Posted 1 октября 2009,, 20:00
Published 1 октября 2009,, 20:00
Modified 8 марта, 07:24
Updated 8 марта, 07:24
Художественный руководитель Малого театра Юрий Соломин:
– Малый театр, несмотря на жесткие рыночные условия и общую тенденцию к увеселению публики, не изменяет своим традициям. Это трудно?
– Нас часто обвиняют в традиционности, скептически относятся к нам, говоря пренебрежительно: «Ну Малый – театр традиционный!» Наверное, критиканам хотелось бы прицепиться по более крупным поводам, но пока крупнее нет. Наши артисты снимаются в кино, а значит – популярны, и зритель к нам ходит. А на некоторых критиков и рецензентов можно было бы и в суд подать. У нас же люди подают в суд за оскорбление чести и достоинства? Почему организация не может? Ведь с помощью подобных статей они отнимают у нас зрителя! А традиция – это века. Если говорить честно, мы многие традиции в спешном порядке отменили, и теперь медленно их вводим. А лучше было бы так же спешно их вернуть. А что сейчас делается со школой и образованием!
– Кстати, ЕГЭ отразилось на приеме в Щепкинское училище?
– Да мы все равно возьмем тех, кто нам нужен, – талантливых. А баллы наберем. У нас ЕГЭ не проходит никак.
– И новые словари, вас, наверное, порадовали…
– Это вообще кошмар. Я уже теперь не знаю, где ставить ударение в фамилии нашего министра образования. У меня есть словарь пьес Островского – там объяснены все слова, которые мы уже плохо помним или относимся к ним с юмором. Так вот, обычно все отрицательные, комедийные герои у Островского говорят «утренний кофий», и зрительный зал смеется. У нас и так достаточно мути всякой в языке, даже полублатная «малява» есть. «Малява» – какое звучание красивое, мне нравится, но это слово определенного слоя людей, и мы не должны его употреблять со сцены, с эстрады, даже просто в обществе.
– А внучка на интернет-языке с вами не разговаривает?
– Со мной и бабушкой – конечно, нет. Я примерно догадываюсь, какие слова она употребляет, но, слава Богу, что она уже грамотный человек и с детства знает, как правильно говорить. У нас семья интеллигентская – старая, театральная. Мы пахари из «среднего уровня зажиточности», как принято сейчас говорить. Мы из тех, кто знает, как надо зарабатывать. Из тех, кто знает, что такое работать, пахать, получать инфаркты. Ведь все артисты, получившие за последние два-три года инфаркты и инсульты, не от хорошей жизни их получили. Это ненормированный рабочий день сказывается. А что такое «ненормированный рабочий день»? Это утром репетиция, днем съемки, а вечером спектакль. А нормальный артист должен днем, перед вечерним спектаклем, обязательно отдохнуть, собраться. Мне жена закатывает такие скандалы, если я хотя бы час не полежу. Буду я спать или нет, дело десятое, но поскольку она сама актриса и педагог, то понимает, как это для меня важно. ...Иногда нам приходится поднимать с кровати больного артиста, вызывать его в театр на спектакль. А ведь бывает, что болезнь настигает человека в два часа дня, а вечером уже спектакль, притом что билеты все проданы, а еще автобусы приехали из Подмосковья. И вот мы просим – сыграй! А у него давление, которое – первая ступень к инсульту. Иногда и сам артист звонит: «Обеспечьте мне машину, я играть буду». Мы не имеем права пускать больного на сцену, для этого есть второй состав, но бывает, что нет другого артиста. И тогда – приезжает больным и готовится выйти на сцену. Бывало, что врачи «скорой» запрещали играть, но артист писал расписку и все равно выходил на сцену. Некоторые доктора остаются посмотреть на развитие болезни, после первого акта меряют давление вышедшему со сцены – а оно нормальное.
– Значит, правда, что сцена лечит? Такое, действительно, бывает?
