем больше дней уходит, тем острее осознаешь уникальность этого артиста, его принципиальную отдельность. Он не вписывался в тогдашний контекст и еще менее представим в нынешнем. Белая ворона среди стаи ворон черных. Человек из какого-то другого времени, Витя и любил по-настоящему все «из прошлого»: людей, вещи, театры. Он сразу принял, впитал в себя Александринку: ее зал, ее сцену. Помню, как он впервые вышел на сцену Александринки, и ему совсем не нужно было «осваиваться», «привыкать». Точно он тут был в родном пространстве. Как он смотрел на этот зал Росси, на ярусы, на занавес Головина! Он сразу как-то весь оживлялся, вдохновлялся, точно встретил старого друга.

В нем жило чувство стиля, опять же каких-то прошлых времен. Оттуда его романтизм, его изысканность, его образованность. На репетициях с ним было интересно говорить о литературе, живописи, архитектуре. Резкий, какой-то даже немного слишком острый в быту, на репетициях он был удивительно контактен. Наивный, мягкий, распахнутый – именно такой, каким и должен быть хороший артист. С ним было очень интересно и как-то легко работать. Таких театральных рыцарей всегда мало, и, когда они уходят, их очень не хватает. Все вдруг становится более тусклым, одномерным, фронтальным. Говорят, театр – грубое искусство, а на самом деле он определяется присутствием личности.

Сейчас в нашем «Двойнике» играет другой артист, хорошо играет. И зрительному залу он даже как-то более понятен: человек, которого одурачили, один из нас. Витя сразу играл совершенно другого человека – небывалого, непохожего, особого. И это был совсем другой спектакль.

Его место нельзя занять. Бывает, что на место хорошего артиста приходит другой хороший артист. Другого Гвоздицкого нет и быть не может. Он такой был один.

Эта его особость привлекла Олега Николаевича Ефремова, который, казалось, строил совершенно другой театр, был артистом другой школы, человеком другой складки. Но вот позвал же Витю и с таким удовольствием с ним работал! Как тесно сошелся в последние годы. Гвоздицкий не любил быт на сцене (в чем был так силен Ефремов), не любил подробностей. Но в какую-то минуту он мог взметнуть, мог взлететь. И это Ефремов ценил...

Невозможно себе представить Гвоздицкого, участвующего в какой-нибудь пошлой затее, в какой-нибудь халтуре. Агрессивная пошлость, самодовольство, горлопаны всех и всяческих мастей у него вызывали брезгливость и глубокую грусть. А за последние пять лет бесы размножились, и имя им легион. Сейчас нашу жизнь все больше захлестывает какая-то волна мутной разнообразной пошлости, и я иногда думаю, что Вите было бы чем дальше, тем сложнее жить. Он все больше бы замыкался, уходил в себя, отгораживаясь любимыми книгами, музыкой. Толстые стены театры были для него своего рода крепостью, давали чувство защищенности от внешнего мира.

Этим восприятием театра как спасительного круга, своим одиночеством, своей особостью и непохожестью на других он наделил нашего Антонена Арто, который стал одним из наиболее выразительных сценических созданий артиста Гвоздицкого. Поэт и мученик театра, Арто был у Гвоздицкого прежде всего белой вороной. Той вороной, чье присутствие заставляло вдруг понять и осознать, что остальные-то вороны такие одинаковые, такие беспросветно черные. Самим фактом своего существования белая ворона меняет картину мира, разнообразит его. А когда улетает, вдруг понимаешь, как много значило это присутствие рядом.