Детский человек

«Ему было годика четыре, когда на слова бабушки («ты ещё ребенок…») он отвечал: «Я не ребёнок, я детский человек» (из предисловия к изданной в Москве в нынешнем году посмертной книге Евгения Шинкарева « ..Uberschach. Стихи, письма из швейцарской армии, публицистика, дневники, переписка»). Неожиданно для всех, знавших Женю, он застрелился в 28 лет на вершине горы Уетлиберг в Швейцарии, никому ничего не сказав, не оставив записки. Это было страшным ударом для семьи моих роднейших друзей: его матери Гали, его бабушки Нели, его деда, писателя Леонида Шинкарева – троицы, воспитывавшей мальчика с ранних лет, когда его родители расстались. Женя был их главной духовной инвестицией, они вложили в него лучшие свои качества: неравнодушие к происходящему в мире, равное отношение к людям, независимо от происхождения, должности, достатка, уважение к хрупкому писательскому перу.

Когда мама с четырнадцатилетним сыном переехала в Цюрих, мальчик легко освоился в новой среде, овладел немецким (и швейцарским немецким), английским, французским, взялся за японский. Учась в бизнес-школе, практикантом работал в UBS, одном из крупнейших банков Европы, защитил дипломную работу «Уроки японского менеджмента» и как сценарист, режиссер, оператор снял документальную ленту о поисках молодежью своего места в жизни. На фестивале юношеских фильмов работу удостоили главного приза «Золотой леопард», ее отметил симпозиум футурологов в Интерлакене, о ней писала пресса.

Из пенящегося кубка европейско-русской культуры Женя жадно пил невообразимый коктейль из Марка Аврелия, Катона, Сенеки, Шекспира, Достоевского, Гессе, Киплинга, Ортеги-и-Гассета, Хармса, Брехта, Юрия Домбровского, Венедикта Ерофеева, Максима Кантора… Нетерпимость к насаждаемому масскультом пошловкусию Женя объяснял в дневнике стихами из «Эвакуатора» Дмитрия Быкова: «Я терплю этот мир иначе – как терпят бедствие. Извини, что я иногда нетерпим к нему».

Из Цюриха Женя писал для московского «Нового времени»; радиостанция «Эхо Москвы» предложила открыть у себя на сайте его личный блог, каждая публикация швейцарского студента, начиная с репортажа о минаретах у подножия Альп, вызывала в блогосфере шквал комментариев.

Он писал о том, что чувствовал, о чем постоянно думал. Его внимание привлекли древние статуи с вбитыми в голову тонюсенькими гвоздиками, чтобы городские голуби – упаси Господь! – не присели и нечаянно не загадили их. Женя выводит страшноватую, чем-то близкую к раннему Маяковскому метафору: «Мы, носители гвоздей, всю свою жизнь пытаемся вытащить их из головы всевозможными инструментами – такими, как философия, наркотики, спорт – как-нибудь, хоть немножко, чтобы не было таааак невыносимо. Особенно помогает – это я могу подтвердить на собственном опыте – сотрясение мозга, тогда гвозди вылетают килограммами».

Успешный сотрудник швейцарского банка, автор перспективных деловых проектов, он стал ощущать, что все эти занятия не могут наполнить его жизнь смыслом. И поступает на юридический факультет Цюрихского университета, выбрав не доходный финансовый уклон, ему уже знакомый и для сверстников предпочтительный, а уголовное право: «Судьбы людей как-то интереснее, правда, мам?» На студенческом семинаре в Страсбурге его работу о спорных моментах в швейцарском праве отмечают в числе лучших, ему прочат прекрасную карьеру.