– Бывает-бывает. Я не сказки вам рассказываю. У меня на глазах и не такое случалось. В одном спектакле артисту нужно было что-то эмоционально крикнуть, он крикнул – и у него пошла кровь из носа. Да так обильно, я таких капель больше никогда не видел. И когда он увидел белый лист бумаги перед собой, залитый его кровью, а потом – круглые глаза партнера, кровь остановилась. Это – йога! Это самовнушение! Это собранность! Все боли уходят, радикулиты, насморки – все проходит. Все лекарства внутри нас самих. Когда-то я говорил медикам: жаль, что вы нами не интересуетесь, вы могли бы очень многое почерпнуть, не умертвляя животных, а человека изучая.
– В российских театрах очень много пожилых актеров, которые остаются без ролей и угасают стремительнее, чем могли бы. Почему в театрах так мало находится для них работы?
– У нас 130 человек в труппе. Среди них есть актеры, которые выходят на сцену в 96 лет, в 93 года, а о 70-летних я вообще не говорю – это по нашим меркам молодняк. Это, наверное, искусство жить и работать. Если есть работа, то человек выздоравливает. Да, мы не всегда всех можем обеспечить работой, но никого и никогда не увольняли из театра по возрасту. Напротив, мы им обещаем работу, это моя работа – сидеть в этом кабинете и обещать роли, а главное – не обманывать. Мы вот нашли на новый сезон пьесу Галина, там три роли, и две из них должны играть очень пожилые люди. Будут играть те, кому за 80. И я счастлив, что мы сделаем этот спектакль, это же продление срока актерской жизни. Дай Бог, чтобы они сыграли, а если сыграют, то будут играть не один сезон. Это лекарство, которое никто в мире не изобрел. Это настолько человечные моменты, которые заставляют человека или жить, или умирать. Но артисты – народ живучий, и у нас они долго живут, наверное, потому что традиции такие. Мы для старшего поколения делаем все возможное, при этом не ущемляя молодых. У нас человек тридцать молодых актеров, которых мы берем каждый год – они много играют.
– Отсев бывает?
– По разным жизненным обстоятельствам от нас иногда уходят. Но именно по жизненным – мы никого не увольняем. Я ни разу не подписал заявления об уходе. Хотя нет – один раз подписал, – но мы с директором Виктором Коршуновым знали, что делаем это сознательно: наказываем за выпивку. Пришел ко мне в кабинет этот артист, я вызвал жену его, она сидела и рыдала, а он мялся с краешку на стуле. Я издевался над ним как хотел! Получается, что и над ней тоже, к сожалению… Но результат был: он завязал. А приказ о его увольнении до сих пор лежит у меня в сейфе. Традиции Малого таковы, что на сцене никто не появляется нетрезвым. А получилось это так: еще во времена СССР мы приехали в Болгарию на гастроли, и в театральном буфете увидели: стоят и коньяк, и водка, и пиво разных сортов, и вина всевозможные. Ну что ж мы за паразиты такие, подумал я, почему не можем так же?! Вернулись мы, тогда еще не занимая этих должностей и кабинетов, но как только я стал худруком 22 года назад, сразу сказал – ну-ка, делаем актерский буфет. И уже больше двадцати лет у нас в буфете все стоит. И любой человек может прийти и выпить – нормально, рюмочку, с закуской, врачи даже рекомендуют. Самое главное – как подойти к спиртному.
– То есть у вас были в буфете спиртные напитки во время антиалкогольной кампании?
– Нет, я стал худруком Малого позже. А антиалкогольную кампанию я хорошо помню. Приехал с творческим вечером в Днепропетровск, и в гостинице с утра нас кормят завтраком: приносят бутерброды, чай. А я возьми, да и состри: «А коньяк?» Официантка смутилась и говорит: «А вы что, будете?» «Конечно! – отвечаю я, прекрасно зная, что этого не будет. – А как же!» Смотрю – приносит кофейник и кофейные чашки. «Нет, спасибо, – говорю, – я кофе не пью!» А она лепечет: «Там не кофе, а то, что вы просили!» Так что все законы будут действовать только в разумных пределах!
– И дисциплина у вас в театре, и своя школа, а актеры все равно снимаются в сериалах. Не ограничиваете?
– Конечно, не ограничиваю, сейчас – особенно. Только прошу всегда: «Смотрите внимательно, выбирайте!» Но, к сожалению, бывает, что попадаешь впросак. Меня тут уговорили сняться в небольшой роли – я снялся и понял, что этого делать было нельзя: с меня спрос другой. А основную сцену, из-за которой я и согласился, вырезали. В ней шла речь о стариках, выброшенных из жизни. Я играл одного известного артиста кино, который живет в деревне и никому не нужен. И сосед ему говорит: что ты за артист, у тебя даже мобильного телефона нет. А тот отвечает: если я понадоблюсь, меня найдут. Смысл был – и вдруг этого смысла не стало.
– А как режиссер с режиссером вы не могли поговорить с тем, кто делал фильм?
– После серьезного разговора кино немножко переснимается, но настроение уже испорчено. Поэтому я считаю, что, несмотря на занятость, надо соглашаться только на одну из главных ролей. Есть и те, кто понимает, что на моем имени можно выиграть. А это уже меня не устраивает: ведь каждый потом может ткнуть пальцем. Поэтому я своим актерам всегда говорю: выбирайте внимательно. И знаете, молодые приходят и советуются. Не знаю, надолго ли их хватит, но приходят и те, кто оканчивал Щепку три года назад. Не было такого, чтобы я сказал «нет». Просто настаиваю, чтобы подумали. А одной девочке просто посоветовал поговорить с папой. И она отказалась от съемок: видно папа ей сказал все то, что сказал бы я.
– А вам не кажется, что все в вашем театре держится на вас? То есть, если вам все надоест и вы решите посидеть на даче пару сезонов, тут все развалится, потому что театр уйдет в другие руки?
– Он не уйдет в другие руки: дело в том, что руки надо готовить. С Михаилом Ивановичем Царевым (предыдущий худрук Малого театра. – «НИ») у меня были тяжелые отношения. Я проработал в театре уже лет 25 и никогда до этого не заходил к нему в кабинет. Он вдруг вызвал меня, что-то стал рассказывать. Я сидел и не понимал – к чему он клонит. А потом он вдруг спросил: «У тебя есть мечта?» Это был 1972 год, у меня тогда еще были мечты. И я ответил – хочу сыграть Сирано. А надо сказать, что накануне мне нездоровилось, и я, лежа в постели, перечел пьесу. Дочка принесла мне лекарство – а я лежал и рыдал над письмом Сирано к Роксане. Дочка отдала мне стакан и долго смотрела мне в лицо. Прошел год. Царев меня вызвал и сказал: «Завтра на худсовете буду докладывать о репертуаре, скажу о «Сирано». Естественно, будут спрашивать – кто будет играть. Ставить будет Рачик Капланян, а ты – молчи как рыба». Через месяц появилось распределение, и я играл Сирано. Я сейчас понимаю, что это был хороший спектакль: я перестал его играть с 1982-го, разбившись прямо на сцене – повредил голову и позвоночник. В начале девяностых мы пытались возродить спектакль, я пытался пригласить другого артиста, но не случилось. Так спектакль и рассыпался. Но мне еще в 1996-м приходили письма с вопросами: когда же мы будем играть «Сирано де Бержерака»? Вот ради таких писем и стоит заниматься нашей профессией.
– Значит, вы уверены, что театр без вашей крепкой руки выстоит?
– У нас есть еще одна традиция – преемственности. И Царев, когда уже стал плохо себя чувствовать, однажды попросил меня сходить на государственное собрание. Зачем, как вы думаете?
– Проверял способности, наверное.
– Нет. Доверял. Когда он освободил служебную квартиру, переехав этажом ниже, то на его квартиру было очень много претендентов, и я в их число не входил. И он подписал квартиру мне. Я из этого делаю определенные выводы. Наверное, у него в уме что-то было. А потом, спустя несколько лет, коллектив меня избрал художественным руководителем – я единственный избранный руководитель коллектива за всю историю. Так что я тоже готовлю себе замену. Есть один человек в театре, который абсолютно подходит на роль моего преемника.
Полностью интервью с Юрием СОЛОМИНЫМ читайте в октябрьском номере журнала «Театральные Новые Известия – Театрал».