Но мысль о юриспруденции Женя оставит, когда на пятом курсе, совершенно случайно, выручая товарища, попадет в общем-то чепуховую историю, окажется в полицейском участке. Десять дней его будут держать в заключении, бить по почкам, заставляя назвать имя друга. Увиденное здесь, в центре Европы, ужаснуло. Доказывать свою невиновность ему казалось унизительным. Из записи Жени тех дней: «Кафка писал чистую правду…»

Он дернулся было в политику, вступив в Социалистическую партию Швейцарии, но в ней, как в любой партии, рядом с людьми симпатичными было много других, превративших политику в набор нафталинных формул. Вообще, из всех политиков ему нравился лишь церковный реформатор XVI века Ульрих Цвингли, раздавший излишки церковной собственности бедноте и призывавший искоренить военное наемничество, считая его аморальным. Выход из партии Женя тактично объяснил отсутствием денег на ее поддержку и присоединился к большинству своего поколения, для которого все «измы» опустели.

В дневниках появилось слово «времяубийство». Он выписал у Сенеки: «думай об одном, готовься к одному: встреть смерть, а если подскажут обстоятельства, и приблизь ее, ведь нет никакой разницы, смерть ли придёт к тебе или ты к ней…» Обратил он внимание и на риторический вопрос философа: «разве долго умирать – значит жить?»

Женя хотел именно жить. Поэт по сути своей, он много читал, задумал роман, путешествовал, был активистом боксерского клуба. Люди тянулись к нему, любили его. Как объяснить необъяснимое?

Пастор Андреас Фишер сказал в прощальной речи над гробом Жени:

«На двери квартиры на Шёрлиштрассе, 29, где Женя прожил последний год жизни, висит картинка, на ней изображён мышонок с мороженым и на роликах. А перед мышонком три запрещающих знака: один запрещает кататься на роликах, другой – есть мороженое, а третий, который бросается всем в глаза и особенно задевает при внимательном рассмотрении, – запрещает самих мышей. Знаки запрещают не только то, что доставляет радость, они принципиально запрещают быть тем, кто ты есть. Эта картинка с грустной улыбкой говорит о том, что особенно потрясает в отношении Жениной смерти: «Он был не из этого мира».

Женя, к сожалению, не походил на доктора Живаго, для которого всё в мире могла заменить любовь. На Женю «западали» девушки, тоскующие по несуществующему герою XXI века. Они принимали его, читавшего им Рильке, за гибрид Шварценеггера и князя Мышкина, за всемогущего человека будущего, где их никто не посмеет обижать. Но они не понимали, что он не менее беззащитен, чем они, что внутри него трагически живет ранимый детский человек.

«Представь себе, быть рядом со святой!» – написал он другу про одну свою девушку. Она обожала Женю, а он, испугавшись собственной недостойности, бросится, как запишет в дневнике, в «пьянки-гулянки», вызванные «не гормонами, а внутренним демоном саморазрушения». Он расстался с ней: «не мог в глаза смотреть».

Позже он встретил другую прекрасную девушку, которой сделал предложение, впервые назвал женой. Но и соблазн семейной жизни навсегда тоже не спасал.

В свои годы, неумолимо перестававшие быть молодыми, Женя не имел твердой материальной опоры, у него не было почти ничего, кроме друзей, тоже зачастую нетвердо стоящих на ногах. Почти несуществованием такой профессии, как поэт, маленькая Швейцария сравнялась с сильно сузившейся, но еще огромной Россией. Изданная в 2009 году в Москве небольшим тиражом (100 экз.) первая книга Жениных стихов осталась незамеченной.

Широта интересов Жени была качеством бесценным, но и мешающим достижению конкретных результатов. Будучи на диво разносторонне талантливым, по-европейски свободным, ища себя то в одном, то в другом, он не успевал сосредоточиться на своих замыслах, реализовать их до конца, довести до совершенства.

В этом вина и времени, в котором над идеалами верх берет цинизм. Человечество оказалось упертым и не очень-то стремится улучшаться, обрекая на отчаяние молодых идеалистов в разных странах. Идеализм некомфортен в обществе, где заправляет некомпетентность в сочетании с ханжеской политкорректностью, подменяющей политику и философию.

В обессмысленной жизни нет места для «детского человека». Невостребованность идеалистов трагична, потому что жить без идеалов – не по-человечески. И если нам дороги совесть и свобода, то сегодняшнему миру не хватает именно идеалистов.

Понимал ли Женя, поднимая руку на себя, что без него, без каждого из нас, кто так нужен будущему, будущее становится иным?

* * *

швейцарской жизни механизм отлажен
но часовой культуры смысл не в этом:
все шестерёны, репетиры, турбийоны,
пружины, маятники, ангренажи
ремонтуары, анкеры, люнеты
ссылаются на высшие законы
так что залезь повыше
в горную глушь альпийской тундры
и звук услышишь
лучший
ровно
раз в секунду
тебе с рождения знаком
Бог с укоризной цокнет языком

* * *

такой мороз
когда тверёз
когда юрист
карьерный рост
копыта хвост
улыбчив чист
костюм-броня
как адвентист
седьмого дня
занудство пост
и жизнь без звёзд
и сам свой босс
и как замёрзнет полынья
лис доберётся до меня

* * *

мой город проиграл войну с тельцом
все в очередь чтоб переприсягнуть
и говорят что это ненадолго
что надо делать, надо становиться
что просто вот сейчас такая тема
что именно сейчас
вдруг жутковато стало
как сказано по водам отпускать хлеба
не факт уже что возвратятся
отдачей яркой по губам помадой
и плотною сметаной благодати

так что же делать одному под вечер
что, в подбородок ствол на вахте
в себя что ли пулять улыбкой
стихами, комплиментами, цветами
бесстрашием и верой в то, что будет
всё как надо, всё как Он задумал
как лучше по-любому для любого

конечно это просто по карнеги
всем улыбаться белыми зубами
по имени животных называть
и убеждать себя что так как раз и надо

<…> так перед зеркалом
стоять и делать
лицо легионера в карфагене
«ты сильный, всё получится» – да ну…

уж лучше по уставу – по старинке
из ржавого мушкета в белый свет
бабахнуть под конец недели
всем тем, что накопилось – светом,
весенним хохотом и дёрганьем косичек
у девочек двадцатилетних
а после выбежать и закричать
смеясь, урча и предвкушая:
«стреляйте в направлении меня!»
давайте же, пока я уязвим.

чтобы с утра
всё тело от отдачи ныло
и говорило-о! давно пора!

* * *

ого
вон как всё обернулось
учились защищать
не жизнь а километры
чтоб русский хлеб душистый
словом брот не называть
а двадцать лет спустя – нормально
и выдохнешь ого
только когда зайдёшь за пивом
в центре
и видишь сцену
весь циркулем очерченный турист
случайный гость этих дождливых улиц
племянник взяточника из усть-уйска
желая показать евролюдишкам
себя, свою приказчицкую удаль
куражась
хлеба мне! кричит
по-русски мол поймёте, я ж с деньгами
и продавщица настя понимает
и не только
и вспоминает половина магазина
стихи из детства
и думает – вон как всё обернулось

* * *

Еще один прекрасный мальчик
себя убил, как сирота.
Была бы жизнь к таким чуть мягче –
и вся бы жизнь была не та.

Нас хладнодушие позорит,
когда хоть кто-нибудь забыт.
Самоубийственно позволить,
чтоб кто-то был собой убит.

Когда б умели мы, поэты,
чей жребий издавна рисков,
вдруг отвести все пистолеты
от колотящихся висков!

Когда б, в морских узлах не петря,
но с древним фершалским чутьем,
мы вытянули всех из петли
в больном отечестве своем!

Грядущее бы изменилось,
нам выдав буйный демовзрыв,
и нам бы оказало милость,
нас гениями задарив!

Как устоять, о Провиденье,
в пустую пропасть не ступя?
Но гений сам – произведенье
уже не Бога, а себя.
Евгений ЕВТУШЕНКО